«Да-а-а-рагой!» – неслось распевно из глубин казавшейся в детстве необъятной трехкомнатной хрущевки. И в дверях маленькой комнаты появлялась крупная и жесткая, как крейсер, Манюня, Мария Ивановна Леонова, баба Маня, Манечка, Машерочка. Мелкие кудряшки «химии», насурьмленные брови, длинные юбки и бодрый бюст, свернутый рулоном и упакованный в древний сатиновый бюстгальтер.
«Нигде нет краше ста-а-а-лицы нашей, ста-а-а-лицы нашей труда-а-а-вой!» – пела Манюня, вытаскивала сильной рукой с пергаментной обвисшей кожей моего брата из кроватки, тащила его на свою тахту в ковриках и думках, высыпала кастрюли и половники для дитя. И дитя вошел в историю семьи как «кухонный мальчик».
На старинном трюмо красовались портреты дам из Камышина («мамочка») и Петербурга («сестра Сусанночка»). По стеклу плавала балеринка. В шкатулках лежали чудо какие прелестные невидимки. На этажерке – томик стихов Надсона. И гора «Огоньков», в которых Манюня отгадывала кроссворды.
Манюня любила засахарившееся клубничное варенье. Оно стояло в баночках на ее столе. И счастьем было, когда щедрая Маня дорогая наковыривала мне в старинную тусклую розетку тугие клубничины. Розетки были слоновой кости и лимонные. О, эта неизбывная в советские времена жажда цвета!
Манюня была соседкой по трехкомнатной хрущевке. Прожившая вместе с нашей семьей вечность. Когда-то Манечка въехала в качестве подселения в старый мещанский дом маминой семьи на углу Рабочей и братьев Коростелевых. Работая машинисткой в горисполкоме, шикарная Манечка получила квартиру в новом хрущевском доме и забрала с собой туда семью, которую в свое время потеснила. Так и остались жить вместе. Но как соседи.
Я не могла накладывать варенье легко, сколько захочу. Потому что понимала: Манюня нам не родственница, а соседка. Ходили легенды о Манечкиных мужьях! С одним она в годы Гражданской войны уехала в деревню бороться с кулаками. С мужем кулаки расправились, а Манечка бежала в город.
Был у Манечки муж, который дожидался ее с работы, уже в бытность машинисткой во власти, и целовал ей уставшие пяточки. И это стало устойчивым выражением в нашей семье: «целовать Мане пяточки»…
Но семья моей мамы была строгая. Гедонисты туда если и прорывались, как правило, вскоре исчезали. Как, например, Гога, мой дедушка, которого я практически не знаю. От мещанской строгости нравов, царивших в семействе, он уходил вечером погулять, а потом высылал моей бабушке телеграмму из дальней станицы: «Нуля, не волнуйся».
Но Манечка как-то приросла к совершенно не подходившему ей по нравственным соображениям семейству. И когда к моей строгой мещанской прабабушке приходили гости, Манечка от порога бодро возвещала: «Машерочка, к вам!». И все мое детство я свято верила, что Машерочками зовут всех Маш, Манечек, Марий – о, Божественное имя!
Я была для Манюни совершенно пришлая, воспитанная в другой семье и в других нравах, папиными родителями, кстати, тоже происходившими из самарских древностей. Я была манерная и отчаянно ранимая. Для выдержавшей столько исторических катаклизмов на протяжении жизни Мани это был непозволительный грех. Кроме того, я не умела вязать крючком, не умела рубить в старом деревянном корыте холодец, не умела замешивать божественно вкусное тесто в древних кастрюлях и не понимала, как можно высасывать из косточек мозг.
Маня меня не очень любила. И я ее. Но своими жадными до страстей нервными окончаниями я понимала: Маня – крутая! Такие вот женщины водились в наших хрущевских квартирах. Помню, как волшебная бабушка моей подружки с другого этажа, нежная и кроткая, с шишечкой, уложенной шпильками, несла утром поднос с кофе и творожниками. И вдруг рукавчик блузки крепдешиновой задрался, и через всю руку я увидела синюю надпись: «МАРУСЯ».
У нашей бабы Мани были подружки в соседнем доме, Танечка и Валечка. Обе – древние, но одна из них была мать, а другая – дочь. Невозможно отличить. И это беспощадная наша женская участь. Когда в какой-то момент ты в своем старении догоняешь маму, а мама в своем старении – останавливается. И получаются две старушечки. Танечка была известная когда-то шляпница. Но когда ты учишься в 10 классе – не понимаешь, увы, всей прелести изумрудных стоячих беретов из панбархата. Один мне подарили. Я попробовала его носить в студенческие годы, в 90-е, не смогла, не поняла в то время и потеряла…
Баба Маня путешествовала в Петербург ежегодно. Даже тогда, когда перевалила за 80. И покупала себе еду исключительно на Крытом рынке. Сметанка – чтоб стояла! Но в беге по XX веку Манечка упала в какой-то момент. Сломала ногу. И оказалась в больнице. И эта неожиданная больница для пережившей революцию, гибель мамочки, Гражданскую войну с кулацкими мятежами, подселения, страдания любимой сестры, оставленной в блокадном Ленинграде, и всю нашу многотрудную и выразительную историю оказалась непосильной. Маня угасала. И попросила маму: «Лялечка, сходи на базар и купи икорки красной и шампанского!» И нагурманившись в последний раз, Мария Ивановна, как Эпикур, почила.
Дорогая моя Манечка! Все-то ты знала о любви и о жизни правильно. Я вообще хотела написать о любви, а не об истории. Но о любви не говорят громко. Как когда-то сказал один мужчина: «Люби меня тихо!».
А всем женщинам, достигшим состояния «Танечки и Валечки» и не достигшим, я хочу пожелать, чтобы просто позволяли «целовать себе пяточки», впускали в свою жизнь «Гог», пили шампанское и ели засахарившуюся клубнику вдосталь. Из красивых розеток. И тогда Гражданские войны и революции пройдут мимо нас незаметно.
Зоя Кобозева
Доктор исторических наук, профессор Самарского университета.
Фото из семейного архива автора
Опубликована в издании «Культура. Свежая газета», № 3 (91) за 2016 год