Эти нити в самом деле незримы. Мы лишь догадываемся об их присутствии в нашей жизни. Но они при всей своей незаметности поражают нас удивительной прочностью и долговечностью. С помощью таких эластичных и сверхнадежных нитей, собственно, и осуществляется взаимосвязь всего сущего. Это хорошо видели философы, мудрецы, отшельники, странники, которые, казалось бы, наблюдая жизнь со стороны, обнаруживали удивительную Целостность человека в мире и мира в человеке.
Человеку свойственно искать смысл в себе и во внешнем мире, находить связь частного с целым, внутреннего и сокровенного – с окружающей природой. В этом и заключается драгоценность частной жизни, уникального бытия индивидуального сознания. В глубинах этого сознания хранятся зерна еще не взошедших творческих озарений, таится матрица Памяти, позволяющая реконструировать пережитое. Полноценная жизнь сознания обеспечивает гармоничное единство личности с самой собой. Как известно, Робинзон обустраивал хозяйство вокруг себя – воссоздавал в миниатюре систему современной ему цивилизации. Духовный человек, заботящийся об экологии души, также терпеливо занимается «обустройством» – только создает он незримый сад человечности вокруг себя, наполняет содержательной символикой окрестный мир.
Бунин в одной из известных миниатюр 1930 года писал: «Странно, что назвали розой да еще Розой Иерихона этот клубок сухих, колючих стеблей, подобный нашему перекати-поле, эту пустынную жесткую поросль, встречающуюся только в каменистых песках ниже Мертвого моря, в безлюдных синайских предгориях. Но есть предание, что назвал ее так сам преподобный Савва, избравший для своей обители страшную долину Огненную, нагую мертвую теснину в пустыне Иудейской. Символ воскресения, данный ему в виде дикого волчца, он украсил наиболее сладчайшим из ведомых ему сравнений. Ибо он, этот волчец, воистину чудесен. Сорванный и унесенный странником за тысячи верст от своей родины, он годы может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет. И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память!»
Случаются трагические времена, когда устоявшаяся частная жизнь, служащая личности необходимым спасительным коконом, вдруг объявляется мнимостью, теряет свой статус ценности. Чаще всего это бывает связано именно с временем радикального слома эпох, что и понятно – происходит кардинальная замена одной базовой системы ценностей на другую, во многом ей противоположную. На начальной стадии такого порой обвального процесса граница, разделяющая подлинное и мнимое, становится зыбкой, неясной. Так, революционный катаклизм 1917 года неузнаваемо изменил реальность. В поток радикальных перемен были вовлечены государственные учреждения, социальные институты, имущественные отношения, культурные коды. Редукции подверглась прежняя частная жизнь. Рухнул старый житейский уклад. Под воздействием внебытовой поступи новой железной эпохи попросту осыпалась мозаика привычных бытовых отношений, как майоликовое панно на древней стене.
***
Думается, живущую в Калифорнии писательницу Эльвиру Барякину, автора романа «Аргентинец. Блудный сын России», действие которого происходит в революционной России 1917–1920 годов, прежде всего потрясла картина гибели российской частной жизни. Частной жизни как таковой. Той частной жизни, которая могла включать в себя и творческую сферу, и семейные праздники, и пространство свободных размышлений, и мир независимого уединения, и вереницу пестрых социальных связей, и простор персональных планов и мечтаний. Поток радикальных изменений, житейского «уплотнения» (во всех негативных смыслах этого слова) буквально отбрасывает эту частную жизнь под откос, безжалостно сталкивает всех со всеми. Люди проходят испытание невиданной доселе распахнутой настежь тотальной «коммунальностью», становятся бесправными заложниками времени, от императивных призывов и директив которого буквально некуда деться.
Писательница сознательно радикально увеличивает дистанцию между читателем и изображаемым миром. На происходящее в России мы в основном смотрим глазами центрального героя романа – стороннего человека Клима Рогова, журналиста, достаточно долго прожившего в Буэнос-Айресе и в какой-то степени напрочь оторвавшегося от конкретных реалий российской жизни. Собственно, и на родину его приводят случайные обстоятельства, связанные с оформлением доставшегося ему наследства. Клим планировал кратковременный приезд, а застрял из-за революционных потрясений надолго. Стал участником исторических событий, что называется, поневоле. Да и другие персонажи романа весьма далеки от идеологических противостояний времени. Они просто подхвачены, как щепки, неумолимым и жестоким катастрофическим «девятым валом». Пожалуй, только Осип Другов вполне вписан в конкретную социально-политическую среду и вполне осознает свою непосредственную роль в событиях.
И сам повествователь находится на весьма значительном расстоянии от мучительного противостояния «красных» и «белых», он равноудален от всего и всех. Маршруты исторических реконструкций писательницы – это чисто литературное занятие, увлекательные раскопки «чужого» прошлого, продиктованные праздным любопытством к давно отлетевшему времени и к самому процессу затейливого сюжетосложения. Она занимает своеобразную позицию человека, случайно оказавшегося на пепелище и обнаруживающего там полуобгоревшие фотоснимки, обрывки чьих-то писем. Так можно с задумчивой бесцельностью ворошить старый гербарий…
«Остранняют» отображаемый материал исторической жизни и вводимые в текст «репортерские» фрагменты дневника Рогова, который он ведет как бы в расчете на далекого южноамериканского читателя (не случайно следует оговорка: «Все записи сделаны на испанском»).
Такая повествовательная «оптика» свидетельствует о холодном интересе автора-«натуралиста» к описываемому материалу. Исторический опыт далеких лет для современного литератора является чужим, он уже давно утратил свою температуру былого горения. В такой опыт можно своевольно играть, складывать «пазлы», придумывать хитроумные фабульные построения, использовать «расходный материал» живучих идеологем, мифологем, клише. История в таком случае становится не былой реальной жизнью, не «предсовременностью», а чистой в некоторой своей вневременности литературой, словесным художеством.
В пользу такого суждения говорит и особый акцент на неожиданности всего происходящего в России 1918 года. Все описывается в зловещих категориях внезапного урагана, смерча, невиданной катастрофы, перед лицом которой частный человек оказывается совершенно слабым и бессильным. Случившееся трактуется как череда трагических случайностей, которые невозможно ни предугадать, ни предотвратить.
***
Частная жизнь – естественное измерение бытия человека. Здесь он остается наедине с самим собой, здесь он являет свое подлинное лицо, выступает без ненужного наигрыша и лицедейства. Как известно, человек исполняет множество социальных ролей, к которым его побуждают и гражданский долг, и профессиональное предназначение, и корпоративная этика, и многое другое. Но лиши человека обыкновенной частной жизни, раздави его безучастным катком безликой коммунальности – и свои масштабные социальные роли человек просто не в состоянии будет исполнить. А все потому, что частная жизнь – это тот необходимый заповедный оазис, где «отстаивается» душа человеческая, произрастает его искреннее «Я», его «тайное тайных».
Барякина Э. Аргентинец. Блудный сын России. – М.: Э, 2016. – 480 с. – (Унесенные ветром истории).
Сергей Голубков
Доктор филологических наук, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы Самарского университета.
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре», №№ 1–2 (109–110), 2017, Январь