Печальная пора — природы увяданье… Уже нет с нами наших любимых учителей, гордости Самары. Вот уже и нас — тех, кто так их любил, — остается все меньше…
Вот так прыгаешь по кочкам мемуаристского болотца, чуть оступишься — всё, трясина беспамятства. А ведь только что сама с собой отпраздновала 115-летие Алексея Васильевича Фере. В печальном одиночестве. 70—80-летние еще застали его. Но молчат что-то. 40-летние — младшие ученики Юрия Александровича Ахматова. По пятам за ними ходили, каждое слово ловили. Но почему-то никто из нас не написал ни строчки по поводу печальной даты. Эпоха началась и закончилась. И столетие пролетело как минута. 1903 — родился Фере, 2003 — не стало Ахматова.
На склоне лет Алексей Васильевич вычертил дугу. Половину круга. Расставил буквы: АВС. Алфавит, разумеется, латинский. А мы его как русский! Кто нам запретит? Внизу точку поставил: А. Просто точка. Странник на жизненном пути. Вверху — точку В. (Не примите за слово «верх»). Тем не менее, А, добравшись до В, посмотрело вниз и ужаснулось. Там страннице-точке предстоял спуск: С. Может быть, написано не без влияния Мопассана? «Жизнь — гора. Поднимаясь, ты глядишь вверх, и ты счастлив, но только успел взобраться на вершину, как уже начинается спуск, а впереди — смерть. Поднимаешься медленно, спускаешься быстро».
Триаду «начало — кульминация — спад» АВ комментировал в частном письме: «А — детство, юность. В — зрелый возраст. С — смерть. Но меня занимает мысль: замкнется ли эта дуга? Ведь это половина круга. Где вторая половина, нижняя? Может быть, она где-то отражается, где-то по ту сторону жизни?»
Вряд ли АВ заглядывал в ницшеанскую бездну (на нее ведь не особенно заглядишься — она, как известно, в ответ заглянет тебе в глаза). А мостики Павловска, любимого парка, были перед глазами. Овал. Лежащее на боку «О». Спит буква…
Гармония яви и сна, жизни и смерти, безупречная симметрия. Это зыбкое отражение, всё переворачивающее, растворяющее четкость архитектурных линий «верхнего мира» в волнующейся неясности «мира нижнего», увидел и описал историк архитектуры и культуролог Григорий Каганов. Услышал, описал в своей работе о Шестой симфонии Чайковского Алексей Васильевич Фере. И нам на уроках показал.
А я всегда этим любуюсь, не оглядываясь на призрачный город-сон. Хотя размытую симметрию Петербурга прочувствовала на собственной шкуре. Пришла в Зеленый зал дворца Платона Зубова, тогда заведение называлось ЛГИТМиК. Оказалась в дурной бесконечности — между двух зеркал. Очень опасно…
Бах и Бетховен свои фуги не в СПб писали. Похожие состояния можно испытать, прислушиваясь к головокружительным «перевертышам» фуг. Зеркальное проведение темы. Инверсия. Вдоволь нагулявшись, тема переворачивается вниз головой. А сердце слушателя сжимается. Эти «зеркала», эти «шпигели» обозначаются в учебной схеме фуги перевернутой буквой «Т». Маленький гимнаст, повисающий на проволоке вниз головой… Так и висит, под наши неистовые аплодисменты, под куполом над воздушной бездной. Руки раскинул. Отвиселся. Пошел. Как муха, вверх ногами. Шагает тема фуги из 31-й сонаты Бетховена. И какие интересные эффекты в этом зеркальном мире! Эх…
С Фере хочется об этом поговорить. Нет Алексея Васильевича, я опоздала. А он преждевременно пытался со мной свои соображения обсудить. Разошлись во времени, как Онегин с Татьяной. С той разницей, что Татьяна-то была готова — как бы это сказать? — к продуктивному диалогу с Евгением с первой секунды знакомства. А я так поздно дозрела, что скорее займу в этой сюжетной схеме место Онегина. А когда очнулась — свято место пусто оказалось. Или «арка Фере» в зеркалах мира все же достраивается и там завершается все, что недоделано и недоговорено здесь?
Так вот, о незавершенном диалоге с АВ. Полусостоявшемся. Или недосостоявшемся. Три вопроса он мне задал.
Что ты знаешь о единорогах? Сейчас хоть целый день о единорогах могу беседовать. Сорок лет назад ответила что-то элементарное, короткое, неуверенное.
Что ты думаешь об эротике у Томаса Манна? Теперь-то думаю… Начиная с «Обманутой», «Тонио Крёгера», «Смерти в Венеции», «Будденброков», кончая «Волшебной горой», «Доктором Фаустусом», «Избранником», «Феликсом Круллем», «Иосифом». Какую возможность упустила! С Фере Томаса Манна не обсудила! Кусай вот теперь локти! Всё хорошо во благовремении.
Когда украинский выделился в самостоятельный язык? Как возник украинский народ? А государство? Сейчас самое время об этом поговорить. Тогда я обладала до смешного малой частицей знания. И происхождения она была смешного. В пять лет у меня появилась кружка. Толстая, белая, с двумя картинками и надписью. И я из нее пила молоко. На картинках: с одной стороны украинец с висячими усами. Подпись: «Богдан Хмельницкий». С другой стороны, кажется, колокольня Ивана Великого. Что-то московское. И подпись: «1654. 300 рокив воззеднання с Россией». Так запомнила. Ответила Алексею Васильевичу, оперируя сведениями, полученными от кружки.
Когда я повзрослела, опубликовала о нем три-четыре статьи. О его удивительной родословной — о генеалогическом древе баронов фон Фэре (сказочное начало, как в историях про единорогов. Саксония, XVI век).
О прапрапрабабушке Алексея Васильевича Екатерине Ермолаевне Керн. Добавим еще одно «пра» — получится ее мать, Анна Керн, объект любовной лирики Пушкина. А ее любил Глинка.
О том, как Его Величество Николай Второй маленького Алешу по голове погладил и сказал: «И у меня сын Алёша».
О дружбе с Мравинским. О том, как Алеша с мамой Льву Николаевичу Толстому в четыре руки играли. О довольно близком знакомстве с Шостаковичем.
Словно главы ненаписанного романа: Фере и музучилище. Фере и филармония. Фере и Студеный овраг. Фере и кот Фатик (догадываетесь, почему Фатик? Полное имя кота — Фатум). Еще глав десять наберется. А ведь это я себе план книги о нем составила! Может, когда-нибудь еще напишу?