Мой дом – Студеный овраг

На фронтисписе – изгиб Самарской Луки. Подробно, наглядно. Овраги и овражки, речки и речушки, островки, поселки.

Вдруг замечаю: город-то на карте обозначен как Самара-Куйбышев! Крупным шрифтом. Можем быть спокойны: ничего с тех пор не менялось! Русло реки не развернули, острова свою чудесную самарскую топонимику сохранили. Поджабный не стал Подбабным, Коровий – Телячьим. Правда, дед мой, один из старожилов и основателей поселка, превратился в книге в Андриевского. Такова наша судьбина… Пользуясь случаем, исправляю: его настоящая фамилия – Адриановский.

На презентации книги отработанным жестом поворачиваю голову налево. Всегда у нас там, на студеновской даче, смотрели налево. Во-первых, дуб красиво просвечивал. По дубу хвостом кверху поползень бегал. Во-вторых, по вечерам именно там, на юге, луна всходила. В-третьих, на пригорке велось строительство. Дом – бревенчатый, приятного вида – возводил харизматичный самарский губернатор. Один раз и его самого, вышедшего на пригорок Константина Алексеевича Титова, увидела. На презентации тоже покосилась налево. Вижу – Константин Алексеевич сидит.

Презентация прошла как небольшая конференция. Выступили люди, любящие этот чудесный зеленый уголок, хорошо его знающие, близко к сердцу принимающие судьбу Студеного. Дали слово и мне. Поговорить хотелось (и удалось) о флоре и фауне Студеного оврага. С нашими зелеными друзьями и с нашей живностью жили всегда душа в душу, относились как к родным. А о родных не будешь же с научной точностью: рост такой-то, вес, объем талии. Вот и вспоминала на презентации не сугубо научные сведения о насекомых, животных, птицах – участниках нашей дачной жизни, а о своих контактах со стрекозами, жуками, птичками Студеного.

Животные у нас любили проживать серые и коричневые. Выглянешь с террасы – а там что-то серое копошится, в земле роется. Спускаюсь. Мышь? Но помельче. Беру ее в руки. Она удивляется, но не протестует. Поворачивает нос налево. Сама голова фиксирована, движется только нос. Чуть не половину всей длины крошечного тельца занимает. Как-то ухитрилась догадаться: землеройка. Сегодня решила почитать, наконец, о ней: «Мозговой отдел расширен, это уникальная особенность среди млекопитающих. Мозг составляет 1/10 массы тела, что превосходит данные для человека и дельфина». Эх, жалко, не поговорили тогда с интеллектуалкой-землеройкой.

Студеновские мыши-полевки крупные и смелые. То, что они полевки, явствует из коричневой полосы вдоль хребта. Но ни в каком поле они не живут – зачем, если можно прекрасно расположиться на даче! Со всеми удобствами! Одна даже родила у нас в холодильнике.

Я стряпала, мышка ошивалась у моих ног, ждала подачки. Дождалась посыпки: муки ей подсыпала. Если мышь подкармливать, ее аппетиты растут вместе с ней. Из щели в полу протягивается ручка. Чего это она? А, вот чего: рядом со щелью, но вне пределов достижимости, хлебная корочка валяется. Жалко мышь. Сую ей в ручку корочку. Она ее зажимает пальчиками и удаляется в свое подпольное жилище.

Сухие продукты хранились у нас на кухне в чемодане. Почему-то считалось, что чемодан никакая мышь не прокусит. Зря считалось, отлично они его прокусывали. Открываю чемодан, а там мышь сидит на крупе. Хватаю мышь под мышки, тяну. Мышь упирается. Наконец вытащила ее. На пол поставила. Мышь ждет: что будет? А я не знаю, что. Ногой топнула – а она не уходит. Опять топнула. Как бы ее не зашибить ненароком! Чем кончилось? Все вернулось к статус-кво: мышь была водружена обратно, чемодан я закрыла.

Осторожнее с мышиным хвостом! Как-то я хотела взять в руки мышонка. Поймала за хвост, потянула к себе. Мышонок хвост обломал, как ящерица, и ушел. Потом этого Полухвоста встречала уже подросшим. В отличие от ящериц, хвост он себе не вырастил. Не регенерируется он у них, значит.

Так же, как мышки-полевки, плюющие на прерогативы полевой жизни и променявшие голодное приволье на сытную мучную подсыпку, – так же и садовые сони, столь любимые дирижером Юрием Олесовым, игнорировали сад и селились в нашем шкафу. Фанерный угловой шкаф в годы моего раннего детства вмещал в себя тарелки, ложки, вилки. В годы моего зрелого детства там стали хранить какую-то еду, в том числе банки с вареньем. Сони прогрызли себе аккуратную дыру в штукатурке стены. Еда перешла в их распоряжение. Образ жизни они вели ночной, днем дремали. Открываешь шкаф часов в десять вечера – там сидит красивый такой зверек с хорошей серой шкуркой, поменьше белки, да и хвост значительно менее пышный, но тоже пушной. Можно взять соню за хвост – это ей, в принципе, безразлично. Со сна полусонной соне все безразлично. Вот жрать хочется, хотя пока лень еще. Хорошо ее понимаю. Поэтому протягиваю ей сухарик. Соня берет его рукой и замирает. А как-то раз Олесов открыл шкаф – а там она, соня. В зубах засахарившаяся ягода вишни из какого-то старинного варенья. Она ее не жует, не грызет и не глотает. Сидит неподвижно, на нас глядит. Соня с вишней, в пандан к серовской «Девочке с персиками», только помельче. Юрий Викторович был очарован. Потом каждый раз осведомлялся: ну как там ваши сони?

Соня – она? Триумф феминизма, победа политкорректности! Бывают ведь у них и брачные партнеры. Как его назовем? Сонь? Смотрю как-то – день к вечеру склоняется, и сони уже на променаде. Подростки, выводок из четырех сонят, зависли, уцепившись за лиану дикого винограда, животом кверху. С некоторым смущением убеждаюсь – мальчики. Копулятивный орган хорошо видно.

Вверх по лестнице студеновской фауны. Есть белки и белки. А в единственном числе? Белка и белок? Вот беличья мать. Обмануться невозможно: на соответствующем месте меховой бюстгальтер. Но не будем подробно о них. Легко приручаются, но нрав имеют далеко не такой милый. «Там белок кровавый белки крутят в страшном колесе» – лучше Мандельштама все равно о них не скажешь.

Белки – еще не самое страшное. Выше по иерархической лестнице – кошки. Они едят и белок, и сонь, и мышей. Студеновские кошки – серые с белым животами, с золотистым отливом. Красавицы. Одна такая пришла ко мне по дачной дорожке. «Кис-кис», – машинально сказала я. Кошка повернула ко мне свое лицо. Взглянула я в ее огромные сине-зеленые глаза и поняла: я ее всю жизнь любила и ждала. Как Татьяна – Онегина. Кошка с готовностью приняла приглашение зайти в гости. Угостить, правда, нечем было. Но картошка была сварена. Вежливый гость лопает что дают. Коша прожевала кусочек картошечки и стала умываться. Я поняла это как хороший знак. Теперь она моя!

Муссильда стала обо мне заботиться. Учила есть мышей (не научила). Привезенная в город, дала мне ненавязчивый, но очень наглядный урок педпрактики. Трое моих дипломниц пришли ко мне домой. Две с готовыми и переплетенными работами. Третья, самая из них способная и яркая, уже год носила страничку с единственной кривой рукописной строчкой. Отделывалась устными импровизациями. Но через неделю ведь уже защита! Как быть? Топать ногой, как на мышь? Под мышки тащить из болота лени? Муська показала, что делать. Уселась на страничку. Посидела минут пять. Сидеть-то нечего, из одной строчки ничего не высиживается. В зеленых глазах вспыхнули грозные золотые огни. Страничку кошка разодрала пополам и спихнула лапой под стол. Дипломница среагировала совершенно адекватно: «Извините, Н. А.! Я поняла!» И успела все же в последние минутки написать, оформить и отнести на рецензию. Муся, кстати, двух хороших студенток на прощанье обласкала как могла, а от лентяйки гневно отвернулась и прощаться с ней не стала.

Уймись, автор. Ведь есть еще насекомые – таинственные коричневые стрекозы, ручные шмели, толстые бражники-молочайники. Есть разнообразнейшие птички. Полуодушевленные грибы, реликтовые ландыши. Рассказывать впору часами. Книги о них писать. Что я и делаю. Но не здесь же, не в газете! Поэтому следую собственному совету и унимаюсь.

Наталья ЭСКИНА

Музыковед, кандидат искусствоведения, член Союза композиторов России.

Опубликовано в «Свежей газете. Культуре», № 12 (120), 2017, Июнь