Тимофеич, он же – Мастер, он же – Нагайка, он же – отец родной

Подозрение было, что артистке надо уметь не только говорить монологи. Надо бы еще и плясать. Или хотя бы петь. А я ни в какие ноты не попадаю. И когда набралась духу, то на первом же экзамене, а первый – по специальности, поняла, что подозрения мои небеспочвенны. Кто-то из комиссии предложил изобразить лезгинку (женскую партию) под мое собственное ла-ла-ла. Вопрос о том, чтобы еще и чего-нибудь спеть, отпал сам собой. Но каково было мое изумление, когда на листочке с оценками, что вывешивают для абитуры, я обнаружила против своей фамилии пятерку!

Кроме «потрясшей» экзаменаторов лезгинки, была еще, конечно же, та самая Липочка, и басня была, и был какой-то, уж не помню какой, стих. И режиссерский сценарий пьесы у меня имелся. Но, если уж совсем начисто, то и это все был продукт весьма сомнительного качества. И тем не менее – пять. А конкурс же. У меня прям дыхание сперло. Нет, ну мы там еще и историю сдавали, и лит-ру. Но это все я помню, как «сын» лейтенанта Шмидта восстание на броненосце «Очаков». Смутно. А сдачу спецпредмета помню отчетливо. И, конечно же, моя пятерка по специальности целиком на совести доцента КГИК, а теперь уже СГИК, Александра Тимофеевича Золотухина.

Кроме Золотухина нас, конечно, смотрели и слушали еще и другие люди, но у Золотухина был решающий голос, потому что именно он набирал курс, а для Золотухина на приемных экзаменах, между нами говоря, и монолог, и стих, и басня – дело десятое: он же все до экзамена решает, на собеседовании. А беседовал он с нами один, безо всякой комиссии.

Фрунзе, 138, комната в полуподвале. Топчемся у двери нервной кучкой. Черной завистью завидую Андрюхе Шаповалову: у меня режиссерская разработка в тетрадке и от руки, а у него напечатана на машинке и даже есть и эскизы.

Толкают в бок: иди уже – тебя вызывают! Воздуху набрала, ныряю – темно. Стол только освещен немного, а за столом вьюнош с картины Ильи Ефимовича Репина «Пушкин читает свою поэму перед Державиным». И главное – глаза. Горячие такие! А голос вовсе даже и не мальчишеский. Мужчинский голос. И вот он этим своим мужчинским голосом мне говорит… Что же он мне сказал?.. Что-то спросил. А может, даже и не было никаких слов. Золотухин – он же очень даже легко и без слов может общаться. Одной только силой мысли. Через вот эти свои пылающие глаза. Да и неважно, были слова или их не было. Важно, что я расчехлилась. А чтобы я тогдашняя расчехлилась…

Жизнь моя – собранье нелепостей. У меня даже такое серьезное мероприятие, как роды, обязательно в «комедь» превращается. Так что про себя я обычно молчу. А уж ежели к стенке припрут… Не то чтобы вру – приукрашиваю. Чтобы все как у людей. А тут… Чужому дядьке, пусть он даже и выглядел как ровесник, я начала вдруг рассказывать такое, что и сейчас, кожу свою через журналистику утолстив, не расскажу никому. Даже если будут пытать утюгом. А Золотухин каким-то шаманским способом из меня это вытянул.

Потом, много лет спустя, мы вспоминали с ним эту нашу беседу. Я все допытывалась: чего он во мне углядел? А он говорит, группа крови у нас одна оказалась.

Вот так вот, по группе крови, я и стала студенткой. И первое время только и делала, что занималась любовью.

Легендарная теперь 22-я аудитория. Самое первое занятие. Подмостки – будто их песком драили. Стены затянуты черным. Вдоль стен – скамейки спортзальные. А на скамейках – мы, те, кто совпал с Тимофеичем по группе крови. Друг против друга сидим. Против меня – Шаповалов, и я абсолютно уверена, что большего сноба в жизни своей не встречала и не встречу впредь.

На самом деле Андрюха – в доску свой и предобрейшей души. Я же напридумываю себе вечно всякого. Ну и тут напридумывала и с Шаповаловым все экзамены пикировалась. А Золотухин такие штуки сечет на раз. Ну и сказал, что мы будем работать в паре. И – задание на сессию, не только нам с Андрюхой, всей группе: «Вы должны полюбить друг друга». А ему ж не поперечишь, Золотухину. Ну, мы и начали заниматься любовью. Я об вот этих упражнениях и этюдах на взаимоотношения. Обо всех этих знаменитых крючочках и петельках. И, черт побери, мы таки полюбили друг друга. А полюбили, как нам Тимофеич потом объяснил, за то, что начали один в другом открывать. И за то, что в нас самих свершалось день за днем на занятиях.

Витя Курочкин. Он же тоже с нашего курса. Только мы с Шаповаловым учились заочно, а Витя – очно. Витя тоже говорил про любовь. «Любовь – единственное, что держит почти бессмысленный круг этой жизни», – говорил он потом, работая главрежем Сызранской драмы. Бердников, еще один наш сокурсник, называет это печатью Мастера. Но если вы думаете, что Тимофеич – это такой херувим, то вот не надо. Знаете, как меж нас, студентов, Золотухина звали? Нагайка. А потому что «до полной гибели всерьез». Другого искусства Золотухин не принимает. А темперамент-то бешеный.

Только одна история. Про того же Бердникова. Никакой он еще не Андрей Викторович, никакой не ведущий актер Магнитогорской драмы – студент и занят сразу в двух золотухинских спектаклях: в курсовом по Шекспиру и в «Жестоких играх», что ставятся в клубе 905-го года. В пьесе Арбузова Андрей играет Кая, вот этого несчастного одинокого мальчишку – жертву жестоких родительских игр. А у Кая там монолог, очень для актера тяжелый, и он у Андрея не получается. Одна репетиция, вторая, третья… На четвертую Золотухин приходит с гвоздем. Здоровенный такой, сантиметров 20. Вбивает этот гвоздище в сцену и говорит Андрею: «К концу монолога вытащишь». И Андрюха вытаскивает.

До «полной гибели всерьез». Еще один урок Мастера. Еще одна печать. И неважно, чем ты, его ученик, занимаешься. Ставишь ли спектакли, пишешь ли тексты, преподаешь или водишь нефтеналивные танкеры. Ты должен делать это со всею страстью, на какую способен.

И учил жестоко – ходили с ободранной кожей. А так, конечно, отец. И всегда рядом. Ну вот, скажем, я. Я ж отстала от нашего курса. Дети и все такое. Но если бы не Золотухин, госа бы не сдала. Опоздала. Прибегаю – все уже сдали, все в коридоре толпой и страшным шепотом: «Внукова, там твой Золотухин чуть ли не час сидит, девушку уговаривает, чтоб не ушла».

Сдавали марксизм-ленинизм. Отворила дверь – сидят. Преподавательница, а против нее Золотухин верхом на стуле. Он и на дипломный спектакль ко мне приходил. Вместе с Витей Курочкиным и приходили. Витя тогда уже тоже преподавал. А Юра Паршин преподает по сию пору, заведует кафедрой. А Юра Панюшкин – «Золотой бард России» и все такой же романтик. А Кияшко я не узнала. Матерый такой человечище. Директор Волгоградской областной филармонии Виктор Николаевич Кияшко. А был такой нежный мальчик…

Они все были чу́дные, эти мальчики с очного. И все девочки института сходили по этим мальчикам с ума. И мальчики, конечно же, были в Доме актера, где чествовали их Мастера. Народу было – разве что на люстрах не висели. А что вы хотите: Золотухин полвека в профессии. Учеников – сотни: актеры, режиссеры, драматурги, писатели, министерские и просто чиновники, арт- и просто директора; тьмища на ТВ, в газетах, педагогов. И есть даже один капитан дальнего плавания. На том самом нефтеналивном танкере трудится. Короче, разнообразно осуществляются, но, где бы ни осуществлялись, собрались. Приехали, прилетели… Жалко вот только, Витя Курочкин не пришел. И больше уже не придет. Никуда и никогда.

Господи, как же мы с ним мерзли той жуткой зимой! На площади Революции пересеклись. Стоим, трясемся от холода, но не можем никак разбежаться – Витя рассказывает и рассказывает, какой театр он делает в Тольятти, и зовет меня к себе, смешно сказать, артисткой. «Приезжай, – говорит. – Бердников уже с нами».

И я приехала на отчетные показы. Это когда критики в театр съезжаются. У Вити было несколько спектаклей. А я уже в «Коммуне». И меня направили освещать. И такие это были хорошие спектакли. Бердников Фигаро играл. И, конечно же, я нашла там Золотухина. А как иначе.

Светлана Внукова

Член Союза журналистов России, «Золотое перо губернии».

Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура», № 17 (105) за 2016 год