Летние впечатления Зои Кобозевой.
Жопровёрт
Борское – сказочное село, в котором царствуют пески. Там нет грязи. После дождя или когда тают снега – там, как губка, все впитывающий песок. Горести и радости, мрачности и страсти – все впитывает. Там Бузулукский бор, наркоз из сладких древних сосен, стоит стеной. Там барханы с перекати-поле, по которым так отчаянно рулить на машине.
Бывают такие шальные слегка женщины, которые жмут на педали босиком, живут босиком, без жалости к себе и к машинам… И таким женщинам очень нравится, пересекая песчаные эти холмы над болотами, дрожать в машине, как на тракторе.
Самарка вокруг Борского делится на два рукава. Борская Самарка заросла тиной, Заплавненская – стремнина полноводная, а между ними – Волчий бугор. И везде, как на самом шикарном курорте, проложены дороги, по которым можно гулять, мчаться на машине. Всегда. Потому что песок…
И воскресным утром, после дождя, тихая-тихая деревня. Я бреду за околицу, чтобы подпитаться впечатлениями и природой. В джинсиках, во вьетнамках. Руки в карманы. Майка растянутая коротенькая. Пятки черные. В городских грязь огородная въедается сразу же, проводя водораздел между жизнями.
Впереди – два мужичка. Топают по широкому борскому песчаному «проспекту». Покачиваются умеренно. Как моя баба Катя приговаривала: «Мы не толстые, мы – ладные!» Вот и мужички – такие ладные, не пьяненькие, а тепленькие.
Приговорки у бабы Кати – кладезь! Мне больше всех нравится: «Деньги – навоз! Сегодня – нет, а завтра – воз!»
И вот. Один дяденька другому говорит:
– А ты знаешь, люди иногда друг другу клички дают! Вот по самой выразительной их особенности…
Дальше следуют примеры.
– Да это не клички, – уточняет второй, – это [морщит лоб]… псевдонимы!
В этот момент я поравнялась с ними на одинокой улице и, обогнав, поспешила вперед, замирая от восторга от «псевдонима». А мне вслед раздавалось:
– Коль, а как ты думаешь, какой вон той девушке псевдоним мы дадим?
– Какой-какой?! – захохотал Коля. – Жопровёрт!
И я припустила с горки, умирая в ладони от смеха.
Вергун—канал
Уже поднимаясь на яр после своего утреннего похода к «Стоунхенджу» (это посреди ровного поля «кости» порушенных деревьев, выстроенные кругом), вижу пузо и заросшую волосняком лапу с древней татуировкой, протягивающую мне лебеду.
«А я с букетом!» – сказало пузо, и я вспомнила автора жопровёрта. Разговорились. Дед рассказал мне, что раньше, когда борская Самарка была еще полноводной, от болот, от торфяного завода, товарищ Вергун, директор завода, прорыл канал к Самарке. А я этот канал знала как «первый ручеек». Вот и всё. У всех своя история.
А Самарке нашей, по мнению деда, не хватает метра высоты, чтобы снова стать полноводной, как заплавненский рукав. И нашлись борские молодцы, которые на тракторах отправились поднимать Самарку на метр. Но их поймали и отправили назад: лесничество, заповедник.
И у каждого человека свои образы одного и того же места. Я сфотографировала «Стоунхендж» и поняла, что это только в моем воображении страшный колдовской круг, а на фотографии – пеньки, коряжки…
Я голову задрала, птиц неведомых мне слушаю, травы вдыхаю и в последний момент увидела черное, жирное извивающееся тело, заскользившее в траву, чуть не наступила.
Дедушка мой и папа были путешественниками-натуралистами-художниками. Рыбалка, одиночество на природе, этюдники. На даче мы уходили с дедулей на огромные белые валуны. Доставали альбомы, кисточки. Он ломал для меня палочку, превращая в рамочку, и учил искать красоту для картины. И вот я уже жутко взрослая бреду за околицу и все навожу и навожу рамочку. И красотой этой напиться никак не могу.
Счастье – река в носу
Купаться в Самарке умеют только деревенские! Это вихрь.
У тети Любы есть любимый зять. Когда-то, давно, мы поехали на Самарку толпой женщин – и общий зять Сашка, похожий на казака из «Тихого Дона», только я забыла, на кого. Небольшого росточка, но с блеском в глазе, ух, огонь! И нос! Ну страсть как люблю носы с горбинкой. И вот этот Сашка погнал всю толпу баб – старых, молодых, на сносях, всяких – в Самарку!
Я до сих пор помню речной вкус в носу, когда тебя сомом тащат в глубину, подкидывают, подныривают, топят, сгребают в охапку. А потом против стремительного течения теплой реки ты бежишь, раскинув руки, ты хочешь бежать, а течение тебя не пускает. Дно – волнистый песочек, но есть ямы. И ты паровозишь эту стремнину, захлебываешься, а Сашка как поднырнет, как за пятку схватит – и волоком тащит назад, а вода – в нос, в рот. Башкой выныриваешь, хватаешь воздух и дуриком летишь, подкинутая сильными руками. Счастье – это вкус реки в носу. Надо просто уметь купаться от души!
Тенёта
Галя Калиберда прикатила на велосипеде снимать показания счетчика. Пошла с досмотром. Землю щупает: поливала ли. Нет-нет, да вставит палец в какую-нибудь кадушку. Нет-нет, да подергает травку – сорняки.
Зашла в дом. Села поговорить. «Вот мать твоя мне заявляет: почему ты, Галя, всю тенёту не переловила?! А как же я ее переловлю, тенёту-то?! Она ж на ногах длинных скачет. Да и в доме надо жить. Вот мы живем в избе, а тенёта все равно есть».
Я слушаю и захлебываюсь от восторга от слова такого – «тенёта», уже вся дрожу от предвкушения его записать и спрятать про запас, чтобы потом, наедине с собой, сочинить, намотать на него историю.
– Галь, а что такое тенёта?
– Тенёта-то? А ты не знаешь? Пауки тонкие на длинных ножках. Скачут по избе и одну ниточку-паутинку за собой тащат! Пойдем, я тебе покажу тенёту!
Пошла со мной к окошку. А на нем паутинка – ниточка, как качельки. А тенёт-то я и вправду видела. Они у мамы в ванной-туалете. Там есть такая парилочка, где труба горячая, когда зимой топится. Валенки там, веники и тенёты.
Ну что за язык такой красивый?! Вот обитали раньше в домах Чуры, Пращуры, Берегини, домовые и тенёты! Душа дома. Галя говорит: «Их разве поймаешь? Они прыгают на своих длинных ножках с двери на окно, с окна на шкаф, со шкафа на образа – и веревочку-кудель за собой тащат. Тенёты – это берегини».
– Галь, а что за фамилия такая у тебя славная, Калиберда? Ты не борская?
– Да какая я Калиберда, это муж у меня был Калиберда, из Херсона, а я – Иванова! Матери твоей не говорю, что окончила Борский техникум на садовода. А то она узнает, что я еще садовод, – поставит отвечать за огород. Ох, у вас, у городских, – никакого вкуса! Ты посмотри, как мать цветы сажает: в кучу, лунки не делает! А у меня в огороде – Эрмитаж! Травинки-соринки не сыщешь! Чтоб свиней кормить, сажаю около ворот специально сорняки, поливаю, а они не растут! Боятся меня.
– Галь, а меня кошка даже не боится. Мотается по столам – одни страдания.
– Ой, Зой, да у меня четыре кошки: все послушные – страх! Я их воспитываю! А ты как думала?! Мордой об стол! Только залезла на обеденный стол – я ее мордой, мордой. И ремень свой весь о них оборвала!
Прямая и сильная Галя с гордостью посмотрела на свой ремень – его на месте не оказалось – а я так прям и увидела портупею!
– Ох, и люблю я своих кошек… Будешь уезжать – не забудь все выключить. А тенёты – я их для матери твоей, конечно, половлю, веником смахну, но это бесполезно! Тенёты – они ведь как: ниточками своими душу оплетут. Кажется, что ниточка тонкая – порвешь и выскочишь. Ан нет, держит тенёта-то.
Хива
В борских улицах есть «концы». Без названий. Кроме, разве что, Хивы. Хива – это окраина села. Барханы. Песок. Сторона Бузулукского бора. Тетя Люба всегда говорила: «В вашем конце всегда так». «Наш конец» был самый яр над Самаркой. Я вчера шла пешком в другой конец села по улице Ленинградской, на которой живу. Улицу Ленинградскую пересекает Некрасовская. Тетя Люба живет на Степана Разина. В магазинчик мы ходили на Первомайскую. Улица Победы спускается к Самарке. И так далее.
В деревенских улицах практически нет аутентичных названий. И безмолвствуют «концы»: наш – ваш. Только Хива свидетельствует о миграционных волнах.
Бежит вчера по Ленинградской мужичок-старичок. В пакетике тащит банку трехлитровую тяжелую. И такой он смущенный и радостный, что я голову могла дать на отсечение, что тащил самогонку. Поравнялась с ним «девятка». Молодой мужик за рулем. Но такой прям хороший! Тоже радостный и смущенный. Загрузил дедка, и они с банкой уехали. По Ленинградской. В наш конец.
А я иду в Хиву. И с возрастом поняла, как на мужчин надо смотреть: ласково, как коровушка. Что, от меня убудет, что ли? Мимо едет мужичок на велике. Даже описать не смогу. Неприметный такой. И я ему отвесила щедро буренушкинского взгляда. А он запел. И поехал в наш конец. И песня его тихая, но какая-то радостная, как полынка, угасала по Ленинградской.
Мадонна с синяками
Я не могу жить в деревне дольше суток! Даже в супердеревне и в супердоме со всеми удобствами. На маминых чудо-кроватях и на накрахмаленных простынях я просыпаюсь от скрежета собственных пяток! Я паршивлю в деревне стремительно и необратимо! Моя тонкая кожица превращается в наждачную бумагу. Педикюр фосфоресцирует сквозь черноту въевшегося пыльного песка. Меня съедают тут же все кровопийцы. На глаза я надвигаю платок, так как прочесать спутавшиеся волосы уже не могу. И начинаю хотеть домой, на Волгу, страстно. Так же страстно я, сломя голову, проезжаю нелюбимые участки пути домой: Металлокерамику, Петра Дубраву, Зубчаниновку, то есть от Кинеля до Самары. И как только вырываюсь на возвышенность над Волгой – снова живу!
Я – городская и волжская. И ничего с этим не поделаешь. Вчера зашла уже вечером в центре в «Пятерочку» – в Борском все то же, как и в городе: «Магниты», «Пятерочки». Стоят передо мной в кассу две женщины. Грязные, с фингалами, – как и я, наверное, городские. Одна держала на руках грудного ребенка. Он спал. Жарко. В грязненькой распашонке. Но видно – здоровенький, крепыш. Мать пробивала на кассе водку и сардельки. В шортах и в таком сексуальном топе. Грязная вся. Синяк на носу, волосы как пакля. По лицу – старая, изможденная женщина. А тело! Тело совершенно молодое, красивое, упругое. Как же так бывает?! Порок сжирает, губит лицо, делая его столетним. И сохраняет девичью пышную фигуру, ноги красивые, грудь. Что вообще за жизнь наша? Кто распределяет блага нам? Горести и радости? Некоторые женщины маются – не могут родить. А у этой мадонны в синяках – такое библейское дитя.
Нины грустные
За Самаркой – остров, Волчий бугор, пятачок между двумя рукавами. И дорога идет широкая, из камешков, катись на велосипеде – не хочу! Но «казаки» – кровопийцы! Атакуют из засады – и уже не выпускают добычу. Один вцепился мне в локоть и всю кровушку выпил.
Я так взялась от отчаяния крутить педали – педаль отвалилась. Поэтому пошла за околицу пешком. Красота – невероятная: простор, ветер, поля, луга. А вместо рамы – зелень заросшей Самарки и лес. Вдоль дороги – синие цветочки. Я не знаю, как они называются, но зову их Нина.
Нина – так звали мамину маму, очень красивую и очень несчастную. Маму родила она поздно. Это была трагическая любовь. И рано умерла. Мама с 12 лет сирота. А когда Нина приезжала в Борское – любовалась этими цветочками. Нина моя грустная, наберу тебя в букетик и всплакну.
Зоя КОБОЗЕВА
Доктор исторических наук, профессор Самарского университета.
Фото автора
Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура», № 24 (102) за 2016 год