«Да что вы, это же проще простого! Зарегистрируетесь на «Госуслугах», потом войдете на сайт архива, сделаете заказ и через пару дней – смотрите документы». Вот и всё. Зарегистрировался, вошел, сделал заказ – и через пару дней с нетерпением бросился смотреть эти самые документы, в само существование которых я хоть и не очень верил, но все равно надеялся: а вдруг сохранились?
Часть первая. Время прадеда
«С них много ли спросится? Трава они как есть – и больше ничего, а тебе книги раскрыты…» – объясняет умудренный опытом старик барину в повести Гарина-Михайловского «Несколько лет в деревне».
«Трава», весной появляющаяся на лужайках, чтобы осенью превратиться в порыжевшие вороха и умереть под снегом, – это они, мужики, крестьяне. Много ль с них спросится, да и с кого спрашивать-то – с травы? «Травой» были и мои деревенские прадеды, рождавшиеся, чтобы дать жизнь следующему поколению, отмучиться и уйти в мир иной, в лучшем случае оставшись только фамилией на кресте и именем в «поминании», маленькой книжице с черными коленкоровыми корками, которая передавалась от прабабки к прабабке.
Увы, старое кладбище в селе Колдыбань, где их хоронили, давным-давно стерли с лица земли и разбили на его месте стадион, а в «поминании» осталось не очень много листиков с выведенными печатными буквами: «Раб Божий Андриян», «Раба Божья Анна»… А потому оставалась только одна надежда – на них, на метрические книги.
И вот – они передо мной. Бережно отсканированные сотрудниками Государственного архива Самарской области и выложенные в свободный доступ. «Метрические книги о родившихся, бракосочетавшихся и умерших Михайло-Архангельской церкви села Самаровка – Колдыбань Николаевского уезда Самарской губернии, с 1899 по 1919 год». «Зарегистрироваться, войти, сделать заказ – и готово». Полтора месяца, почти каждую ночь, до тех пор, пока еще не совсем слиплись глаза…
Вообще-то Самаровка и Колдыбань когда-то были совсем разными селами: одно помещичье, а другое государственное, одно победнее, другое побогаче. И только церковь у них – общая, та самая – Михайло-Архангельская. В годы моего детства на месте этой самой церкви находился сельский дом культуры с кинотеатром «Мир», в котором крутили «Танцора диско» и другие фильмы. Потом дом культуры переехал в другое, новое здание, а в прежнем опять разместилась церковь, где теперь снова крестят младенцев и отпевают новопреставленных.
Наверное, когда-то эта сельская церковь родилась под счастливой звездой, не зря же один из ее иереев удостоился упоминания в толстовском «Детстве Никиты» – в качестве хлебосольного хозяина и прекрасного кулинара. «Уложил я в чемодан разные подарки, – рассказывает отец мальчика о своих приключениях, едва не стоивших ему жизни, – и выехал я из Самары».
«Вначале еще кое-где был снежок, а потом так развезло дорогу, – жеребец мой весь в мыле, – с тела начал спадать. Решил я заночевать в Колдыбани, у батюшки Воздвиженского. Поп меня угостил такой колбасой, – умопомраченье! Ну, хорошо. Поп мне говорит: «Василий Никитьевич, не доедешь, увидишь – непременно ночью овраги тронутся». А я во что бы то не стало — ехать. Так проспорили мы с попом до полночи. Какой он угостил меня наливкой из черной смородины! Честное слово, если привезти такую наливку в Париж – французы с ума сойдут… Но об этом как-нибудь после поговорим. Лег я спать, и тут припустился дождик, как из ведра. Ты представляешь, Саша, какая меня взяла досада: сидеть в двадцати верстах oт вас и не знать, когда я к вам попаду… Бог с ним и с попом и с наливкой…»
Надо ли говорить о том, что, добравшись, наконец, до метрических книг той самой самаровско-колдыбанской церкви, первое, что я сделал – бросился искать в них «батюшку Воздвиженского». Как-никак, а толстовский герой! Да еще и наливка из черной смородины, «французы с ума сойдут». Но – увы: то ли автор «Детства Никиты» позабыл настоящую фамилию колдыбанского священника, то ли она его чем-то не устроила.
А может быть, за два года, прошедшие после отъезда юного Толстого из соседней с Колдыбанью Сосновки вначале, в 1897 году, в Сызрань, а потом в Самару батюшку Воздвиженского сменил другой священник. Как бы то ни было – Воздвиженского нет, а вот Белозерский – есть. Священник Иоанн Федорович Белозерский. А еще – диакон Петр Ястребов. И учительница земского общественного училища села Колдыбан (так, без более позднего мягкого – «толстовского» – знака) Елена Константиновна Предтеченская. Пристав шестого стана Глазков, ветеринарный врач Дмитриев, уездный фельдшер Буданов, учитель церковно-приходской школы Частухин… Нет, все эти фамилии мне ничего не говорят. Во всяком случае – пока не говорят. А чтобы заговорили – надо искать, ошибаться, снова искать. А вот Толстому – говорили. И прадеду, скорее всего, тоже. Ну, тому самому, который «трава».
С прадедом мы – давние знакомые. Несмотря на то, что его не стало в 21-м, а я родился в 74-м. Прошли, так сказать, по разным сторонам улицы, разделенным пятьюдесятью тремя годами. Но все равно – давние и хорошие знакомые. Ведь есть же фотография! Его фотография – «старинная», на паспарту с вензелями и медалями, в форме солдата царской (а какой же еще, если на дворе пятнадцатый или шестнадцатый год?) армии. И еще – портрет. За стеклом и в рамке. Это потом я понял, что портрет сделан с этой самой фотографии, для чего фотографу пришлось убрать кокарду с фуражки и спрятать военную форму под простеньким пиджачком. Видимо, портрет был сделан уже при новой власти, возможно – после того, как прадеда не стало, а вешать на стену изображение защитника царя и Отечества было как-то не с руки…
И портрет, и фотографию я прекрасно знал, видел сотни, а может быть – тысячи раз. Вглядывался, пытался что-то понять, спрашивал. Но – прадед как будто набрал в рот воды. «Перепелкин Павел Иванович» – и всё, хоть ты его спрашивай, хоть обспрашивайся.
И только теперь мой прадед заговорил. И рассказал, что 15 февраля 1909 года у него и у его законной жены Анны Ивановны родился сын Василий, восприемниками (или иначе – крестными) которого были крестьянин села Колдыбань Василий же Горяинов и девица Анна Дмитриевна Богатырева. А в следующем, 1910-м, снова сын – Петр. А в 12-м – Михаил. Правда, в 14-м его, Михаила, уже не стало. А годом раньше – Василия. И Петра. Зато 23 декабря 14-го родилась дочь Анастасия, скончавшаяся в июле 16-го «от кори». А еще три с половиной года спустя, в декабре 19-го, прадед схоронил и жену, Перепелкину Анну Ивановну, тридцати двух лет, умершую «от тифа». Схоронил – и тут же женился снова на вдове столыпинского крестьянина Клавдии Андрияновне Мельниковой, урожденной Семеновой. А в ноябре 1920-го на свет появился мой дед – Михаил Павлович, крещенный в той самой Михайло-Архангельской церкви села Самаровка – Колдыбань Николаевского уезда Самарской губернии…
Вот так слушал я прадеда, слушал, а сам думал о своем. Разумеется, обо все этом я знал и раньше – о высокой детской смертности, об отсутствии в деревне всякой медицины и о приблизительности диагнозов (в девяноста процентах случаев в графе «причина смерти» в метрических книгах писали просто «от поноса») и еще о многом другом. Знал из учебников и документов, из старых газет и из художественной литературы. Некрасов, Толстой, Глеб Успенский…
Но то – учебники и Глеб Успенский, а то – прадед. Протяни руку – и дотронешься. Если, конечно, успеешь застать дома, а не в церкви и не на кладбище. Родившиеся, бракосочетавшиеся, умершие… Умершие, бракосочетавшиеся, родившиеся… Такое оно – время моего прадеда. И такая – правда этих самых метрических книг, говорящих, если разобраться, не только о прадеде, совсем нет. И не только о его рождавшихся и умиравших сыновьях и дочерях, из которых выжил и дожил до взрослого возраста только один – мой дед. О человеке и о стране, в которой еще совсем недавно – меньше века назад! – умереть «от поноса» было вполне заурядным делом, о «вчера» и еще больше – о «сегодня», которое, боюсь, по существу своему не очень далеко ушло от этого «вчера».
И спросится, конечно, не с «них», а с тех, кому «раскрыты книги».
Впервые о «колдыбанских» родственниках Неверова я услышал от его племянника, профессора Скобелева. «Да вот так и получилось, – рассказывал Владислав Петрович. – Схоронив жену, мать будущего писателя, и нескольких его сестер и братьев, его отец, Сергей Иванович Скобелев, женился снова – на бабушке Тане. Она и родила нашего с Олежей отца – Петра Сергеевича». К огромному моему сожалению, этот разговор состоялся совсем незадолго до внезапной кончины Владислава Петровича в феврале 2004 года. А потому все остальное пришлось выяснять мне самому – соединяя детали и восстанавливая целое.
Часть вторая. Мать-и-мачеха
В августе 2004-го, приехав в Колдыбань, мы с женой отправились к ее двоюродной бабке (и двоюродной же сестре Владислава Петровича и Олега Петровича Скобелевых) Вере Ивановне Киреевой.
– Вера Ивановна, вот хотим вас расспросить о Неверове. Владислав Петрович рассказывал, дескать, родственники вы с Неверовым?
– Да ведь это как сказать, вроде и да, и нет. Мою бабку звали Татьяна Гридина. Это девичья ее фамилия. Она была грамотная, жила в Колдыбани. Там же вышла замуж за Ефима Киреева и родила сына Ивана, моего отца. Потом овдовела – люди в деревне умирали, как мухи, редко кто доживал до старости – а овдовев, уехала в Самару, где вышла замуж за Сергея Скобелева и родила еще трех сыновей – Петра, Алексея и Дмитрия.
Стало быть, с Неверовым-то они только по отцу родные. А мой-то папа, Иван Ефимович, Неверову – кто? Сводный брат, что ли? Папе было восемь лет, когда мать его во второй раз вышла замуж. Вначале он жил с матерью и ее новой семьей в Самаре, потом они все вместе уехали в Ташкент, но Иван оттуда убежал – вначале в Самару, а потом в Колдыбань. Так и жил здесь до самой своей смерти, женился, растил детей.
Их у него пятнадцать человек было вместе со мной, да только выжили-то не все. Вот, помню, девочка одна была – Шурочка, красивая такая, кудрявая, а тут – скарлатина… Еще брата одного помню, он четырех лет умер: простыли они с отцом, возвращались с поля в телеге, попали под дождь – и вот он, тиф. Мальчика схоронили, а отец с того времени сделался инвалидом, да так инвалидом всю жизнь потом и был. Тогда ведь разве лечились? Так, растирались денатуркой… Отец долго болел – кровотечения и с ногами беда. Петр Сергеевич, Владькин отец, уже работал в институте, положил его в больницу, вот только там ему и помогли, поставили на ноги. А умер он в 70-м, уже после того, как схоронил жену, мою маму то есть. Ну вот, наверное, это все, что я знаю.
– Ну, а с Неверовым-то ваш папа встречался?
– Кто его знает, может, и встречался. Мы ведь его об этом не расспрашивали, а сам он говорил мало. Некогда было говорить-то – всё дела, дела… Такая она – деревенская жизнь-то. Петр Сергеевич к нам в Колдыбань часто приезжал, и другие братья тоже бывали. А у Неверова-то своя семья была – жена, дети, да и умер-то ведь он вроде рано?
– В декабре 23-го.
– Вот я и говорю. Стало быть, моему отцу чуть за тридцать было. А Неверову-то, чать, больше?
– Тридцать семь.
– Значит, не намного и больше…
На этом закончился наш разговор с дочерью Ивана Ефимовича Киреева в августе 2004-го. Пару лет спустя, вновь оказавшись в Колдыбани и навестив Веру Ивановну, попытался было возобновить беседу, но безуспешно: вспоминала какие-то эпизоды из семейной жизни в годы войны, сбивалась и сама же над собой иронизировала, что вот, мол, память стала как решето. А еще несколько лет спустя ее не стало.
Но вопросы остались. И главный из них – об Иване Ефимовиче Кирееве и Александре Сергеевиче Неверове (на всякий случай напомню: «Неверов» – псевдоним, настоящая фамилия писателя – Скобелев). Были ли знакомы? Встречались ли? Мало ли, что сводные братья! Ведь Неверов после смерти матери и отъезда отца в Самару из села Новиковка в нынешней Ульяновской области вначале оставался в этой самой Новиковке, а потом, получив право работать учителем, колесил по разным деревням и селам, зарабатывая на хлеб. Так что могли и не встретиться.
Найти ответ на этот мучивший меня вопрос помог мне сын Неверова, Борис Александрович.
Просматриваю письма Александра Сергеевича к «брату Петьке», написанные после отъезда в столицу, в 1922–23-м годах. «Жизнь московская мне нравится», «в театры еще ни разу не ходил», «вышла моя новая книжка с тремя рассказами», «жизнь здесь бьет ключом»… И вдруг – «привет мамаше, Леньке, Митрию, Ивану Ефимычу». Ивану Ефимычу!
А вот другое письмо, от 28 декабря 22-го: «Посылаем матери небольшой гостинец – фунтов 5-10 муки на пирог к празднику. Ешьте, кушайте и нас помяните. Будь здоров, Петруха. Привет матери, Ивану Ефимычу, Леньке, Митрию и всем».
Ну и, наконец, самое последнее, написанное в конце июля 23-го, меньше чем за полгода до внезапной смерти: «Здравствуй, Петрушка! Письмо твое получил. Я все собираюсь поехать в Самарскую губернию и никак не соберусь». Большое письмо, подробное. А на последней странице: «Будь здоров, расти большой… время-то уже 12 часов, сейчас ложусь. Привет Ивану Ефимовичу».
Значит, встречи, скорее всего, были. А вот сын Неверова, Борис Александрович, описал в своих мемуарах жизнь семьи писателя в доме мачехи отца – той самой Татьяны Гридиной: «К отцу в Самару мы приехали в 1919 году. Вначале поселились в маленьком покосившемся доме у второй жены к этому времени уже покойного деда по линии отца – бабушки Тани. Она жила с тремя сыновьями: 17-летним Петром, 15-летним Алексеем и 9-летним Дмитрием. Домик бабушки Тани находился на самой окраине Самары, на Тверской улице Мещанского поселка. Был он старенький, с окнами почти на уровне земли. В двух его комнатах ютилось нас девять человек: шесть взрослых и трое ребятишек. Бабушка Таня работала уборщицей железнодорожных вагонов».
Сохранились несколько фотографий «бабушки Тани» – матери и мачехи Ивана Ефимовича Киреева, братьев Скобелевых и Александра Неверова. На одной из них она снята со своими сыновьями Петром, Дмитрием и Алексеем. На обороте фотографии надпись, сделанная, судя по всему, перьевой ручкой: «На память К.И.Е.», то есть – Кирееву Ивану Ефимовичу.
На другой – она же и другие возле гроба. По моей просьбе Олег Петрович Скобелев надписал: «Похороны Алексея Сергеевича Скобелева, г. Москва, 1939 год». К слову, побывав на могиле Неверова на Ваганьковском кладбище, в паре метров от Есенина и Ширяевца, я увидел в его же ограде скромное надгробие Алексея Сергеевича. Петра Сергеевича не стало в 57-м, он совсем немного не дождался выхода из печати подготовленного при его активном участии 4-томника брата Шурки. О судьбе Дмитрия Сергеевича и «матери-и-мачехи» Киреева и Скобелевых ничего больше найти мне пока не удалось.
А вот Ивану Ефимовичу неожиданно повезло. Благодаря оцифрованным сотрудниками Государственного архива Самарской области «Метрическим книгам о родившихся, бракосочетавшихся и умерших Михайло-Архангельской церкви села Колдыбань-Самаровка» в его биографии белых пятен стало существенно меньше:
1909, 2 ноября – вступили в брак села Колдыбана крестьянин Иван Ефимович Киреев и села Самаровка крестьянка Анна Диомидовна Климушкина (поручители по жениху – Евдоким Епифанович Мезенцев и Григорий Иванович Гридин; по невесте – Кирилл Григорьевич Козев и Дмитрий Диомидович Климушкин).
У Ивана Ефимовича и Анны Диомидовны Киреевых родились дети:
1910, 10 сентября – дочь Анна (восприемники – крестьянин Дмитрий Диомидович Климушкин и девица Пераскева Кирилловна Киреева);
1912, 5 января – сын Павел (восприемники – крестьянин Афанасий Иванович Перепелкин и Дарья Калинковна Горяинова); умер 1 октября 1913 года;
1914, 17 февраля – дочь Евдокия (восприемники – крестьянин Макар Дмитриевич Богатырев и девица Иулиания Диомидовна Климушкина); умерла 15 мая 1916 года;
1918, 3 июня – дочь Елизавета (восприемники – Виктор Никифорович Кононов и девица Мария Диомидовна Климушкина); умерла 19 октября 1919 года, от тифа.
Записи о рождении еще одной дочери Ивана Ефимовича и «законной его жены» Анны Диомидовны – Веры Ивановны Киреевой, разговор с которой и подтолкнул меня к дальнейшим поискам, в метрических книгах нет, так как она родилась после того, как «таинства крещения, венчания и отпевания» превратились в «акты гражданского состояния».
«А то я думала, может, вы меня о дяде Проше будете спрашивать. Интересовался им тут один, забрал у меня все фотографии… Я его хоть и не больно помню, дядю Прошу-то, но всё ж видала…» – не унималась моя собеседница, снова и снова поминая какого-то неведомого мне «дядю Прошу». «Вера Ивановна, а кто он такой-то, этот ваш дядя?» – «То есть как кто? Министр…»
Часть третья. Портфель без министра
– Какой министр?
– А вот этого я толком не знаю, врать не буду. То ли внутренних дел, то ли еще чего.
– Я не об этом. В каком он правительстве был министром?
– В самарском. Как бишь его – КОМУЧ, что ли?
– КОМУЧ? Так это что же выходит, Прокопи Диомидович Климушкин, комучевский министр внутренних дел, – ваш родной дядя?
– А я вам что говорю? Дядя Проша был большим человеком, за это и пострадал. Мамин брат он, дядя Проша-то. Мама-то моя в девичестве – Климушкина…
Вот так неожиданно, расспрашивая дочь сводного брата писателя Александра Неверова о ее отце, я понял, что передо мной сидит племянница члена распущенного Учредительного собрания и одного из создателей КОМУЧА Прокопия Климушкина. Увы, своего знаменитого дядю она видела раз или два в жизни, что-то позабыла, чего-то попросту не знала. Но тем не менее именно она, Вера Ивановна Киреева, была, пожалуй, единственным человеком, встречавшимся с тем самым Климушкиным и слышавшим о нем от своих родителей.
– Климушкины – фамилия самаровская. Стало быть, и дядя Проша – тоже из Самаровки. Раньше-то ее еще Галаховкой звали – может, потому что голь, нищета… Грамотных было – единицы. Но дядя выучился, был волостным писарем, а потом уехал в Петербург. Что он там делал – не знаю, вроде даже в тюрьме сидел. А тут революция, выборы депутатов в Учредительное собрание. Ну, вот его и выбрали. Видно, были на это причины – неглупый человек был… Но только депутатствовать ему не пришлось, так как большевики это собрание распустили. «Караул устал»… Вот дядя Проша и вернулся в Самару в начале восемнадцатого года. А летом, когда большевиков выгнали, стал министром. Да только недолго ему пришлось им быть – до осени. И вот тут мама о нем долго ничего не слыхала, а услыхала уже после войны. Дескать, взяли его наши в Чехословакии и упекли в лагерь – как-никак министр… Сколько он там сидел – точно не знаю, но, когда освободился, приезжал к нам. И маму мою тоже хоронить приезжал, в 65-м. Фотография даже есть, и он тоже на ней, дядя Проша-то. Его легко узнать – остальные-то все деревенские, а он на деревенского совсем не похож. Хоть и немолодой уже, и седина, и щеки впалые, а все-таки видно – министр…
Вот такой разговор состоялся у меня с племянницей «министра Климушкина» в августе 2007 года. А вот о чем поведали мне «Метрические книги о родившихся, бракосочетавшихся и умерших Михайло-Архангельской церкви села Самаровка – Колдыбань Николаевского уезда Самарской губернии».
У министра были и братья, и сестры. Один из братьев, Дмитрий Диомидович, 31 января 1903 года вступил в брак с крестьянкой села Колдыбан Устиньей Андреевной Обуховой, и вскоре один за другим у них стали рождаться дети – Александра, Сергей, Евдокия, Андрей, Анна… Правда, выживали не все, и тогда сельский дьячок выводил привычное «скончалась от поноса». Так, 12 ноября 1904-го Климушкины схоронили «скончавшуюся от поноса» дочь Александру, а уже в апреле 1907 года крестили другую Александру, новорожденную. Родившиеся, умершие, восприемники…
К слову, о восприемниках: 3-го июля 1917 года у Дмитрия Диомидовича и его законной жены Устиньи Андреевны родился сын Андрей. Восприемниками новорожденного были девица Устинья Диомидовна Климушкина и… села Самаровки крестьянин Прокопий Диомидович Климушкин. Вне всяких сомнений – тот самый! Пройдет всего лишь год, и в руках «села Самаровки крестьянина» окажется один из самых тяжелых министерских портфелей правительства Российской республики – портфель министра внутренних дел.
Но это через год, а пока можно крестить племянников. А еще – погулять на свадьбе у сестры. Нет, не у той, что вышла замуж за сводного брата Александра Неверова – Ивана Ефимовича Киреева, это было еще в 1909-м. У другой, Устиньи Диомидовны, в сентябре 17-го ставшей женой крестьянина Виктора Никифоровича Кононова. Родившиеся, умершие, бракосочетавшиеся…
Ну, а дальше осталось додумывать, умножать и складывать, читать и удивляться. И вот что у меня получилось.
Как свидетельствуют документы, Прокопий Диомидович Климушкин родился в 1888 году, был погонщиком скота, помогал отцу в полевых работах. Получив образование, стал то ли писарем, то ли сельским учителем, вступил в партию социалистов-революционеров и уехал в Петербург, чтобы продолжить образование. Но вместо этого с головой ушел в партийную работу, стал членом «летучей дружины», как назывались террористические организации эсеров, был арестован и приговорен к 12 годам каторги. Весной 17-го года, когда грянула Февральская революция, отсидев десять лет, вышел на свободу и вернулся в родные места. В июне того же года его выбрали заместителем председателя самарского губернского исполкома Комитета народной власти, в ноябре – членом Учредительного собрания от Самарской губернии.
А потом пришел 18-й год. «Все было кончено. По опустевшим улицам притихшего Петербурга морозный ветер гнал бумажный мусор – обрывки военных приказов, театральных афиш, воззваний к «совести и патриотизму» русского народа». Это Алексей Толстой, «Хождение по мукам». Пестрые лоскуты бумаги с присохшим на них клейстером, зловеще шурша, ползут вместе со снежными змеями поземки по улицам продрогшей столицы. Впрочем, Прокопия Климушкина в это время в Петербурге уже не было, так как караул и в самом деле устал, со всеми вытекающими последствиями. «Черный вечер, белый снег, ветер, ветер…» В это время Климушкин уже был в Самаре и ждал своего часа. И совсем скоро он его дождался!
«Отказавшись от чаю, в забытьи, Говядин шептал: «Во главе правительства стоят патриоты, – честнейшие люди, благороднейшие личности… Вольский, вы его знаете, – присяжный поверенный из Твери, прекраснейший человек… Штабс-капитан Фортунатов… Климушкин – это наш, самарский, тоже благороднейший человек… Все эсеры, непримиримейшие борцы».
Это тоже из «Хождения по мукам». Правда, когда Алексей Толстой писал свой роман, «благороднейший человек» Климушкин был уже далеко – в Праге, куда ушел с чехословаками, выбитыми из Самары большевиками в октябре 18-го.
В Праге он тоже не сидел сложа руки – тоже писал, продавал русские книги. По словам знавшей его уже в Праге Норы Мусатовой, стал «просоветским человеком» и, возможно, даже вступил в Компартию. В эфире «Радио Свобода» в мае 2005 года Н. Мусатова рассказала о том, что сам Климушкин как-то признался ей, что в общей сложности просидел в тюрьмах больше 20 лет жизни: при царе в России, потом при Гитлере в Чехословакии («он женился на чешской еврейке, а вышел закон, что если хочешь спастись, то должен развестись. Было много таких случаев, когда в самом деле разводились, и жена оказывалась в лагере, а муж оставался на свободе. Но Климушкин не развелся и попал в концлагерь вместе со своей пани Милой») и, наконец, после войны, сразу после освобождения из немецкого концлагеря, снова угодил в лагерь, на этот раз – сталинский («он приехал, мы ему обрадовались, и советские сразу же его забрали. Но когда стали допрашивать, следователь ему и говорит: «А за что же мне вас, собственно говоря, сажать?» В результате – посадили за тот самый министерский портфель, который был в его руках с июня по октябрь 18-го).
И снова судьба была милостива к нему – министру без портфеля. Просидев около десяти лет в сталинских лагерях, «самаровский крестьянин» Прокопий Климушкин простился со своими деревенскими родными и вернулся в Прагу, ставшую для него после расставания с Россией второй родиной.
Михаил Перепелкин
Доктор филологических наук, профессор Самарского университета, старший научный сотрудник Самарского литературного музея имени М. Горького.
Фото из семейного архива автора
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета», № 7 (95) за 2016 год