Наследие: ,

Времени таинственная вязь

28 октября 2016

17-1_finkelshtejn-v-klasse

Время — великий художник-импрессионист. Оно размывает четкие линии прошлого, мягкой кистью наносит вуаль осеннего тумана на контуры воспоминаний. Неожиданно ловишь себя на том, что хочешь вспомнить о людях, с которыми встречался в прошлом, — и не можешь найти в запасниках памяти почти ничего, кроме отдельных штрихов, деталей, обрывков силуэтов и фраз.

Особенно обидно, когда речь идет о людях незаурядных, оставивших след в общей людской памяти. Как называет их один мой самарский друг — «знаковых людей». И тогда начинаешь ругать себя: ну почему не делал тогда записок, пометок, которые помогли бы сохранить, сберечь в памяти их лица, характеры, поступки.

Василий Павлович Финкельштейн, безусловно, один из таких «знаковых» людей Самары. Жизнь несколько раз сводила меня с ним, и даже в мимолетных встречах он иногда смог повлиять на мою дальнейшую жизнь.

1965 год. Я — ученик 4-го класса куйбышевской школы № 155. Первые восемь лет жизни я провел в старом деревянном доме на улице Галактионовской, прямо напротив оперного театра. Первый класс окончил в 25-й школе, которая тогда располагалась в здании бывшей гимназии на углу улиц Рабочей и Самарской, а переехав на улицу Гагарина и поступив во 2-й класс 155-й школы, я оказался некоторым образом оторван от центра города, где были Дворец пионеров, Струковский сад, набережная.

17-1_finkelshtejn-v-klasse_2

Примерно с шести лет я писал стихи, выступал с ними на школьных утренниках и линейках. Мои родители, оба инженеры, решили посоветоваться с хорошим специалистом: есть ли в моих стихах что-то такое, что стоит беречь и развивать. Самым известным филологом, работающим с детьми, был руководитель филологической школы при городском Дворце пионеров Василий Павлович. Помню синий зимний вечер, мы с бабушкой входим в большую комнату во Дворце пионеров, в которой уже собрались примерно десятка полтора школьников, все заметно старше меня. Мы сели за небольшой стол в сторонке, к нам подошел мужчина средних лет (мне тогда он показался довольно старым) в коричневом костюме и больших роговых очках.

— Ну, покажите, что у вас есть, — обратился он к бабушке, и она дала ему зеленую ученическую тетрадку, куда я записывал свои стихи. Надо сказать, что большинство стихов были «датскими», то есть написанными к определенным знаменательным датам. Особенно я гордился стихами «планетарного» масштаба, где писал в рифму и соблюдая размер о борьбе за мир, о плохих поджигателях войны за океаном и хороших советских людях.

Василий Павлович быстро пролистал полтетрадки, особого интереса в его глазах не было. И вдруг он резко встал и обратился к сидящим за большим столом юным филологам: «Послушайте эти строки: „Я поэтам брат, я Кассилю друг, пашет белый лист мой чернильный плуг“. Видите, какой яркий образ, выраженный лаконично и концентрированно, в стихах этого 10-летнего мальчика».

Потом сел около меня за стол и сказал: «Вот как ты должен писать, а все другие стихи о политике и борьбе за мир. Их уже много написано другими поэтами, ищи свой путь». И добавил, обращаясь уже к моей бабушке: «Думаю, ему стоит продолжать писать стихи, только нужно будет еще много работать над ними». И снова мне: «Станешь постарше — приходи к нам в филологическую школу».

Так получилось, что, став старше, я так и не начал ходить на занятия юных филологов к Василию Павловичу: надо было ехать почти через весь город, да и не был я однозначным гуманитарием, меня влекла и математика с ее строгой логикой и определенностью. Но слова Василия Павловича я запомнил на всю жизнь. Помню, я тогда долго болел ангиной и, лежа в кровати, думал о недавно прочитанной книге Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания». И вдруг как-то неожиданно для меня самого рука потянулась к карандашу, блокнот открылся будто сам собой на чистой странице: «Стихи не пишутся, случаются…»

Удивительным образом жизнь еще раз свела меня с Василием Павловичем. Я решил перейти в 9-й класс 12-й, математической школы: я уже тогда решил поступать в авиационный институт. Пришлось, правда, ездить в школу через весь город, но у меня была цель. Василий Павлович работал в 12-й школе учителем литературы. К моему большому сожалению, в нашем классе преподавал другой учитель. Только несколько раз за два года Василий Павлович вел уроки в нашем классе, заменяя «нашего» литератора.

Его уроки отличались глубиной и яркостью. Он был настолько погружен в океан литературы, что было очевидно: бытовые приметы для него неважны. И не очень новый, немного мятый костюм, и стоптанные каблуки ботинок — все отступало перед его горящими глазами и гипнотическим блеском больших роговых очков, когда он говорил об Анне Карениной или Григории Мелехове.

Однажды он предложил нам принять участие в районном конкурсе на лучшее сочинение. Я решил написать сочинение в стихах и придумал сюжет: в советский черноморский порт заходит круизный лайнер. На его борту — турист из Италии со своей итальянкой-женой. Сойдя по трапу, он вдруг начал рыдать. Его жена была в шоке, и он, успокоившись, рассказал ей ту часть своей жизни, которую она не знала: как он попал в плен в конце войны, оказался в Италии и там и остался. Ничего он не знал о своей семье, а когда прибыл на белоснежном лайнере в город своего детства, не смог сдержать рыданий.

Василий Павлович читал его вслух на уроках, объявил, что оно заняло первое место на конкурсе. С этого времени он стал выделять меня, хотя формально я у него в классе не учился. Я его встречал иногда на Среднем пляже, где мы жили летом в палатке, а он приезжал к своим родственникам. Василий Павлович брал меня за пуговицу на рубашке, и мы с ним ходили по берегу иногда часами, говорил больше, конечно, он. О литературе, о книгах, о стихах. Так что, думаю, по большому счету, я все-таки могу считать его своим учителем, а себя — его учеником.

***

Если уж зашла речь о 12-й школе, то, конечно, нельзя не рассказать об учителе математики Эммануиле Абрамовиче Ясиновом. Он, несомненно, был сердцем и мозгом школы. Это из-за него ездили в 12-ю ученики из отдаленных районов Куйбышева, трясясь в старых холодных трамваях. Это на него надеялись будущие авиаконструкторы, программисты и инженеры. В городе тогда было 3 школы с подобным «уклоном» — 63-я, 12-я и 135-я математические. В 63-й блистал учитель физики Мельников, в 12-й — учитель математики Ясиновый.

17-1_yasinovoj-s-kollegami

Эммануил Абрамович воевал и был ранен. На шее у него был шрам, и, когда ему нужно было повернуть голову, он поворачивался всем корпусом. Эммануил Абрамович был влюблен в математику и многие годы работал над своим учебником для средней школы.

Он казался человеком немногословным и немного «не от мира сего», погруженным в мир формул и теорем. Он обычно ходил по школьному коридору, неся свою седую шевелюру и негромко напевая под нос какую-нибудь очередную мелодию, часто арии из классических опер. Неожиданно для нас оказалось, что он — человек огромной физической силы. Как-то во время урока к нам в класс влетел орущий хулиган из другого класса (а может, и вообще не из нашей школы). Эммануил Абрамович схватил его одной рукой за шиворот (а паренек этот был весьма крупным), поднял довольно высоко, слегка потряс и опустил на пол. Ошалевший хулиган пулей вылетел в коридор. Кто бы мог подумать, что наш тихий и суховатый «Моня» такой силач.

Но его авторитет в школе держался не на физической силе. На его уроках всегда было тихо, все работали. Программа по математике была сложная. Я пришел в 12-ю школу в ноябре, надо было наверстать отставание за три месяца, и Эммануил Абрамович взялся заниматься со мной после уроков.

Он был человеком смелым и мудрым, старался не лезть в излишние ссоры и конфликты, нередкие в учительской среде. Но если было задето что-то принципиально важное для него, он мог стоять «насмерть». Тихо, немногословно, твердо. Так он помог нескольким своим ученикам. Когда я поступил в авиационный институт на специальность АСУ, я пришел в школу, чтобы поблагодарить Эммануила Абрамовича за хорошие знания, что он мне дал.

— Спасибо за спасибо, — ответил он мне, улыбнувшись, и добавил: — Саша, голубоглазый сорванец (хотя глаза у меня серые).

Так он шутил, когда был в хорошем настроении.

С его уходом школа потеряла что-то очень важное, что-то невосполнимое. Я потом еще несколько раз звонил ему уже в Израиле, куда он переехал в маленький городок Арад недалеко от Мертвого моря. Он рассказывал о своем новом учебнике математики, спрашивал, не могу ли я помочь его издать. Было это в 90-е годы, и возможности помочь учителю у меня не было. Но в моей памяти он прописан навсегда — блестящий профессионал, скромный и сильный человек, фронтовик…

Александр Перчиков
Поэт, публицист (Израиль)

Фото из архива 12-й школы

Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура»,
№ 18 (106) за 2016 год

pNa

Оставьте комментарий