Павел Флоренский в искусствоведческой работе «Анализ пространственности» писал: «Вся культура может быть истолкована как деятельность организации пространства. В одном случае, это – пространство наших жизненных отношений, и тогда соответствующая деятельность называется техникой. В других случаях, это пространство есть пространство мыслимое, мысленная модель действительности, а действительность его организации называется наукой и философией. Наконец, третий разряд случаев лежит между первыми двумя. Пространство или пространства его наглядны как пространства техники и не допускают жизненного вмешательства – как пространства науки и философии. Организация таких пространств называется искусством».
Писатели, как и живописцы или скульпторы, имеют свой специфичный опыт художественного освоения (а порой воссоздания или пересоздания) постигаемых пространств.
Имел такой опыт и Иван Алексеевич Бунин. Сам он достаточно много путешествовал. Его биография, его поэзия и проза, его эпистолярное наследие изобилуют упоминаниями самых различных географических мест. Тут и российские топосы, столичные и провинциальные, тут и европейские города, и остров Капри, и молчаливые пирамиды Древнего Египта, и овеянные библейским преданием места Ближнего Востока, и далекий Цейлон. Произведения малой прозы писателя порой напоминают так называемые «моментальные снимки», очаровывающие нас именно этой прелестью мига прикосновения к пространству, о котором мы, может быть, и не подозревали минуту назад.
Таков рассказ «Старый Порт», написанный в 1927 году. Действие происходит во французской Бретани, в деревне Старый Порт, среди гранитных сумрачных скал, перед которыми плещутся, соединяясь, волны Атлантики и пролива Ла-Манш. Собственно, действия как такового нет или почти нет. Фабула сведена к минимуму. Читательский интерес поддерживается лирическим подтекстом, побуждающим реципиента к активному сотворчеству.
Повествование начинается с предложения, в котором огоньком-индикатором высвечивается слово «странно»: «Отель «Бретань» еще пуст, деревня Старый Порт, близ которой странно высится на голом холме это новое многоэтажное здание, живет пока своей простой рыбачьей жизнью». Отель странен и чужероден, поскольку почти не имеет отношения к повседневному укладу этого рыбацкого поселения. Перед нами два мира – мир рыбаков, живущих извечным трудоемким промыслом, и мир случайных залетных туристов-созерцателей. Это о них, безвестных рыбаках этих мест, писал Бунин в стихотворении «Бретань», датированном тем же 1927 годом:
Ночь ледяная и немая,
Пески и скалы берегов.
Тяжелый парус поднимая,
Рыбак идет на дальний лов.
Зачем ему дан ловчий жребий?
Зачем в глухую ночь зимой
Простер и ты свой невод в небе,
Рыбак нещадный и немой?
Свет серебристый, тихий, вечный,
Кресты погибших. И в туман
Уходит плащаницей млечной
Под звездной сетью океан.
Думается, Бунину-художнику были одинаково интересны и укорененные в этих местах обыкновенные труженики, каждодневно думающие о хлебе насущном, и покинувшие на время свои города и страны мечтательные туристы. Но в рассказе «Старый Порт» в центре внимания последние. Семья шотландцев (отец, мать, дочь), одинокий норвежец. Между ними минимум контактов – поклоны, отрывочные приветствия. А в основном все они хранят молчание. Это молчание сродни морю, неустанно плещущемуся о гранитные скалы, – такое же бесконечное и тоскливое.
В начале рассказа, правда, есть фраза, касающаяся норвежца и как будто бы чреватая возможным фабульным развитием: «Он приехал с тем же поездом и остановился в той же «Бретани», что и шотландцы; однако он не знаком и даже не ищет знакомства с ними, хотя они заметили, что он преследует их с самого Лондона, где он оказался их случайным сожителем тоже по отелю. Человек он вообще необщительный».
Эта вероятность некоторой сюжетообразующей интриги подтверждается дальнейшим описанием его реакций на появление на морском берегу дочери шотландца: «И тогда он тотчас развертывает книгу и притворяется, что читает, искоса следя за тем, как она подходит, – за развевающимися полами ее купального халата». И далее: «И он жадно глядит на нее исподлобья…». Однажды она крикнула ему:
«– Почему вы не купаетесь?
Он густо покраснел и неловко крикнул в ответ, что холодно, и что еще никто не купается».
Когда норвежец раскланивается с семьей шотландцев в столовой во время завтрака или обеда, как отмечает повествователь, «девушка даже глядит ему прямо в глаза – долгим и вопросительным взглядом, в котором можно уловить расположение, готовность к знакомству. Но он, поклонившись, краснеет и, нахмурясь, быстро проходит мимо». А потом, через десять дней, странный нелюдим вдруг спешно собирается и уезжает.
Так, едва наметившись, робкий пунктир возможной фабулы не получает своего развития и продолжения. Мы наблюдаем излюбленный повествовательный парадокс Бунина – щедрый в создании внешних изобразительных деталей (как правило, фоновых), он оказывается чрезвычайно скуп на описание внутренних поведенческих мотивировок, не стремится приоткрыть завесу над внутренней логикой тех или иных поступков персонажа.
Что движет нашим безымянным норвежцем? Во власти каких чувств он находится? Может, перед нами пленник собственной стеснительности? Что это − скитальчество как состояние души? Самоуглубление? Собирание себя? Или бегство от какой-то собственной драмы, неизвестной нам? От тирании суетных мелочей? От надоевших социальных связей и отношений?
Примечательны слова о посещении героем старой церкви: «После завтрака он бродит по деревне, – она очень стара, черна, первобытна, – иногда заходит в пустую церковь, снаружи имеющую вид очень дикий. Там он подолгу сидит на соломенном стуле и слушает ту великую тишину, которая бывает только в пустых церквах. <…> …как прекрасны в своей простоте, дикости древние, каменные своды, ухабистый каменный пол, толстые стены со следами сырости, долгих зимних дождей, свирепых ветров с севера, с моря, при мысли о которых сладко и уютно замирает сердце! Всего же лучше – эта глубокая, как бы чего-то с неземным бесстрастием ждущая тишина».
У каждого человека, наверное, возникают такие особые состояния души, когда потребна подобная обволакивающая, убаюкивающая тишина. Бунин мог прекрасно передать лирическое ощущение весомости мгновения. Человек – загадка… Притом, вероятно, каждый человек. О человеке можно интересно и много говорить, но о человеке можно не менее интересно молчать. Содержательно молчать. Молчание ведь тоже форма некоего контакта, душевного соприкосновения.
Другим ключевым образом, весьма характерным для импрессионистической прозы Бунина, был неуловимый в своей сложности и переменчивости образ океана. Океан непредсказуем и неисчислим, в нем есть неохватный Простор и непостижимая во всем своем смысловом объеме Глубина. Совсем так же неисчислима и душа человека – со своими безднами, водоворотами, девятыми валами. Человек, как и океан, не равен себе вчерашнему. Он в вечном движении, в вечном борении с самим собой, с другими людьми. В нем всегда много неслучившегося, несбывшегося.
Импрессионистическая проза Бунина ведет с читателем разговор языком намеков, умолчаний, недоговоренностей. Недосказанность не разрушает целостность произведения. Произведение как некий выстроенный мир состоялось. Ведь самое главное для такой прозы – заразить читателя определенным настроением, дать ему глубоко прочувствовать ту эмоциональную атмосферу, в которой пребывает герой.
Будучи писателем космического мироощущения, Бунин прекрасно понимал, что есть целый океан человеческих настроений, порой относимых к сфере невыразимого. Об этих настроениях можно лишь догадываться. Поэтому художественное пространство бунинской прозы мозаично – обнаруживаемые читателем смысловые лакуны заполняются материалом доступных ему ассоциаций. Так работает со зрителями театр языком пауз.
В этих выразительных умолчаниях, чреватых вереницей неявных смыслов, как раз и заключается увлекательная тайна бунинских видимых и невидимых пространств.
Сергей Голубков
Доктор филологических наук, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы Самарского университета.
Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура», № 17 (105) за 2016 год