Мнения: ,

Сколько яичек снесет Папагена?

7 февраля 2016

eeta78WSt5Y

«Волшебная флейта» в Самарской опере наделала столько шума и вызвала к жизни столько интерпретаций, что мы посчитали необходимым опубликовать еще одну рецензию на постановку.

 

 

«Волшебная флейта» в Самарском академическом театре оперы и балета значительно побелела. Она у нас значительно побелела – как серый Гэндальф. Похоже, режиссер с «Белизной» прокипятил. Причем здесь герой Толкиена? Это одетый в костюм Гэндальфа Белого на инвалидном кресле выезжает: длинная белая борода, белый балахон, белая остроконечная шляпа волшебника. В спектакле он играет жреца масонского храма, а до того изображает старого дедушку, главу большого бюргерского семейства.

Отец семейства (потом будет фигурировать как Зарастро) выглядит как Дамблдор. Еще один намек постановщика зрителям – читателям и почитателям «Гарри Поттера». Изысканное остроумие постановщика обращено не к профанам, оно – для знающих. Да как еще ставить оперу, в которой столько шифров, намеков, которая вся сплетена из крошечных, понятных современникам своей злободневностью острот? К сожалению, соль острот за 230 лет как-то выветрилась. Обессолилась. А еще Евангелист сказал: если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?

Мелкую соль немецкого либретто в переводе не сохранить. Режиссер Михаил Панджавидзе берет Режиссерские Ножницы: разговорные сцены долой! Решение, конечно, понятное: в опере Моцарт обращается к жанру зингшпиля, а там разговорных сцен – едва ли не половина. К тому же, немецкий, как и многие европейские языки, оперирует непривычными русскому уху темпами. Темп немецкой речи довольно высок, у нас же артисты проговаривают слова помедленнее. Значит, еще прибавится тягучих минут, и трехчасовой спектакль превратится – страшно подумать, во что. Нет, хочешь не хочешь, а режь его. Как это у любимого Марка Твена: «Режьте, братцы, режьте, режьте осторожно; режьте – перед вами пассажир дорожный!».

Кроме Режиссерских Ножниц, у нашего режиссера еще есть Дилемма весьма хитрого свойства: баланс между так называемой «режоперой» и аутентичностью. Модная тенденция «переписывать» оперные сюжеты, создавать новые режиссерские версии старых либретто наш театр почти не затронула. Верный себе М. Панджавидзе в общем не переделывает опер на современный лад. Все более или менее аутентично. Это действительно она, вполне узнаваемая «Волшебная флейта». Она – и не она. Это не «Флейта». Эта история о постановке «Флейты». Ставят ее на Рождество в бюргерском немецком семействе.

Хитрый ход. Позволяет избежать многих проблем. Постановочных, художественных, философских.

Всерьез интерпретировать волшебную сказку XVIII века? Практиковать погружение в смысловые глубины текста? Вникать в тонкости масонской философии, алхимической символики, классицистской трактовки Добра и Зла, Мрака и Света, Вселенской Гармонии… Заглавных букв не хватит!

Но, уходя со спектакля именно в том состоянии умиротворения и предрождественского счастья, в том состоянии, которое и собирался подарить нам Моцарт, думаешь о том, как же это ловко получилось.

Произнесу название своего любимого рождественского хорала: Wie schoen leuchtet der Morgenstern! («Как прекрасно светит Звезда Рождества!»). Каким волшебным светом эта звезда заливает мир! В мелодии хорала эта звезда как бы переливается алмазным светом, переступает с ноги на ногу, поворачивается то одним боком, то другим. И свет не гаснет! Вот и моцартовский свет. Он тоже не гаснет, каким боком ни повернуть волшебную музыкальную сказку.

Этих боков в опере всего два. В первом акте есть Плохие и Хорошие. Во втором Плохие оказываются Хорошими, а Хорошие – откровенно плохими. Настолько плохими, что их просто смахивают со сцены. Исключают из сюжета. Их не вмещает оптимистическое миропонимание классицизма. В мире счастливого будущего Таким Плохим не место!

Тамино, благородный восточный принц. Царица Ночи, красавица и любящая, заботливая мать. Она страдает, пожалейте ее. Злой волшебник Зарастро отнял у нее дочь! И свита у нее – три дамы – темная. И какой-то сомнительный Моностатос у нее в прислужниках – тот и вовсе, как бы это пополиткорректнее выразиться… афронемец. И вот Тамино – в тисках этой Ночи. Но вроде и Ночь для непросвещенного Тамино кажется царством любви, заботы, красоты и света. Три дамы спасли его от Змея. Царица Ночи набивается ему в тещи, свою дочь Памину в жены отдает, если он ее вырвет из лап Зарастро. Бедняга Моностатос мечтает о любви, а любовь не для темнокожих!

Но вот сюжет перевернулся. Теперь Зарастро – не злодей, а олицетворение вековой мудрости. Страдающая же мать оказывается живым воплощением ненависти и смерти.

А как уживаются темное и светлое в моцартовском мире? Мрак сменяется светом, как ночь – днем. Ночные создания – Царица Ночи, три дамы ее свиты, Моностатос – совершенно не преодолеваются светлыми персонажами. Весь квинтет темных сил просто растает в свете восходящего солнца. Бетховен – тот будет яростно сражаться с ночью во имя наступления дня. Моцарт утешает нас: все произойдет само собой. Минор и мажор. Белые клавиши и черные. Но не в два цвета все укладывается. Было бы слишком назидательно, слишком просто. Откуда тогда алмазный космос моцартовской музыки, переливы света и цвета?

С каждым из героев ассоциируется тот или иной цвет: темно-фиолетовая Царица Ночи, зеленый человечек-попугайчик Папагено, его малиновая женушка-попугаиха Папагена, золотой Зарастро, черный Моностатос, нежная розовая Памина… Сверкают разноцветными огнями, как грани бриллианта.

Черно-белое и пестрое. Зачем так раскрашивать сценическую «картинку»? Соответственно трем храмам, в которые устремляется за тайным знанием Тамино: храму Мудрости, храму Разума и храму Природы.

Пестрая природная жизнь. Отцеженные черно-белые абстракции Разума. Золотистое облачение Мудрости.

Тамино отгоняют от врат храмов. Он неправильно понимает мир. Опрометчив, несдержан. Типично подростковое поведение. Надо повзрослеть, пройти инициацию. И он проходит ее.

Вот несколько моментов, которые мне представляются важными: с отрезанным текстом либретто зрители так их и не узнают. В опере три раза говорится о том, что есть человек. Человек и попугай (Папагено). Родство человека с природой, встроенность в то множество живности, которое создал Господь.

Папагено и Моностатос встречаются и очень друг друга пугаются. Для Моностатоса Папагено – диковинная огромная птица. Папагено испуган черным цветом кожи Моностатоса, но быстро успокаивается: раз бывают черные птицы, почему бы и человеку не быть черным? Человек, то есть, не определяется расой, к которой принадлежит. Люди равны. Равны они и в социуме. Человек сохраняет в себе человеческое вне социальной иерархии. При первом знакомстве Тамино спрашивает Папагено: кто ты? Человек, отвечает Папагено. «А я принц!» – говорит Тамино. А что такое принц? Тамино – человек.

Опера соткана из намеков и ассоциаций. То, что было понятно немецкоязычным слушателям Моцарта в восемнадцатом веке, непонятно нам в веке двадцать первом. Вот как преломляется в эгалитаристском сознании Папагено обещание жрецов «Будешь вести себя хорошо – получишь жену. И будет она во всем подобна тебе (Dir Gleich)». Папагено понимает это Dir Gleich в другом смысле. Он безразлично тянет: «Мне все равно». Вдруг до него доходит: равна мне?! Такая же, как я? Жена-попугайчик? Ну, наконец-то равное ему существо среди всех этих принцев, мавров, порождений Ночи!

Существо, с которым он тут же примется щебетать: «Па-па-па-па-па-па-па». Это они с Папагеной распевают любовный дуэт – про то, сколько деток нарожают, мальчиков и девочек. Любопытно было бы подсчитать. Эти кругленькие «па-па-па-па» катятся как яички, множественные, одинаковые, мелкие. Как пародия на зловещее стаккато знаменитой арии Царицы Ночи. Та распевала о смерти, вручала Памине кинжал – пойди, убей Зарастро, а то ты мне не дочь. Стаккато как знак разрыва, как рана от удара острием ножа. У Папагено же, наоборот, эти множественные мелодические «точки» – знак жизни, выполнение Божьего наказа животным в раю: «плодиться и множиться», эмблема не разрыва, а полного единения со своей Папагеной.

Персонажи оперы пародируют не только друг друга. Моцарт в нескольких ариях прибегает к жанру ламенто (жалобы, плача) – почти обязательной принадлежности оперной моды барокко. Конечно, и ария Царицы Ночи из второго действия – типично барочная ария мести. Или, скорее, пародия на арию мести – уж слишком явно в ней обнажены все соответствующие жанровые приемы. А все вместе взятое – пародия на театральное представление. Семейство разыгрывает рождественский спектакль.

Хотелось проследить, как сплетаются в разноцветные косички постановочные идеи? Какой интерпретации поддается спектакль? Но правды не узнать, режиссеры на бестактные вопросы отвечают неохотно и довольно вяло.

Наталья Эскина

Музыковед, кандидат искусствознания, член Союза композиторов России.

Фото Елизаветы Суховой

Опубликована в издании «Культура. Свежая газета», № 1 (80) за 2016 год

pNa

1 комментарий к “Сколько яичек снесет Папагена?

  1. Смею полагать, что мой комментарий по поводу «соли земли» удален не будет. Кандидат искусствознания, член Союза композиторов, должна знать, что цитата «Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить её вон на попрание людям. Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» есть метафора из Нагорной проповеди, следовательно не какой-то непонятный Евангелист о ней говорил, а Иисус Христос. Тем более, что упоминается «соль земли» и в Евангелиях от Марка и Луки. Кого именно цитирует автор рецензии? В любом случае, говорил о «соли земли» Иисус Христос, а не евангелисты, которые лишь передают Его слова. Уверен, во времена Моцарта композиторы с Библией были знакомы лучше.

Оставьте комментарий