Человечество опутано густой сетью различных границ: административных, военных, социально-экономических, психологических. Понятие границы приобрело и в литературной практике, и в литературоведении разное смысловое наполнение. Как компонент содержания литературного текста оно имеет самое непосредственное отношение к миру, отображаемому в художественном произведении.
Это мир, имеющий как видимые, так и невидимые, но ощущаемые границы, заслоны, пороги, разделительные линии, зоны запретов и табу. Границы между «своим» и «чужим», между явным и призрачным, пограничье между минувшим и настоящим, линии «водораздела» личностных сфер различных героев, зона конфликта отдельного человека и безликой толпы, героя и эпохи.
Многомерное понятие границы может быть отнесено и к эстетическому «устройству» литературы, ибо позволяет отделять различные типы художественного сознания, отграничивать ведущие стилевые тенденции, устанавливать межжанровые различия, выявлять пограничные зоны сближения и даже взаимной диффузии между разными жанровыми формами. На границе создаются «перекрестки» плодотворных встреч различных творческих индивидуальностей, взаимного влияния близких художнических манер и творческих ориентаций.
Драма исхода интеллигенции из России в первые послереволюционные годы содействовала более активному использованию специфического языка границы в самых различных смыслах этого словосочетания. Время, наполненное испытаниями, возводит рубежи и пороги там, где в другое время самая необузданная фантазия такие разделительные линии не провела бы.
Известной писательницей русского зарубежья была Нина Николаевна Берберова. В библиотеке литературных мемуаров той поры, написанных эмигрантами, достойное место заняла ее книга «Курсив мой», в которой дается достаточно субъективная, но подробная картина литературной жизни, портретные зарисовки В. Ходасевича, М. Горького, Д. Мережковского, З. Гиппиус, А. Белого… Десятки имен, десятки деталей и тонких наблюдений.
Перу Берберовой принадлежит и «инфроман», «роман-информация» (по определению Андрея Вознесенского) «Железная женщина», посвященный судьбе М. И. Закревской-Бенкендорф-Бутберг – человеку явно выраженного авантюрного склада. Как известно, судьба баронессы причудливо пересеклась с судьбами Горького, Герберта Уэллса, английского дипломата Роберта Локкарта.
Кроме этих весьма занимательных книг Берберова, будучи неутомимым тружеником, писала многочисленные романы, рассказы, повести − словом, занималась интенсивной литературной деятельностью до глубокой старости. Париж пришлось сменить на американский штат Вермонт, в котором Нина Николаевна и осела на долгие годы. В последние годы своей жизни она приезжала в Россию.
Многие повествования писательницы строятся на антитезе «дом – бездомье». Это не случайно, ведь «русским парижанам» приходилось строить свой условный «дом», свое эфемерное, зыбкое счастье на чужеземном песке.
Обратимся к одному из рассказов Нины Берберовой, написанных в 1941−1942 годах, − «Плач», опубликованному в сборнике «Аккомпаниаторша» *.
Уже конспективное начало рассказа демонстрирует, как всесильные и безжалостные Судьба и История разлиновывают, весьма вольно черкают-расчеркивают (разграничивают!) человеческие жизни.
В ход частной жизни героев вмешиваются неотвратимые внешние, надличностные обстоятельства. Начинается все со смерти матери, с изменений, происходящих с отцом («папа поседел, похудел, стал совсем сумасшедшим, каким-то веселым сумасшедшим»). Изменились границы привычного домашнего мира («квартиру заселили чужими людьми», сестры с отцом остались втроем «в одной комнате»).
«Мою сестру звали Ариадной. Мне было девять лет в тот незабвенный, снежный, голодный год, когда она кончила школу и стала взрослой, и так как в этот же самый год умерла моя мать, − в одной из холодных, пустых клиник Петербурга, − то случилось так, что в два месяца изменилась вся наша жизнь и изменились мы сами».
Повествование ведется от лица младшей сестры Саши, десятилетнего ребенка, еще недавно совершенно не понимавшего суть границ во времени и в пространстве, возможных разлук. Ребенок воспринимает жизнь как непрерывное целое. Ему всегда кажется, что родители будут жить вечно. И ты тоже. И все задуманное тобой легко может быть осуществимо. И мир полон добрых людей. А потом приходит горький опыт осознания, что все это далеко не так.
Старшая сестра уже знает, что жизнь делится на этапы, что возможны различные сценарии персонального бытия, различные варианты будущего, и жизнь рано или поздно поставит ее перед сложным выбором: «Она воображала таинственный маскарад, на котором ей суждено было вот-вот появиться; должна была начаться жизнь, − не эта, убогая, полуголодная и скучная, а какая-то другая, но она все не начиналась».
Мечта связана с возрастом: «Было ей восемнадцать лет в то лето, что значило только одно: где-то есть жизнь, где-то есть неожиданность счастья». Возможное изменение судьбы Ариадны пугает ее младшую сестру: для ребенка старшая сестра – предмет обожания, любви, психологическая опора.
Но вот на горизонте жизни Ариадны появляется Сергей Сергеевич Самойлов, собирающийся пойти «по театральной части», человек «без всяких признаков воспитания и понимания людей». Тут, несомненно, в речь повествователя врывается более поздняя интонация: «Сцепление всех наших бед, больших и малых, привело ее на простор иной жизни, привело к Самойлову, и, кажется, отец тоже понял это тогда». Это, разумеется, уже не интонация ребенка.
Жизнь дает новую после смерти матери трещину. Отец, как-то странно смеявшийся плачущим смехом («я никогда не могла распознать его смеха от плача»), переживающий неизбежное отпадение от семьи старшей дочери, однажды в нервическом возбуждении запускает бокал в зеркало. Ночью зеркало треснуло.
И все эти судьбоносные перемены происходят на фоне нищенского быта и неустроенности первых послереволюционных лет: «Днем все было то же: стирка, уборка, стояние в очередях, беготня за сахаром к перекупщикам, на третий двор дома на Троицкой, тасканье дров из подвала, где кто-то крал их, и мои слезы о недосчитанных поленьях; жесткая, холодная, не по силам темная жизнь, третья зима − самая долгая, самая унылая».
Драматург Самойлов уводит Ариадну в чужой их семье мир, по-театральному иллюзорный, призрачный. Его страстный монолог о романтическом «дырявом плаще» кажется категоричной Саше фальшивым, надуманным. Этакой «мнимой величиной».
Собственно, фантомы, мнимые величины сопровождают героиню Берберовой и в последующие годы. Петербург казался ей «начертанным в снегу чертежом», и Париж, куда по прихоти эмигрантской судьбы перебралась Саша со своим отцом, рождает ощущение мнимости. Это не то, что ожидалось, это «не было похоже ни на шелк, ни на кружево, ни на шампанское».
«Окраинный дух большого города, со множеством нищих, главным образом женщин, да еще старух; тихая, сумрачная улица, с дымящейся трубой прачечного заведения. Надо всем − узкая полоска: образчик здешнего неба, серого и низкого. Там, за углом, и дальше − опять такая же улица, пустая и бедная. Я прожила здесь шестнадцать лет моей жизни».
Время монотонно повторяется. «Все тот же образовывался четырехугольник времени, в клетке которого я слушала с одинаковым смирением фабричный шум и воскресную тишину».
Жизнь неотвратимо проходит мимо – как мир, созерцаемый из окна проносящегося вагона. Жизнь без возвышенных помыслов, без любви, без душевных обретений. Жизнь, которую хочется по-бунински назвать лишь утлым «существованием». Этакое тотальное сиротство. Умер отец. Где-то затерялась сестра Ариадна. Началась новая мировая война. Лишь в конце повествования неожиданно появляется Самойлов, сообщающий о смерти ее сестры и запоздало жаждущий прощения у ее отца, которого уже нет на свете.
Саша с годами меняет отношение к Самойлову, осознавая, что с ним у нее «постепенно и незаметно связалось все, что есть в жизни недосягаемого и прекрасного, о чем я могла только догадываться, мир, каким он мог бы быть, но не был для меня, люди, какими они могли бы стать, но какими я никогда не узнаю их».
Встреча с Самойловым, много пережившим и в лагере, и в скитаниях, но сохранившим способность к вере и покаянию, заставляет и героиню рассказа Александру размышлять о духовном, подниматься над суетной жизнью. Героиня вдруг обнаруживает: «то, что оживает наперекор всему (как и двадцать лет назад) внутри меня, можно бы назвать − очень приблизительно и тяжеловесно − исканием высоты, жаждой мудрости, любви, правды, причем все эти слова не значат разное, они части чего-то одного, бесконечного, вокруг которого я хожу, не видя его. Какая высота может ожить там, где именно бедность и пошлость делают ее невозможной?».
И, тем не менее, возникает необъяснимая уверенность, что жизнь, бесстрастно катящаяся мимо, когда-нибудь все-таки обернет свой приветливый лик и к ней, наградит долгожданным теплом, участием и, как знать, может, и не испытанным доселе сильным чувством любви. И тогда смех Саши не будет больше походить на плач, как походил смех ее отца и тетки Варвары. Смех, похожий на плач, − это ведь от загнанного внутрь души отчаяния, от бессилия преодолеть тягостные обстоятельства. Небольшой рассказ Нины Берберовой вмещает Судьбу и Время. Драматичную судьбу отдельного человека, вписанную во временные координаты большой истории.
Сергей Голубков
Доктор филологических наук, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы СамГУ.
* Берберова Н. Н. Аккомпаниаторша: Рассказы в изгнании. – М.: АСТ: Астрель, 2011. – 411 с.
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета», № 9 за 2015 год