– Вы полагаете, все это будет носиться?
– Я полагаю, что все это следует шить…
Ю. Левитанский
Тренд Самары – миграции. Бренд (тот, который способны запомнить новые и новые волны мигрантов) – купечество.
Миграции – один из наиболее важных факторов формирования географического образа территории, потому что в ходе них происходит перенос определенных пространственных представлений на новую территорию, на которой «пришлые» представления сталкиваются с автохтонными. Кто победит в этом столкновении, тот и сочинит «бренд». И еще очень важно, какая социальная или корпоративная группа – художник, писатель или СМИ – будет выступать активным проводником конкретного географического образа.
Для географического образа характерны несложная структура, использование стереотипов, культурных ландшафтов. Таким общим стереотипом для Самары явился образ «Самары купеческой», ставший одним из брендов города. Пока я специально не занялась историей самарского мещанского сословия, меня особенно и не волновала незыблемость купеческой культурной доминанты.
Но, по подсчетам первой Всеобщей переписи населения, проводившейся в 1897 году, обнаруживаем, что из 89 999 человек, проживавших в Самаре, 39 254 были мещанами и 39 825 – крестьянами. Получается, что 10 920 человек горожан принадлежали к остальным сословиям. Купеческое сословие Самары на пике своей численности в 1902 году составляло 1 076 человек обоего пола.
На рубеже XIX – XX веков самарское купечество представляло собой небольшую, но обладающую огромным влиянием на экономическое развитие губернии группу. Крупные предприниматели, добившиеся успехов, тратили большие суммы денег на общественные дела, занимались благотворительностью и меценатством. Получается, что грюндерский успех – важный фактор для менталитета нашего города, потому что самое большое городское сословие, мещанство, абсолютно исключено из географического образа города. Забыто. Не озвучено. Нет его следов ни в культурной мифологии, ни в культурном ландшафте города.
Почему исчезло, оказалось стертым из исторической памяти горожан их мещанское прошлое? Виной ли тому глобальный антимещанский комплекс русской культуры? Или город неизбывно предпочитает «пришельцев», умеющих сколотить капитал и построить свой особняк на самом вожделенном месте городской территории? Город неизбывно приветствует нуворишские тексты поведения? Оказывается очарованным лихими экипажами Сандры Курлиной, не находя в них аналогий с образом парвеню? И, с другой стороны, как манкурт, не помнящий родства, не скорбит над состоянием Кухмистерской, Хоральной синагоги, Старообрядческой церкви…
Историческая память стерта волнами мигрантов, постоянно пополняющих город. А как там старожилы? Потомки тех, кто был внесен в «Обывательскую книгу» Самары? Не жалко прошлого?
Мне вот стало ужасно жалко мой объект исследования – самарских мещан, по которым так основательно прошел каток истории. И мне особенно их жалко потому, что я сама происхожу из самарского мещанства. И моя мама выросла в мещанском доме, ныне снесенном. Маму по-прежнему, как магнитом, притягивает Крытый рынок, улочки и домишки исторического центра. И она, груженная сетками, всегда приговаривает: «Я – как Пиня!». Потому что это ворочается в ней, не может успокоиться, нашептывает что-то ее мещанская память:
«Дочь попросила описать дом, где я жила с рождения до 16 лет. Он находился в старой части Самары, на углу улиц Рабочей и Братьев Коростелевых. Двухэтажный дом, первый этаж каменный, второй деревянный, и, как во многих домах на этой улице, деревянная лестница вела на второй этаж снаружи здания.
Квартирки маленькие, но и те в 20-е, 30-е годы уплотняли. Нам повезло, и в отобранную у нас комнату поселили очень хорошую соседку, Марию Ивановну Леонову, она работала машинисткой в Горплане и поселилась у нас со своим гражданским мужем, Михаилом Ивановичем, или просто дядей Мишей. Остальные две комнаты принадлежали нашей семье, в одной, той, что была побольше, жили мама, папа, я и моя бабуля. Сейчас вспоминаю все это и думаю, что понимаю, почему мой папа, учитель, интеллектуал, пробовал себя и на литературном поприще, периодически сбегал, присылая на следующий день телеграмму: » Нуля, (это моя мама), я в Краснодарской области, станица Динская, люблю, целую, Гога ( т.е. Георгий)». И мы с мамой мчались за ним туда, но это уже не про дом.
Во второй, проходной комнате, жила сестра мамы с мужем. Кухня была маленькая с большой русской печкой, в которой моя бабуля и тетя Маня пекли невероятно вкусные пироги и готовили разную вкуснятину. В углу как-то уместили большой квадратный стол с красивыми резными ножками, на который время от времени укладывали меня на большую мягкую подушку, и доктор мне делал уколы пенициллина, т. к. проф. Кавецкий диагностировал у меня пиелонефрит.
В кухне висел красивый блестящий умывальник (из удобств был только газ), стоял красивый (как я теперь понимаю) буфет. Свободного пространства не было, поэтому все делали по очереди, мирно, без конфликтов. Дальше – холодные сени. В них стояло ведро для всех, чтобы не бегать в туалет, который находился в самом конце нашего двора, и на котором я, сжавшись в комок, переживала те страшные минуты, когда к маме приезжала «скорая», а бабуля в самые отчаянные мгновения говорила: «Ленок, мама умирает!».
В сенях был еще и погреб, которого я очень боялась, т. к. задолго до моего появления дедушка Сережа надышался там какими-то газами и вскоре умер. Двор был нашим пространством, пространством дворовых девчонок и мальчишек. Мы играли в прятки, «казаков-разбойников», «Кондалы? – Скованы!». Там было где спрятаться!
В глубине двора стояла самодельная, сделанная из фанеры, душевая кабинка. Много кустов, каких-то только нам известных местечек. У жителей всех квартир были свои места во дворе на летний период: бабуля варила варенье, и мы любили выпрашивать пенки и намазывать их на душистый хлеб. А бабуля сидела гордая и красивая около своих тазиков и не очень щедро делилась с нашей компанией, так как была экономным человеком.
Я любила, когда в нашу маленькую квартиру приходили бабулины братья и сестры, накрывался стол с пирогами, а потом долгое чаепитие с самоваром на столе, и я засыпала под тихий говор за столом. Он меня нежно убаюкивал. Соседи все жили мирно! В детстве она была толстушкой с невероятно красивыми зелеными глазами. У меня есть фотография, на которой мы сидим с ней на крылечке, апрель был в тот год холодным, мы сидим закутанные и мечтаем о космосе, т.к. это было 12 апреля 1961 года. Марина была на 5 лет моложе меня, но мы не замечали разницу в возрасте. Потом мы разъехались по «хрущевкам». Марина превратилась в красивую женщину, обладавшую изысканным стилем. Как горько, что о ней приходится писать в прошедшем времени. Пока все. Дочура, я с задачей справилась?».
В Государственном архиве Самарской области сохранился уникальный даже в масштабах России фонд Мещанской управы, в котором собраны все дела, связанные с повседневной жизнью самарских мещан. Уникален он особенной ментальностью именно жителей Самары. Ни в Саратове, ни в Симбирске, ни в Москве, ни в уездных городах Московской губернии я не обнаружила ничего подобного.
В остальных городах империи все взаимоотношения мещан с властью были формализованы. В Самаре – мещане «стучались в двери» к власти, начиная тут же все ей рассказывать, доверительно, как на духу, о своей личной жизни! Никаких «тормозов»: «Милостивый Государь Никанор Семенович! Первым долгом поздравляю Вас с торжественным праздником – Рождеством Христовым – желаю в оный насладиться всех благ…» или «Милостивый Государь! Никанор Семенович! Пришла пора немедлинности на пересылку государственных податей, да и правда ныне так долго промедлил, в продчем была тому причина. У нас по дому в семействе неблагополучно к большому прискорбию… Почтенная наша маминька покинула нас и оставила навечно, отойдя в Будущий мир 25 декабря. Но сколько ни грусти не возвратим этот путь для каждого. Итак, Милостивый Государь Никанор Семенович, Всепокорнейшею просьбою обращаюсь к Вам…».
Фактически отсутствие «придыхания» у самарских мещан перед их городской властью, доверительное, патриархальное к ней обращение делают это качество важной ментальной характеристикой горожан в дореволюционный период. Самарские мещане активно участвовали в деятельности градской думы в эпоху, предшествовавшую либеральным реформам. Мещанство в союзе с купечеством третьей гильдии занималось делами города, заботилось о нем и привыкло его воспринимать как свой!
Городское общество творило миф о «чреве»: благоспешно живущем и благоспешно торгующем, благоспешно ругающемся и благоспешно горюющем. Но реформой 1870 года мещанство оказалось «изгнанным» из «чрева». Новая городская дума и основное городское сословие оказались чужими друг другу, они говорили на разных языках, чувствовали по-разному и по-разному представляли себе Город.
Во всеобщей современной эйфории принято хвалить инициативы этой новой думы по благоустройству города. Но все пошло с торгов. За все теперь нужно было платить. А горожане-мещане никак не могли понять: с чего бы это вдруг платить за то, что исконно принадлежало городскому обществу, то есть лицам, включенным в городскую «Обывательскую книгу»?!
Но мещане не спорили с властью. Они как те женщины, которые не бьются с соперницами за мужчину, а просто уходят в сторону. Просто отошли. И настолько отошли, не теряя, кстати, при этом своей привлекательности и оптимизма, что оказались «забытым сословием» еще до революции. А что уж говорить про борьбу с мещанством всей советской культуры!
Но вот ведь что интересно: не успела советская эпоха пасть с грохотом ее театральных декораций, как в повседневности постперестроечной Самары появились «погребочки», «картошечки с грибочками», «водочки», «рюмочки» – все те уменьшительно-ласкательные суффиксы и мещанские ценности, которые изгонялись на протяжении всей советской эпохи из быта! Взгляды Нового времени обратились вначале к дворянству, ознаменовав этот плебейский трепет перед «голубой кровью» очередями в архивы для подтверждения своей родословной, потом – к купечеству.
Как вы понимаете, крестьянство было в советское время любимым сословием историографии. Да и в постперестроечную эпоху не осталось забытым. А о мещанах – опять молчок! Никто о них не вспоминает! А я опять напомню: мещанское сословие было уничтожено в 1917 году и до этого момента было самым большим городским сословием.
Фонды нашего городского архива ломятся от мещанской души, всеми забытой! Рвут душу на части письма мещан в думу об их нуждах. И из этих писем, просьб, прошений, докладов выясняется, что самым важным для дореволюционных мещан было то же, что и для нас с вами: заработать денег, получить паспорт, решить вопрос с армией, а также семья, любовь и беспомощность перед болезнями.
Во время революций самарский мещанин любил пропустить стаканчик во все тех же «погребках», а потом вывалиться на улицу и прокричать бесхитростно: «Николашку убьют, как микадо убили!» – и попасть за это под надзор полиции. А про микадо он уже все знал просто потому, что любил читать газеты. А если газет не было под рукой – мог подобрать листовки, которые «господа-студенты» повсеместно разбрасывали, и, опять-таки сдуру, за это попасть под надзор!
Я не знаю, сумела ли в границах маленькой газетной статьи убедить моих современников, что Самара на самом деле – город мещанский! Об этом почему-то никто не хочет слышать, не стремится полюбить их, этих наших старожилов, признаться, что наши рамочки, буфеты, розочки и канареечки, марусечки и прошеньки – самое настоящее, а вовсе не помяловское «мещанское счастье», историческая память самарского градского общества.
И даже придя на прием к чудесному доктору с седой эспаньолкой, интеллектуалу, имеющему тягу к краеведению, изложив ему свой взгляд на бренд города, услышала взволнованное: «Безобразие! Почему в Самаре нет большого музея купеческого быта?!». Ну что делать? Значит, «путь наверх» и «жизнь наверху» – самый важный для сердца города нерв.
Зоя Кобозева
Доктор исторических наук, доцент СамГУ.
Фото самарских мещанских семей из архива автора
Полный текст статьи, опубликованной
в издании «Культура. Свежая газета», № 19 (86) за 2015 год