Наследие:

Интервью с Венедиктом Ерофеевым. 1990 год

29 января 2018

Это действительно последнее интервью Венедикта Ерофеева, снятое в начале мая 1990 года Олегом Осетинским. Расшифровка сделана впервые Ильей Симановским, которому Самкульт и все поклонники Вени выражают глубочайшую признательность!

О.О. — Дорогой Веня! Я буду называть вас Веня, потому что весь мир вас называет Веня. Я держу в руках вот такую книжечку. «Moscow to the End of the Line» [перевод «Москва-Петушки» — И.С.]. На обложке написано: «If you were caught reading this book in Russia you would be send to Siberia». «Если вы прочтете эту книжку, вы поедете в Сибирь». Вы знаете, что вы изданы во всем мире?

В.Е. — Да-да. Они решили таким образом ее популяризировать. Это мне напоминает как в Федеративной Республике Германия издали сборник рассказов Валентина Распутина и на обложке поместили бородатый портрет того самого Гришки Распутина. Опять же для популяризации. Так что я не удивляюсь.

О.О. — Многие люди, знающие какие книги вы написали, удивляются: почему вы не в Сибири или, по крайней мере, там не были?

В.Е. — Вот это неизвестно. Я сам подивился. Но я был избавлен от этого. Меня самого никогда не вызывали. Потому что вызывать меня было неоткуда. У меня не было постоянного места жительства. Но одного моего приятеля, который занимает довольно крупный пост, все-таки вызвали и спросили: чем сейчас занят Ерофеев? Это было году в 73-м – 74-м. Он ответил: «Просто пьет и всё». «Просто пьет?» «Да, просто пьет». И они были настолько удовлетворены, настолько даже ублаготворены, что с них этого было довольно. Они не трогали ни меня, ни его. То есть, человек взялся, наконец, <за дело>, а то прежде молол какую-то несусветную чушь литературную.

О.О. — Скажите, как по-вашему, удалось ли им, кому-то алкоголизировать Россию до конца? Или еще есть надежда?

В.Е. — Это кому «им»?

О.О. — Вот я и хочу понять кому «им». Кто эти «они», которым удалось алкоголизировать Россию или это сам народ сделал?

В.Е. — Да нет, никто ее не алкоголизирует. С этим она справляется сама и весьма успешно. Так что дело не в том, что ее кто-то алкоголизирует. Это даже смешно. Это во вкусе наших русопятов, русофилов. И не только. Всех, кто склонен в этом видеть чисто жидовское влияние, что, мол, «до установления жидовской диктатуры в 17-м году русский народ не пил». То есть абсолютно не пил, представляете? Можете вообразить себе? (смеется) И только когда Троцкий-Бронштейн, Зиновьев, Каменев-Розенфельд или как его там, в общем, когда они взялись за это дело, то окончательно <споили> народ.

<Да нет>, более или менее весело всё идет. А если алкоголь тут немножко и виновен, то не во-первых, а в-четвертых, в-пятых или в-шестых. Ну, как то есть… Вот например, я недавно говорил с человеком, который исполнял палаческие функции на Лубянке. Очень мило я с ним беседовал. Он примерный семьянин, но он <избрал> палаческие функции в 30-х годах на Лубянке, и в 40-х тоже. И он говорил по пьянке, <…> что каждый день приходилось ему отмывать руки от мозгов.

О.О. — Отмывать руки от мозгов – это замечательный образ.

В.Е. — Какой еще образ, когда для него это было будничное обыкновенное дело! Мы еще требуем мозгов от нового поколения и пытаемся степень дебильности нашей нации свалить на этот дурацкий алкоголь. <Многие вот кивают> на Японию, <что они> практически не пьют и поэтому сделали такой <гигантский> скачок в экономическом отношении. <Но им можно на это сильно возразить> – в «Аргументах и фактах» <было>: <отчего же не делают гигантского скачка мусульманские страны, где они вообще практически не пьют?>

О.О. — То есть ты отрицаешь зависимость алкоголизации, количества выпитого и экономическ<ого роста>?

В.Е. — Абсолютно. Ни малейшего отношения.

О.О. — Какое у тебя образование?

В.Е. — Полтора курса МГУ и потом полтора курса Владимирского Педуниверситета.

О.О. — А что: вас исключали отовсюду?

В.Е. — Отовсюду, да.

О.О. — <Во Владимире> тех студентов, которые просто были с вами знакомы, исключали из института?

В.Е. — Это в самом деле так. Только за одно. Ну вот хотя бы ярчайший образец… Уже после изгнания меня из Владимира. Это 62-й год. Я осенью того же года заехал во Владимир и встретил студента четвертого курса. Не помню его фамилию, да и наплевать. Я его <только> спросил: а что у вас в <нрзб> магазине есть? И он сказал: «По-моему, вчера <перцовка была>». Вот и все. Дело было на улице, под мелким дождичком. И вот его затаскали по <партии?>… Я бы мог выдумать и смешнее! Но его и в самом деле затаскали по партсобраниям по <ком>собраниям…

О.О. <-А за что исключили из МГУ?>

В.Е. — Ну, там было гораздо проще: просто за непосещение воинских занятий – и всё.

О.О. — Это скромно как-то.

В.Е. — А из Владимирского уже было сложнее. Там было… в сущности, не за что меня было исключать. Я был единственным круглым отличником. <…> И вот они придумали вот какую формулировку… У моей первой жены валялся этот приказ. <Совершенно> невероятный приказ! «За дисциплинарное, идейное и <нравственное> разложение института. И всё! Не более того.

О.О. — Это 62-й год? Самый разгар оттепели?

В.Е. — Да, 62-й год. Самый разгар оттепели

О.О. — Вам никогда не предлагали издать книгу «Москва-Петушки» в Советском Союзе, как только вы ее написали? Вы относили ее куда-нибудь? Пытались напечатать?

В.Е. — Нет. Ты что, смеешься, что ли? Любой бы рассмеялся <нрзб> и психушка мне была бы обеспечена <сразу>.

О.О. — Ты очень разумно понимал и никуда не относил?

В.Е. — Да еще бы! Я же знаю, что куда относить.

О.О. — То есть ты хочешь сказать, что ты избежал психушки?

В.Е. — Я говорю только <одну вещь>: я знаю, что куда нести. Я, например, не понес бы в наш магазин швейных товаров свою винную посуду сдавать. Или что-нибудь в этом роде. Я знаю, <что куда относить>.

О.О. — Много тебе приходилось сдавать винной посуды в жизни?

В.Е. — Чрезвычайно много.

О.О. — «Вальпургиева ночь», пьеса, тоже написана на основании личных впечатлений про сумасшедший дом? Или ты избежал этого?

В.Е. — Нет. Немножко личных впечатлений было, <потому что я тоже как-то загремел туда> после небольшого запойчика. Такого <крохотного симпатичного> запойчика. И там мне действительно пришлось столкнуться с такими вещами. В особенности с этим варварством, изуверством медперсонала. В Кащенко. Ты не можешь себе вообразить, что это такое.

О.О. — Я могу. Говорят, что на книге «Москва-Петушки» закончилась русская литература обозримого периода, как говорил Хрущев, или эона, как говорил Бердяев?

В.Е. — Ну, например, этот <знаменитый польский критик>, Никита Стравинский, заявил в предисловии к лондонскому изданию <«Петушков»>: «эта книга свидетельствует о том, что это последняя вспышка русского национального сознания перед тем, как навсегда погаснуть». <Я совсем этим не горжусь>.

О.О. — <нрзб> детям, которым сейчас 13-14-15-16 лет? Уехать из страны, покинуть ее?

В.Е. — Зачем же? Остаться на произвол судеб, как говорится. Но я им не завидую.

О.О. — Скажите, вы считаете коммунистов, большевиков дефективными, слабоумными? Или рабами? Или несчастными? Или невинными жертвами?.. <…> Звук выключен… Батарейки садятся…

В.Е. — Почему-то батарейки садятся, как только заходит речь о большевиках.

О.О. — Веня, что делать с большевиками? И что делать с предателями, убийцами, которые сажали… Убить их, простить их или забыть про них?

В.Е. — Я бы устроил маленький Нюренберг.

О.О. — <…> что нас ждут какие-то огромные события трагические в этом или следующем году.

В.Е. — Я думаю, вернее, у меня есть опасение, что что-нибудь произойдет с нашим президентом.

О.О. — А тебе не жалко будет нашего народа, если случится что-то с президентом?

В.Е. — Тогда будет очень паскудно.

О.О. — На сколько лет будет паскудно? Россия должна выбраться из ямы?

В.Е. — Не выберется. Если даже и президент останется на месте, мы будем хотя бы там, где мы есть. А если с ним что-нибудь случится, тогда уже яма. Даже не яма, а я бы сказал еще покруче.

О.О. — Солженицын пишет в «Архипелаге», что есть такие границы, перейдя которые, человек уже назад вернуться к человеческому облику не может. Ты считаешь, что в этом смысле для России точка невозврата пройдена? <нрзб>, духовная, нравственная?

В.Е. — Не знаю, не знаю. Но, по-моему, нет. <…> Черту мы уже перешли. Смехотворную для всего человечества. Россия когда-то вызывала ужас, а теперь смех вызывает. По-моему, так.

О.О. — А ты никогда не был за границей?

В.Е. — Помню, меня приглашали много раз. Но сейчас приглашают — это все слишком запоздало. <Отовсюду:> из Соединенных Штатов, Израиля… Но, как говорится, уже поздно, потому что мне передвигаться тяжело. Но вот в 86-м году, еще до второй операции, когда я был вполне на ходу, мне запретили выезд во Францию. В 86-м году.

О.О. — По каким причинам? <…>

В.Е. — В том-то и дело. Приглашение было из Сорбонны, от главного хирурга <онкологической> клиники Сорбонны. А второе приглашение было от зав. кафедрой русского языка и литературы того же Сорбоннского университета.

О.О. — 86-й год, разгар перестройки, когда все паспорта давались свободно? А причины отказа были сформулированы?

В.Е. — Очень были сформулированы.

О.О. — Кто твой любимый композитор?

В.Е. — У, очень много.

О.О. — Ну, три.

В.Е. — Если три, то Шостакович, Сибелиус, Малер.

О.О. — А русские народные песни?

В.Е. — Русские народные песни – это само собой. <…> Я, по-моему, не встречал в своей жизни человека, который больше бы любил русскую песню, чем я. Не встречал.

О.О. — А скажи, пожалуйста, можно сказать, что твоя жизнь до сегодняшнего времени, до операции, до издания первых книг на Западе была рядом <…> систематических <…> каких-то изгонов, исходов, унижений?

В.Е. — Конечно, еще как.

О.О. — А в Союзе писателей состоишь?

В.Е. — Да нет, конечно.

О.О. — То есть, тебя не приглашали?

В.Е. — Не приглашали <…>

О.О. — Одну секундочку. Сколько стран издало твои книги?

В.Е. — Ну, я считать не буду, у меня <не всё, но…>

О.О. — Я считал, но я не смог сосчитать их. Но стран тридцать уже издало все твои книги?

В.Е. — Понятия не имею. Но, во-всяком случае, очень много.

О.О. — И никогда не было ни одного звонка от самых либеральных деятелей?

В.Е. — Ни одного. Ни разу. И этим я горжусь. (улыбается)

О.О. — И ты сам не подал заявление?

В.Е. — Да еще бы я это сделал! Я был бы последним мудаком.

О.О. — Ходят слухи, что тебя наконец-то приняли в члены «Литфонда?

В.Е. — Да-да-да-да-да. Я об этом забыл. О таком немаловажном событии (улыбается). Увеличится немножко пенсион.

О.О. — У тебя ведь пенсия была двадцать шесть рублей?

В.Е. — Двадцать шесть. А сейчас будет побольше.

О.О. — Я даже не спрашиваю насколько, это вопрос неделикатный (Ерофеев прыскает от смеха), а ты неделикатных вопросов не любишь. Ну, я думаю, что это неплохие деньги, в общем-то. <…> Веня, шутки шутками, а скажи, а вы верили в Перестройку?

В.Е. — Да нет, конечно.

О.О. — Почему? Что, нельзя спасти Россию ничем, по-вашему?

В.Е. — По-моему, ничем.

О.О. — Писатели, те, которые у нас в стране живут, остались… Ты мог бы назвать фамилии людей, которых ты читаешь с удовольствием?

В.Е. — Поэтов я бы назвал очень много. Ну, а если говорить о прозаиках… я не знаю, что можно избрать мерилом ценностей. По-моему, количеством даже… если бы вот он вошел в мой дом, сколько бы я ему налил? Ну, например, Астафьеву или Белову. Ни грамма бы не налил. А Распутину – грамм 150.

О.О. — А Шукшину?

В.Е. — Шукшину, ну… о мертвых не говорим. А если бы пришел Василь Быков и Алесь Адамович, я бы им налил по полному стакану. <…>

О.О. — Юрию Трифонову сколько бы ты налил?

В.Е. — О мертвых не говорим.

О.О. — Анатолию Киму? Маканину?

В.Е. — Этих я не знаю, честно говоря. Только слыхивал о них.

О.О. — Битов?

В.Е. — Ну, Битову грамм 120, пожалуй, выкроил бы, примерно так. <Если брать эти> единицы измерения.

О.О. — А поэтам? Сколько бы вы налили, допустим, Евтушенко?

В.Е. — Евтушенко? Вот тут сомнительно. Я бы ему все-таки нашел какой-нибудь <…> бормотухи. А хороший напиток я бы от него припрятал.

О.О. — Мы тогда этот разговор о напитках будем считать рифмой к этому разговору вообще. Но вот серьезный вопрос…

В.Е. — Нет, это, конечно, несколько парадоксальное измерение ценности, но отчего бы не взять ее за основание? Кто нам запрещает мерить хотя бы такой мерою?

О.О. — Один Евтушенко – сто грамм. Ахмадулина – пять Евтушенок, допустим.

В.Е. — Ахмадулиной я бы, конечно, почти целый налил.

О.О. <нрзб>?

В.Е. — Нет, просто заботясь о ее здоровье, я бы ей, все-таки, поубавил немножко.

О.О. — Веня, а классификации алкогольные по-ерофеевски… Сколько бы ты налил писателям Анатолию Иванову и Юлиану Семенову? И чего?

В.Е. — <…>Юлиану Семенову я бы воды из унитаза <немножко выделил, может быть>.

О.О. — А Анатолию Иванову?

В.Е. — Анатолию Иванову я бы и того пожалел. Это уж точно.

О.О. — То есть, две крайности сходятся. Воспеватель-романтизатор КГБ Юлиан Семенов и воспеватель непонятно чего то <нрзб> сходятся сейчас? Они дружно, в общем, и живут.

В.Е. — Еще бы. А что им делить?

О.О. — Как ты относишься к Владимиру Высоцкому? Вот здесь мы подарили тебе маленькую книжечку…

В.Е. — Я его полюбил гораздо раньше многих других. Когда все его называли хрипуном и даже недостойным хрипуном.

О.О. — Скажи, пожалуйста. Тебе если бы сейчас дали возможность делать в стране все что угодно. Что бы ты сделал сначала? Построил бы больше пивных ларьков или открыл больше церквей?

В.Е. — Я бы сделал параллельно и то и другое. И побольше храмов, и чтобы от каждого храма – при выходе из храма, чтобы было <нрзб> и слева и справа от храма.

О.О. — А как вы относитесь к предложению захоронить тело Ленина?

В.Е. — Вот это я приветствую. Я уже давно говорил, даже на вечере в Литературном институте в феврале <этого > года. Тогда мне был задан вопрос из зала: «Как вы относитесь к Владимиру Ильичу Ленину?» И я сказал под общие аплодисменты – при этом ушел демонстративно парторг из зала <…>, когда я сказал, что этого плешивого мудака я бы давно за ноги <выволок> из Мавзолея и похоронил там, где следует. В земле, то есть.

О.О. — В этой связи действительно, может быть, присутствие в центре страны трупа, незахороненного, нехристианским образом погребенного, действительно на людей действовало отравляюще? Ведь Россия <нрзб> трупная страна.

В.Е. — Не в этом дело. У Генрика Ибсена есть знаменитая баллада: «Что же делается на корабле?» <и постоянно кто-то, помните, напоминает капитану> «Боюсь, мы труп везем с собою в трюме!», «Боюсь, мы труп везем с собою в трюме!» и вот это повторяется на протяжении всей баллады и всей <нашей истории>. <…>

О.О. — А вы верующий человек? Ортодоксально верующий?

В.Е. — До какой-то степени, но не слишком прочной.

О.О. — Вот эти <нрзб>, обряды, молитвы…

В.Е. — Вот эта вот обрядовая сторона меня немножко приостанавливает и пугает. <нрзб> Но христианские-то принципы были для меня священными с <с>емнадцатилетнего возраста и я их проповедовал по мере сил. И среди студенчества, за что, кстати, и был изгоняем <нрзб>.

О.О. — Ты не собираешься лечь в ближайшее время в больницу, поехать за границу, отдохнуть на юге, воспользоваться плодами своей славы? Ты знаешь, что сейчас выходят твои книги – в течение месяца-двух ты станешь если не самым популярным, то одним из самых популярных людей в Советском Союзе? Сейчас вот грянет твоя слава. Что ты будешь с этим делать?

В.Е. — Да ничего не буду. Я буду лежать и книжки читать.

О.О. — Ты понимаешь, что сейчас соседи, наверное, не знают, кто здесь с ними рядом живет, и в доме не знают твоей фамилии. Я сегодня выяснял это. А через два месяца все соседи будут знать кто ты. Но ты выходить не будешь по-прежнему?

В.Е. — Ну, а зачем мне быть среди них популярным?

О.О. — Я хочу добраться до самого главного вопроса. Ты не хотел бы, чтобы эта слава тебя настигла совершенно здоровым? И что бы ты тогда с ней делал? Такая слава, за ней идут деньги, известность… Ты не хотел бы, чтобы она пришла чуть раньше?

В.Е. — Ну, конечно, я был бы намного здоровее, если б я не был так урбанизирован. Если бы у меня был хоть маленький какой-нибудь… самая ничтожная хибара на берегу какой-нибудь самой ничтожной речки. Чтобы она принадлежала мне, а не кому-нибудь другому. <….> Я <…> заметил, что в прошлом году, осенью 88-го, когда я прожил всего полтора месяца за городом в маленькой хибарке, я вдруг обнаружил, что могу пилить-колоть дрова, прыгать через забор, собирать малину, собирать грибы…

О.О. — В таком состоянии?

В.Е. — Ну конечно! В том-то и дело.
——————————————

Интервью я незначительно сократил – убрал повторы и одну нестыковку. Сложность в том, что в док. фильме явно перемешаны два интервью, взятые в разные дни. И во втором Ерофеев отвечает на вопрос про поездку за границу несколько иначе: говорит, что не любит заморских стран и переехать родную границу для него – ножом по сердцу. Кажется, ёрничает.

pNa

Оставьте комментарий