Часто так бывает: начинаешь писать статьи для какого-нибудь издания, вначале все изумительно, тебе разрешают творить без всяких ограничений, куда душа летит. О чем хочешь – о том и пишешь. Но незаметно подкрадывается «задание редакции»: сходите на пляж, выберите самарских барышень в модных купальниках, напишите об этом. А ты вроде бы и не настоящий журналист, а просто пишущий в легком стиле историк. И тогда ты сбегаешь.
Вот и дорогой редактор «Культуры» поставил рамки: семейную сагу нельзя и про любовь нельзя *, ведь не журнал «Работница». А вся городская мода, о которой я знаю и о которой пишу, – это семейная сага и любовь.
Сегодня мне хотелось бы рассказать о рейтузах с начесом. Не такая уж забытая, кстати, деталь. Для меня – яркая и выразительная. В Казанском университете я участвовала в замечательной конференции по истории детства. Новое направление исторических исследований, которое требует широкого взгляда на источники. В докладах звучали темы школьных парт, школьных карт и даже внешнего вида учителей в ту или иную эпоху.
Моя учительница начальных классов была женщина невообразимой красоты и стати. Советская школа. Но я помню ее холеные руки с розовым маникюром, присыпанным, как мальвы пыльцой, школьным мелом. Спина прямая. Высокий каблук. Бордовый цвет. Элегантные, сшитые у портних, платья. И чертики в глазах.
То, что чертики в глазах, – проявлялось иногда. Когда она двинула по лбу моего соседа по парте, мою вихрастую кудрявую хулиганистую любовь, согнутым указательным пальцем. Стала расти шишка. И заливаясь красивым смехом, она приложила ему к шишке пятак. А он притих. Потому что рядом, совсем близко, стояла красивая, высокая, ядреная, задорная Вечная Женщина, то есть такая, у которой не бывает возраста, и с любовью и снисходительным смехом держала у его вихров холодную монетку…
А в соседнем классе была учительница – добрая, толстенькая, вечно пожилая, как мшистый шишкинский пенек. В кримпленовых коротких платьях. И когда она сидела за учительским столом, из-под платья выглядывали ее рейтузы с начесом. Я как-то потеряла варежки и заглянула в класс, чтобы пошарить за партами. Она улыбнулась всеми своими золотыми зубами и сказала: «У девчонки-невелички потерялись рукавички…» В тот момент, раз и навсегда, я поняла: рейтузы с начесом – часть нашей культуры, что-то доброе, милое, хорошее, свое, что нужно понимать и учитывать, когда говоришь о Родине, и уважать.
Я попыталась объяснить все это на английском языке американским ученым, которые были на конференции по детству в Казанском университете. Они так силились понять историю про рейтузы с начесом, так улыбались сквозь очки, моргая белесыми ресницами, – и никак. Так же, как никак не могли понять: в русских педагогических журналах до революции писали, что детей бить нельзя, а детей все равно наказывали в гимназиях.
Я помню, как исследователь из Америки с трибуны кафедры заявлял: «В России детей не били!» Ему все со смехом из зала: «Бен, били!» Но Бен цитировал русские педагогические журналы в непоколебимой вере в силу печатного слова…
В нашей старожильской самарской семье, перекочевавшей из деревянного дома на Рабочей в «хрущевку» на Революционной, маму звали Лялькой. Ляльки, Машерочки – такой же культурный знак семейной городской истории, как и рейтузы с начесом. Ляльки до сих пор в ходу, а вот про Машерочек подзабыли. В средних кругах горожан русский язык только слегка подкрашивался французскими словами, отсюда и «машерочки» – «моя дорогая».
История моды – это история социальная. Ее можно изучать, как и все другое в исторической науке, или «сверху», или «снизу». Если мы начинаем изучать историю моды «сверху» – идем от официального круга литературы, от советского «глянца». И у нас получается набор общепринятых культурных знаков, как фильм «Стиляги» или великое произведение У. Эко «Имя розы» по культуре средневековья.
Но «внизу», в массе «маленьких людей», модный знак обрастал тысячами деталей повседневных условий быта, такими, о которых нам не расскажут в учебниках по истории костюма или энциклопедиях по истории моды. Как изобретали свою повседневность люди, поставленные в условия определенной эпохи с ее политическим и социально-экономическим контекстом.
Моя мама, Лялька, в 1970-е ходила в тоненьких чулках. В искусственной модной жидкой («рыбья чешуя») шубке, подпоясанной широким ремнем, которую, импортную, ей достали по блату. В енотовой папахе. Смуглая. Румяная. С толстой темной косой. В сапогах, застегивающихся на молнию, с пшиком, на ядреных, красивых по-русски, икрах.
Вечером она приходила к своей тетке в гости. Садилась на старинный диван с валиками. А малиновые замерзшие ноги в чулках закидывала на крутящийся черный стул около пианино «Волна». Дерзкая такая, Лялька! А тетка ей выговаривала: «Лялька, ну-ка быстро надень рейтузы, все себе отморозишь!» Но мама никого не слушала. Перекидывалась за пианино и наигрывала «Полонез Огинского». А потом присаживалась на стульчик ее тетка и пальцами перебирала «Собачий вальс».
А в гигантском, как сталинский ампир, шкафу висели, ломились драповые пальто в марле с нафталином, китайские халаты, тюки на случай политических безнадег, с ситчиком. Мещанство. Торгашество. Рейтузы. Боже, как же я люблю весь этот порицаемый дискурс! Потому что еще неизвестно, в чем и в ком больше честности и правды – в знаках высокой культуры или в этом мирке человека, спрятавшегося в рейтузы от власти…
В любые эпохи существовали «мезальянсы». Даже в советскую, с ее такими четкими и простыми социальными категориями. Вроде бы уже не сословия, а «мезальянсы» продолжали существовать. Это когда брак объединял людей из разных социальностей, из разных культурных кодов.
Также и в моей семье. С одной стороны – ляльки и рейтузы, машерочки и Болгарка. С другой – марлиты, дореволюционные альбомы Третьяковской галереи, выточенные на станке скорбные деревянные вазы, покрытые лаком, бедные стены, маленькая дача, увитая виноградом. В семье «марлитов» самым суровым приговором было слово «колхоз»: «Деточка, никогда больше не надевай это колхозное платье!» «Колхозное» – означало ширпотреб. Одинаковое. То, что можно было купить, достать в магазинах.
Чтобы не быть «колхозной» – шили у портних. В семье лялек и машерочек тоже шили у портних. Но в фасонах заключалась принципиальная разница вкуса социальной среды. Марлитный вкус был почерпнут из дворянского сословия дореволюционной России: дорогая бледная шерсть, пуговки, обтянутые вологодским кружевом, это же, с проседью, кружево на стоечке, по кокетке, «бабушкин рукав», расклешенное от кокетки (в отличие от продававшихся в магазинах детских платьев без воланов, без фалд, с экономной тратой ткани).
С точки зрения моды ляльки и машерочки были вначале нэпманами, потом – западниками. По блату достать импорт или журналы, работать, в конце концов, в куйбышевской госторгинспекции на Льва Толстого.
Чтобы понять эту культуру на вкус, нужно родиться в старой части города, где-нибудь на Некрасовской, Фрунзе, Венцека, Ленинградской. Такая задорная, самарская, слегка маргинальная, острая на язычок социальность. Нужно родиться в ней. Любить Крытый рынок. Понимать, что такое слопать пеночку с кислого молока прям там, около рядов молочников. Нужно, чтобы Лялька с ядреными икрами тебя таскала туда за собой с корзинкой за первыми ягодами. Любить бани.
Знать Пиню. Лялька притаскивала домой сетки с добычей, какой-нибудь блатной добычей времен тотального дефицита, бухала их в коридоре со словами: «Я – как Пиня!». Понимать этот исключительно самарский фольклор, почему груженный сетками человек назывался «как Пиня».
На Некрасовской, в старом кишащем соседями доме, под самой крышей жила мамина портниха тетя Тома. И это отдельная история. Про Тому из чрева и ее виртуозный талант, безалаберность и харизму. В марлитном же семействе даже слово «рейтузы» не могли произнести со вкусом вслух. Неприлично. Нужно было всегда как-то замаскировать «исподнее».
Для девочки очень опасно взрослеть в искусственном мире скорбных деревянных ваз, седых вологодских кружев и альбомов Третьяковской галереи. Любовь получается придуманная. Состоящая из культурных кодов «высокой культуры». Но даже при таком наследстве получается выходить замуж и рожать детей. Пока однажды из глубин исторической памяти не вырвутся задорные «рейтузы», а с ними вместе ляльки и машерочки и не закружат тебя в ритме самого «бездуховного» и безалаберного «Собачьего вальса»…
Зоя Кобозева
Доктор исторических наук, профессор Самарского университета.
Фото из архива автора
* Автор преувеличивает: про любовь можно. У нас всё, в принципе, про любовь.
Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура»,
№ 12-13 (100-101) за 2016 год