Историк Тихомиров и Самара

Действительно, отказаться от использования поэтического воображения в столь «строгой» науке, как история, суждено не каждому. Да и пример творчества гениального русского поэта, обратившегося к историческим изысканиям, это подтверждает. Профессиональные занятия историей предполагают определенный симбиоз сидения в архивах, длительного и напряженного труда по созданию нового научного знания и редких моментов озарения, когда внезапно складывается наиболее выразительный художественный образ эпохи и людей, которых ты изучаешь.

Ученые до сих пор спорят, где пролегает граница между строгим историческим знанием и художественным вымыслом, призванным придать законченную форму для научного произведения. Недаром среди историков, в том числе и самых именитых, так много тех, кто пытался всерьез заниматься литературным творчеством: Костомаров, Ключевский… Вместе с тем, крупнейшие писатели и поэты забрасывали свое главное ремесло и обращались к историческим исследованиям.

Можно возразить: все это относится к периоду становления истории как науки, времени, когда она считалась учительницей жизни, ее наставницей; развитие же исторической науки в XX в. после грандиозных революционных событий, формирования новых парадигм – идеологической, политической и социокультурной – пошло по совершенно иному пути. Но связь Клио и ее сестер-муз, представляющих искусство и литературу, не прервалась.

***

Российский историк Ада Сванидзе, известная, прежде всего, трудами по западноевропейскому средневековью, скандинавистике и урбанистике, проявившая себя и как незаурядный поэт, потратила немало сил для того, чтобы подготовить обширную антологию «Вторая муза историка: Неизученные страницы русской культуры XX столетия». В ней представлено поэтическое творчество более 40 ученых-историков.

Для нас, жителей Самары, особый интерес представляют стихотворения одного из самых крупных исследователей русского средневековья, академика М. Н. ТИХОМИРОВА, становление которого как ученого происходило в нашем городе.

О литературных пристрастиях Михаила Николаевича имеется много свидетельств. На протяжении всей своей жизни он писал стихи и занимался переводами. А. Сванидзе вспоминала: «И вот меня привезли в архив Академии наук. Изумительно меня там встретили и принесли мне дела личные Нечкиной, Тихомирова, Косминского. Я натыкаюсь у Тихомирова на изумительные совершенно, прекрасные рисунки и латинские стихи, на русские стихи, написанные от руки, патриотические стихи, собственные переводы из Гете, Гейне, из кого хотите, в основном, на исторические темы. Какие-то пятые экземпляры машинописи, которые и разобрать-то невозможно, перечеркнутые, подчеркнутые, снова подписанные, в жутком виде».

О самарском периоде жизни Тихомирова (1919–1923), о том, как он, будучи совсем молодым человеком, воспринимал реалии провинциального губернского города, повседневность и нравы заволжской глубинки, известно не так уж много. Основным источником являются воспоминания самого историка, написанные в первой половине 60-х, уже на закате жизни. Стерлась острота переживаний тяжелых лет гражданской войны, страшного голода, а ряд событий и людей того времени просто забылся, отступил на последний план, перестал занимать воображение.

Большинство людей, переживших сталинский период, научились прятать свои истинные чувства. Однако «оттепель» смогла разбудить многих из «молчащих». Кто-то искренне стремился рассказать о том страшном времени, кто-то просто пытался попасть в новую волну разоблачений «сталинщины», оказаться на ее гребне. В отличие от многих, Тихомиров не был «политическим» человеком. Об этом свидетельствуют сохранившаяся переписка молодого ученого и его поведение по отзывам хорошо знавших его людей.

Думается, что многое в его чувствах и настрое «самарского» времени позволяют понять стихотворения историка. Они наверняка писались в стол. Ни сам Тихомиров, ни хорошо знавшие его люди в нашем городе ни разу нигде не обмолвились о его страсти к поэтическому творчеству. В Самаре в 1920-м было написано одно из самых интересных и проникновенных стихотворений историка «Дошел до города великого», в котором он попытался предвосхитить свою будущую судьбу:

Мои бессчетны ожидания,

Пусть нынче робок я и слаб.

Кто может мне сказать заранее –

Творец я буду или раб.

Мое ли имя, надпись гордую,

Поставит у моих ворот

На память, вечную и твердую,

Любимый мой родной народ.

А может быть, порою темною,

При входе в бедный древний храм

Я буду петь с толпой бездомною –

«Подайте, Христа ради, нам!»

Но все равно, пути изведаны,

И путь остался мне один –

К тебе, великий, заповеданный,

О, город, древний властелин.

Нередко, в стихотворениях историка отражались реальные события, происходившие с ним. Так, под впечатлением своей короткой двухмесячной службы в Чапаевской дивизии, обращаясь к одному из друзей, Тихомиров пишет в 1919 г. стихотворение «Товарищ». Очевидно, что он принимает новую власть и готов ее защищать.

Горы, долы, часты реки,

Золотистый, золотой,

Разделяют нас навеки

Навсегда меня с тобой.

Вместе были мы недолго,

Золотистый, золотой

Ждет меня родная Волга,

А тебя казак степной.

…Так прощай же, мой хороший,

Золотой мой, золотой.

Ты уйдешь с солдатской ношей

Защищать народ родной.

Приехав в наш город, Тихомиров становится учеником и последователем В. Перетца и В. Андриановой-Перетц в занятиях по источниковедению, палеографии и археографии русских средневековых рукописей и печатных книг.

Занятия со студентами в университете, работа в музее, постоянные поездки в Заволжье, сбор материалов для будущих статей сплетались для молодого ученого с главным делом – изучением уникальных памятников русской письменности и книжности и в первую очередь, историко-культурных ценностей Иргизских монастырей:

«Жизнь Иргизских монастырей не была разрозненной, а постоянно проходила в близких сношениях друг с другом. Более того, все иргизские собрания представляют собой нечто целое, совершенно своеобразный подбор рукописей и книг. Это не случайный подбор антикваров, а вполне обдуманное стремление ревнителей исконного благочествия заполучить в свои руки древние доказательства своей правоты, наконец, многие из этих рукописей прямо посвящены истории раскола и всеми своими приписками и записями подчас тесно связаны с Иргизом.

Конечно, в большом музее эти рукописи будут, может быть, в большем порядке и доступны большему числу лиц, чем в уездном Пугачеве, но зато раскласифицированные среди других рукописей, — они потеряют основное – перестанут быть собранием Иргизских монастырей. И даже, сохраненные, как целое собрание они потеряют всякую связь с местом, станут тем обезличным для историка матерьялом, какой он с равным успехом может изучать и в Москве и в Киеве и каком угодно другом городе. Да, этот матерьял будет удобен для изучения присяжных историков сидней, с многотрудными усилиями пишущих у себя в кабинете истории стран, где они никогда не были и не побывают, но они погибнут для историков местного края, для тех, кто пишет не о далеком, а о близком, любимом и родном.

Конечно, скажут, что это моя фантазия, что такие местные историки еще не народились и неизвестно когда они будут, что пока наука развивается только в больших центрах. Но разве это такая уже неоспоримая истина, и разве только культурным силам центра на роду написано создавать музеи. Думается, что нет, и за примером идти не так далеко… . Посмотрите также, какое великое значение имеют такие местные музеи, как они развивают любовь к родной старине, приучают ее ценить охранять и любить. И это первая ступень к исполнению моей фантазии появлению местных историков, любящих и знающих родную старину и изучающих ее не только в тихих кабинетах, но и на драгоценных остатках этой старины. И не будет ли поэтому самым оправданным и разумным оставить богатства Иргизских монастырей на берегах Иргиза, куда они стекались со всех концов нашей родины».

Судя по этому тексту, его написал уже вполне сложившийся исследователь, прекрасно осознающий необходимость и важность своей профессии, ставшей затем делом всей его жизни.

***

В воспоминаниях Тихомирова не найдешь ноток трагизма и трудностей пережитого даже при описании тяжелейших голодных лет. О самых сложных ситуациях, о том, как он едва не умер, заболев малярией, историк пишет несколько отстраненно, легко и непринужденно. Воспоминания наполнены своеобразным светлым чувством, перемежаемым легкой долей иронии, как будто в памяти отложилось все лишь самое светлое и доброе. Такой взгляд на самарское прошлое можно найти и у В. Андриановой-Перетц, у которой в письме к нему, датируемом 14 октября 1957 года, звучат слова: «Даже голодно-холодная Самара вспоминается светло и по доброму».

Собственно, такое же ощущение бытия можно найти в его стихотворении «Самарская весна», написанном незадолго до отъезда в Москву в 1922 г..

За Волгой снова обнажилась

Холмов далеких череда

И солнце льет живую милость,

Снегам блистанье передав.

Лучами чистого алмаза

Стекают струйки с темных крыш

И прорубь легким льдом замазав,

Мороз балуется малыш.

Весна, весна. Струями плачет

На скорбь зимы веселый март,

И далеко в степи маячит

На горизонте круглый Марс.

Теперь все будет по иному:

Долой мороз, долой снега.

Клубится пар по чернозему

У речки в черных берегах.

Весенний день безумно долог,

И в эту новую весну

Идет, как прежде, археолог

Искать чудесную страну.

Нельзя не отметить, что тема археологии, сопричастности к экспедиционной жизни археологического сообщества, которая всегда была близка Тихомирову, отчетливо проявляется и в годы пребывания в Самаре. В воспоминаниях он посмеивается над своими спутниками – самарскими краеведами, чудаковатыми людьми, сопровождавшими его в первой иргизской поездке. Там заведующий Самарским музеем «незабываемый» (по словам М.Н. Тихомирова) Ф.Т. Яковлев решил заняться археологией и предпринял безуспешные раскопки курганов (омшаника и сурчин). Михаил Николаевич с особый чувством описывает 10 минутную лекцию «профессора» Яковлева, прочитанную при большом стечении местного общества и завершенную уникальной фразой: «Призываю ко всеместной раскопке курганов». Это «удивительный» лозунг всегда вызывал активное неприятие профессиональных археологов.

***

Многое повлияло на созревшее к 1923 г. желание уехать из Самары. В 21-м город покидают Перетц и Андрианова-Перетц, с которыми Тихомиров был особенно близок. 12 ноября 1921 года историк пишет своей знакомой по работе в Дмитровском музее Е. П. Ануровой: «Живу относительно недурно, но только страшно скучаю по Москве и думаю, что весной исполнятся все сроки моего пребывания в Самаре. Пора уже выбираться в родимые места, под наше серенькое, северное небо». В 22-м уезжают в Москву его близкие знакомые по учебе в Московском университете, лингвисты Н. и А. Земские, которые и зазвали его в наш город.

Михаил Николаевич остается один на один с «самарской глупостью» (в письме зачеркнуто еще более резкое выражение «самарские дураки»), как он пишет 20 декабря 1922 года в письме к Земским.

Все происходившее в Самаре накладывалось еще на одно особое чувство: как это не однажды повторял Михаил Николаевич, «душа по-прежнему стремится на север».

Решение покинуть Самару Тихомиров принимает летом 23-го, когда фактически был закрыт Самарский университет. Друзья и коллеги историка на прощание подарили ему адрес-стихотворение:

Расстаемся мы… Покинута обитель

И сомкнется уже тесный круг.

Не забудем никогда мы Вас, учитель,

Честный спутник и сердечный друг.

Вместе шедшие: В. Гольмстен, Е. Тарасов, М. Маткин, К. Александрова, В. Мизинова, А. Марущенко, Н. Зубцова (и другие, подписи которых трудно разобрать).

Эдуард Дубман

Доктор исторических наук, профессор Самарского университета.

Полный вариант статьи, опубликованной

в издании «Свежая газета. Культура», № 19 (107) за 2016 год