110-летию основания самарской профессиональной пианистической школы посвящается.
Больше века самарскому пианизму. 110 лет назад приехала в Самару выдающаяся пианистка и педагог Анна Федоровна Лаговская, с нее отсчет и ведем.
Заглянем в колодец прошлого – удивимся. Ринулись тогда в Самару композиторы и исполнители блестящей консерваторской выучки. Ученики Лядова, Римского-Корсакова, Есиповой. Где это все… Чуть брезжит в смутном зеркале времен то, что сама видела и слышала несколько десятков лет назад.
Как это часто бывает, сначала слышишь имя. «Володя Токарев, – говорили представители старшего поколения. – Он гений». «Вот мы с Токаревым», – приятельница моя, 80-летняя скрипачка, выискивает свое детское личико и задумчивое лицо юного гения на групповой фотографии выпускников ДМШ № 1. 40-й год. Мальчика звали в Москву, в ЦМШ при консерватории.
Недостаточно Самара своих гениев ценит и чтит. След гения постепенно теряется, истаивает во мгле. Но вот недавно упомянула его – и авторитетнейший самарский пианист Сергей Загадкин, человек, настроенный достаточно критично, подтвердил: да, гений…
Мне гения удалось услышать три раза – в Самаре и в Москве. В Самару привез Фантазию для фортепиано и хора с оркестром Бетховена и Третий концерт Рахманинова. Фантазию сыграл удивительным лучезарным звуком, далеко превосходя все слышанное мною доселе. С Третьим концертом случилось некое кви про кво. Доиграл экспозицию, вступил в начало разработки. А она почти такая же, как начало концерта. Второй раз в ту же реку… Той же реки Токарев словно не заметил. С невозмутимым видом пошел по второму кругу. Повтор экспозиции – норма для Бетховена, Моцарта. Для классицизма. Но не для Рахманинова же! Но делать нечего. Оркестр с недоумением потащился вслед за гениальным солистом. Кто сделал усилие, чтобы вырваться из заколдованного круга вечных повторений? От ужаса этот миг в воспоминании угас. А в начале 70-х в Москве удалось мне слышать Токарева в качестве концертмейстера.
Дмитрий Дятлов хорошо известен читателям «Культуры» как компетентнейший автор, музыкальный критик, музыкальный ученый. Но главная его ипостась – исполнитель. Один из интереснейших самарских пианистов.
Вот, кстати, о пространстве. То, что Дятлов говорит и делает (то есть делает на клавиатуре), ориентировано строго вертикально. Подчинено духовному зрению. А духовное зрение направлено снизу вверх. Отчетливо выражена у Дятлова эта концепция в трактовке творчества Листа. Произведения Листа для многих пианистов – лишь удобный повод продемонстрировать свои виртуозные возможности.
Дятлов, еще в ранней молодости славившийся тем, что технических трудностей для него не существовало, видит в музыке Листа возвышенно-духовную ее суть. Кстати, очень наглядно продемонстрированную пианистом в трактовке «Посла любви» Шуберта-Листа (знаю непосредственно от Дмитрия Алексеевича его понимание листовской транскрипции). Лист в своей обработке песни Шуберта пересоздает ее пространственную концепцию – это концепция постепенного вознесения. Мелодия в трех разделах песни переходит по трем слоям мироздания, от куплета к куплету шагает вверх по трем октавам, словно от тенора передается сопрано, а дальше – ангелам, вероятно, уходит в небесные выси.
Дмитрий Дятлов обладает счастливым даром видеть в музыке совершенно конкретные образы. Произведения в его трактовке обретают выразительность средневековой скульптуры, ренессансной живописной сценки. Вот, например, в «20 взглядах на младенца Иисуса» Мессиана волхвы приносят дары новорожденному Иисусу, вот эти дары изображены в музыке, слышно и видно, как себя ведет каждый из волхвов.
Совершенно противоположный, но тоже очень плодотворный творческий метод являет собой искусство Павла Назарова. Назаровские исполнительские концепции диктует не ясный разум, не ясное исполнительское «зрение», а темная глубина интуиции.
13 лет назад я впервые услышала Назарова в цикле из 32 сонат Бетховена. Их поделили между собой 7 самарских пианистов. Назарову досталось самое простое: Девятнадцатая соната. Меланхоличное такое сентименталистское благозвучие, впору 10-летнему ребенку выучить и сыграть. В ДМШ и играют. Первая нота там, как известно, «ре» первой октавы. И вот с первой же ноты – непроходящий озноб прохватил, изморозью покрылась. Гений!
Как изюминки в тесте, сидят российские гении в ноздреватом теле сдобной булочки отечественной провинции. И никто их оттуда не выковыривает – кому они нужны…
А вот никому не известная музыка, мировая премьера. Опоздавшая лет на девяносто. Современник Скрябина и Рахманинова, композитор Всеволод Петрович Задерацкий по праву своего таланта должен бы попасть в «великую тройку» русской музыки. Вместо этого попал в челюсти чудовищной машины сталинских репрессий. Не только пережил страшное время и выжил, но и писать музыку продолжал, в нечеловеческих условиях. Сын композитора, известный музыковед Всеволод Всеволодович Задерацкий, привез в Самару чудом уцелевшие ноты. Соната, 24 прелюдии. Право первого исполнения отдал Назарову. И вот они звучат в Самаре, поражая знатоков и любителей, заполнивших зал консерватории.
Как-то сам собой разговор пошел о пространстве – как я и предупреждала. Причем об освоении это пространства – вверх, вширь. Дятлов, Назаров. А теперь – вглубь. За таинственные пределы звука. Николай Фефилов.
Вот у меня бронзовая статуэтка стоит, называется «Преодоление». Одна ручка уже сквозь стену протиснулась, тельце где-то в толще бронзы застряло, сзади отполированная пяточка торчит. Статуэтка-то маленькая, я ее легко приспособила. А со звуком, с рафинированным фефиловским звуком что делать? С его таинственным пианиссимо? С этим почти набоковским ощущением: не удержать красоту, звучанье тает, дематериализуется. Протиснувшись сквозь плоть мира, попадает – куда? Ангелы его там слушают? Он и сам внешность имеет совершенно ангельскую, Коля Назаров. Хорошо помню его первое появление в академии. Приехал в конце лета и еще до начала учебного года дал концерт. Играл Шопена и Дебюсси – звуком нежным, как дыхание Зефира (не сладкого десерта! Теплого южного ветерка, надувающего щеки на картинах Боттичелли).
Художественное пространство имеет еще одно направление. Вниз. Нырнем туда вслед за Сергеем Загадкиным. Трагический финал «Лунной сонаты», неприятнейший визит судьбы, стучащей в дверь, – в «Аппассионате». Трагическую, черную окраску приобретает у него и соль-минорная прелюдия Рахманинова – тут судьба уже не просто в дверь стучит, тут она просто челюстями клацает, сейчас сожрет Серый Волк свою Красную Шапочку, не дождавшись отведенного ему для охоты на красных шапочек пространства ля-минорного этюда-картины.
«Почему ты не напишешь, что Токарев Третий концерт Рахманинова лучше играл, чем Ван Клиберн?» – спрашивает меня самарская дама, имевшая возможность вживе слышать обоих и сравнивать. Да потому же, почему не пишу, что Назаров Большую сонату Чайковского лучше, чем Рихтер, играл.
Пусть создают самарскую мифологию другие. Те, кто сообщает доверчивому читателю, что в искривленном и закольцованном пространстве Самарской Луки обитают 900-летние старцы. Хотя все возможно. Самара – место таинственное.
Своими глазами видела на краю Самарской губернии, под Сызранью, неподалеку от усадьбы пушкинского приятеля, поэта Дмитриева, языческое капище. До сих пор, говорят местные жители, там ведьмы собираются, этому камню молятся. А вот речка Тишерек – в самые лютые зимы не замерзает, поэтому в ней бобры водятся…
Бобров не видела. А пианисты в Самаре водятся.
Наталья Эскина
Музыковед, кандидат искусствознания, член Союза композиторов России.
Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура»,
№ 12-13 (100-101) за 2016 год
Замечательный материал. В связи с этим стоит вспомнить и учительниц фортепиано Самарской музыкальной школы №1 Анну-Марию и Марию-Анну Пенчковских, первая чуть позднее стала Петровской. Обе они, уроженки г. Казани, с отличием окончили Санкт-Петербургскую консерваторию и с удовольствием работали в Самаре. Память о них хранилась в семье профессора медицины Сергиевского, дружившего с этими людьми.
Из блестящих пианистов, музицировавших в Самаре в позапрошлом веке, нелишне было бы вспомнить польского пианиста и композитора Антона Контского, который игре на фортепиано учился у Дж.Филда, а композицию проходил в Вене у С.Зехтера. Контский не раз бывал с концертами в Самаре и, покидая наш город, вместе со скрипачкой — женой действительного статского советника Щепаньского (это были родители замечательной польской писательницы, родившейся в нашем городе, Марии Кунцевич), сыграл на прощальном вечере сочиненный им по этому случаю вальс «Прощание с Самарой».