Как говорится в студенческой среде, лучше переесть, чем недоспать. Я переела: в меню духовной пищи три однопорядковых блюда поглотила подряд.
Роль «трех супов» (ну или, если угодно, трех «вторых блюд») сыграли концерты Рахманинова: послушала в филармонии Култышева – Второй концерт; приехала домой, а там, в полночь Хэллоуина (весьма кстати!), – Третий концерт, с Березовским. Облучение великим русским искусством продолжалось. Я засыпала и просыпалась под Шестую симфонию Чайковского, сквозь сон соображая: на экране Зубин Мета, а что за оркестр у него? Покрытые желтым средиземноморским загаром лица оркестрантов – кто они? Израиль? Турция? Оказалось – Флоренция, оркестр Maggio Musicale Fiorentino.
Очень полезно и поучительно для сравнения послушать подряд нашу и итальянскую концепции знаменитых русских сочинений. Рассуждаем о «духовных скрепах», как раньше рассуждали о собственном пути, о таинственной русской душе, о евразийстве, о скифстве, о «третьем Риме». Весь набор славянофильских самооценок удобно прикладывается к тому, что слышим в трактовке русской музыки.
Хорошо, а сравнивать с западной трактовкой-то зачем? Ведь итальянцы и Зубин Мета – далеко не славянофилы. В полном недоумении от средиземноморского Чайковского и Рахманинова внимаю их концепции. А в ней флорентийский блеск, праздник, до дна, до каждой рыбки просвечивающая морская глубина. Но не все же солнышку сиять, рыбкам резвиться. Как они сыграют, например, трагический реквием финала Шестой симфонии? Темп чуть побыстрее, страшная экспрессионистски изломанная оркестровка Чайковского – как прекрасная, гладкая итальянская живопись, и все вместе взятое – в стилистике теноровой арии Una furtivа lagrima.
У нас так играть не принято. В последние годы акцентируются не блеск и стилистическое совершенство русской культуры, а зловещие, трагические нотки. Недотыкомка из каждой щели лезет.
Чтобы отряхнуть слух от средиземноморской бравады, еще раз переслушала концерт Рахманинова с Мирославом Култышевым (в YouTube висит, правда, не с нашим, а с карагандинским оркестром. Наш лучше! Лучше наш концертмейстер Ирина Смолякова, наша флейтистка Екатерина Матюшенкова). Разница еще и в том, что флорентийцы играют, что называется, «по руке» – по тяжелой, властной, не особенно ласковой руке знаменитого маэстро.
Самарский оркестр на этот раз был управляем заслуженным артистом РФ Павлом Сорокиным (Москва), ни властности, ни давления на музыкантов не демонстрировавшим. Вторая симфония Скрябина образовывала огромные динамические волны, этакое мандельштамовское «Спокойно дышат моря груди, Но, как безумный, светел день», но сорокинская интерпретация до конца неисчерпаемые глубины симфонической музыки Скрябина не просвечивала.
Прожектор европейского сознания, рациональный, ясный, резкий луч не обнажал донных морских звезд, звучание тонуло в мечтательном тумане русского модернизма. Растворялись в холодном осеннем тумане и лозунги, страстные воззвания, патетическая декламация предреволюционных лет – так и казалось, что вот-вот в дождливый или снежный денек в российском ноябрьском неуюте появится вождь русской революции.
Кто он? Нам в туманной исторической перспективе не видно – Троцкий? Ленин? Бухарин? Тромбоны, валторны. Септаккорды какие-то. Взвинченно-неопределенная эмоциональная атмосфера, назревающий социальный взрыв. Как это ясно прочитывается в музыке, и как это далеко от открытой страстности европейской музыки! Они арагонскую хоту отплясывают, а у нас влез оратор на броневик – толпа гудит, колышется, а он выкрикивает лозунги, которые давно уже не кажутся зажигательными.
Но Бог с ним, со Скрябиным. Впрочем, он и сам себе Бог – значит, Бог был с нами в этот вечер. Вот уж, наверное, обижался – ждали Рахманинова.
Маленькое отступление. Знакомый музыкант рассказывал: студенческий концерт в Петербургской консерватории. Народу маловато. Девочки-пианистки кучкуются в коридоре, чего-то ждут. И вдруг зал начинает заполняться, заполняться – аншлаг! И выходит на сцену Култышев. Играет Чайковского. Музыка неузнаваема!
Набат, колокола первых тактов концерта, утонули в гуле. Знаменитые первые такты, наследие Чайковского. Имею в виду открытие Чайковского – в его Первом концерте: обычно ведь фортепианные концерты начинаются оркестровой экспозицией, а тут сразу обрушиваются на голову аккорды рояля как торжественная вступительная заставка, аккордовый эпиграф.
Вот оно, мощное скифство. Такого нет ни в Четвертом, ни в Пятом концертах Бетховена, в которых звучанием фортепиано тоже предваряется симфоническое вступление. Сверкающие бусы фортепианных пассажей Пятого бетховенского, смиренный хорал Четвертого. Да, далеко им до мощного славянского, обещанного Блоком. Как там: «Хрустнет ваш скелет в тяжелых, нежных наших лапах»?
Но Култышев от примеси скифства в первых аккордах концерта ушел. Набатные аккорды вмешались в общую темную атмосферу начала концерта. Скелет не хрустнул, и алмаз пока не выпал. Выпадет два. Подобных двум огненным глазам: зловещие трели двух кульминаций. Пожар, сжигающий предреволюционную Россию, прорывается только в некоторых фортепианных рамплиссажах.
Слушаю Рахманинова, а мысли бродят вокруг Баха, потому что с риторической убедительностью играет Култышев лирические темы концерта. Особой доблестью в их исполнении является обычно «долгое дыхание»: Рахманинов ведь свои побочные темы по всей российской равнине разливает, по всей безбрежности русских степей, а пианистическая кантилена – не вокальная, играй себе, о дыхании не заботься. А Култышев заботится. От общего мелодического ствола отрастают веточки, и каждую – как слово, как поворот в декламации актера – надо озвучить. Бескрайний поток льющейся мелодической лавы превращается во внятную речь, полную то пафоса, то раздумья…
Одна за другой рождаются и растекаются в фортепианных пассажах прекрасные мелодии. Но среди прозрачных мелодических струй мелькает вдруг не обольстительный лик русалки, а зловещее предсказание. Так и тянет опять Блока цитировать:
На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных…
В рахманиновских пассажах мелькают две размытые, растекающиеся, едва заметные интонации: Dies irae («День гнева» – католическое песнопение, часть заупокойной мессы) и тема креста – со времен Баха использующийся в музыке мотив крестного знамения.
В кульминации первой части, уже не в кружевном плетении пассажей, а в страшном всплеске аккордового рисунка, всплывает «тема креста», предрекая Руси апокалипсис. В финале отнюдь не в идиллически-певучих, а в колючих, кусачих, злобно-звенящих пассажах мелькают интонации Dies irae. Здесь они еще отрывочны и еле уловимы. Гибельная тембровая краска, холодное торжество финала Четвертого концерта еще далеко впереди. До него – почти три десятка лет. Но какой пианист не знает финала Четвертого? Култышев, вне всякого сомнения, знает. И от его прочтения Второго концерта (1900) протягивается арка к Четвертому (1927). Помнится, боги в «Золоте Рейна» по огромной арке, по радуге в Валгаллу поднимаются. А тут – разве что только спускаться. Этакая черная радуга. Бывает ли?
Впрочем, в 1900-м в России, в разгар Серебряного века, и не такое бывало. Серебро чернеет…
Мирослав Култышев задумчиво поднимает свои прекрасные черные глаза к небу. Надо отдать должное Господу Богу, выразительной внешностью снабдил он это прекрасное пианистическое дитя. Тонкие черты лица, ярко выраженная романтическая наружность – Шопен, Лист. Или, если пересаживать на нашу, на русскую почву – Александр Блок, Михаил Кузмин…
Зал замирает в ожидании «бисов». Дождались. Нас одарили фортепианной обработкой Адажио из «Щелкунчика». Народ расходится с довольными улыбками: трагические тромбоны Адажио нам нипочем!
Наталья Эскина
Музыковед, кандидат искусствознания, член Союза композиторов России.
Фото Дениса Егорова
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета», № 19 (86) за 2015 год