Наследие

Самара Виктора Долонько

8 января 2017

vavilov

Виктор Викторович Долонько рассказал о городе своей юности в очень подробном и увлекательном интервью, опубликованном на сайте Светланы Внуковой.

Улица Челюскинцев? Нет, секундочку. Я прописан на Волжском проспекте. И моя мама – на Волжском проспекте. А родился я на улице Льва Толстого. В родильном доме, где в конце 50-х родились почти все мои ровесники из знакомых. Вот этот родильный дом, что был против стадиона «Динамо».

А первым моим адресом и адресом моих родителей, соответственно, был проспект Сталина. Я же в 58-м родился. А имя Сталина начало исчезать с карт после ХХII съезда. Не после ХХ-го, а после ХХII-го. 61-й, 62-й год. Сталина вынесли из Мавзолея, стали демонтировать памятники, переименовывать улицы, площади, города… В 58-м еще ничего этого не было. И не было никакого проспекта Металлургов, а был проспект Сталина, где мы и жили в одной из «сталинок».

viktor-dolonko

В.В. Долонько образца 1959 года

Безымянский? Нет, я совсем не безымянский. Мне не было трех, когда мы с Безымянки уехали. И все мои родственники жили в Старой Самаре. Просто отец… Мой отец – сын расстрелянного в феврале 38-го ректора Чкаловской сельхозакадемии, а до этого секретаря Чкаловского (сейчас это опять Оренбург) обкома партии. И как сына «врага народа», отца долгое время не брали на работу. Выручил его дядя. У моего деда была сестра, а муж этой сестры был первым заместителем министра черной металлургии Советского Союза и одновременно директором Мариупольского, тогда Ждановского, металлургического комбината. Лева Казовский. Вот он и устроил отца на Металлург, когда они с мамой оставили Оренбург. А оставили они его после взрыва на Тоцком.

Нефтехимический завод, где мама работала по институтскому распределению, был ближе всего к полигону, и она, что называется, схватила. И состояние ее было настолько тяжелым, что ей разрешили прервать распределение и уехать. Ну, а это середина 50-х, дед еще не реабилитирован, и отец не может нигде устроиться. И его устраивает дядя Лева. Но сначала в Рустави, где строили металлургический комбинат. Комбинат построили, и тут случилось счастье: директором Куйбышевского металлургического завода и одновременно начальником строительства этого же завода назначают Мочалова. Дядя Лева Мочалова отлично знал, к тому же курировал стройку, и, когда завод запустили, отец получил там работу.

По специальности он инженер-механик. Окончил наш политех, тогда – индустриальный институт, в 26 лет стал заместителем начальника цеха, и ему дали квартиру от завода. А потом он начинает бороться за правду (у меня это, как видишь, генетическое), в результате оставляет завод, находит работу в городе [центр Самары, – С.В.], ну и мы постепенно перебираемся в город. Сначала живем на Гагарина, она тогда еще только строилась, а потом переезжаем на Волжский проспект.

***

Мне не было, как я уже говорил, трех, когда мы уехали с проспекта Металлургов, но тамошний наш дом помню очень хорошо – cо многими людьми, что работали на Металлурге под началом отца, отец поддерживал отношения до своей кончины. Это и Спасский, который потом стал главным механиком Металлургического, и дядя Петя Шешуков, который возглавит один из крупных трестов Нефтехимпрома, депутат, лауреат…

Он недалеко от завода стоит, тот наш дом. А на Гагарина мы жили против Клинической больницы. 5-й этаж хрущевки, что возле остановки 24-го, если ехать в сторону города. Но поскольку папа работал, мама работала, то я тогда «бомжевал» между бабушками и родителями, которых изредка навещал.

dolonko-viktor-viktorovich

Балкон хрущевки на Гагарина. Уже за что-то голосует и требует слова.

Где жили бабушки? Одна моя бабушка жила за площадью Революции. Рядом с магазином «Рабочая одежда». Комната у нее была на втором этажа купеческого дома. А вторая моя бабушка жила рядом со Дворцом пионеров. Во дворе политехнического института.

Но это, на самом деле, мгновение, все, о чем я тебе так долго рассказываю – родился я в 58-м, а уже в ноябре 63-го мы переехали на Волжский проспект. Обменяли вот эту нашу хрушевку на Гагарина и еще одну комнату на улице Куйбышева, которую нам подарила бабушка, на двушку Волжского проспекта: людям, что там жили, надо было разъехаться.

Дальше начинаются всякие перемещения, связанные с моими многочисленными женитьбами, но моя Самара – это, прежде всего, Волжский проспект. Волжский проспект, плюс-минус два квартала – вот тот район, в котором я вырос, в котором живу и с которым себя идентифицирую.

***

Волжский проспект, 45. Это мой дом. Пельменная? Это 47-й. Там, правда, давно уже нет никакой пельменной. Музыкалка? Это 43-й. А 45-й – это аптека и продовольственный магазин. Это сейчас там – интимные товары. А прежде в нашем доме была аптека. И никакая не особенная, а самая что ни на есть рядовая. И на Волжском проспекте, да будет тебе известно, никакой советский истеблишмент никогда не жил. Там жила интеллигенция. Техническая, художественная. Партийное и советское руководство там тоже жило, но, так называемого, среднего звена. Бонзы там не жили. Для них существовала Вилоновская. И жили они на Вилоновской не только в доме 2а. Они и выше жили. В домах, окна которых смотрят на площадь Куйбышева. В одном таком доме, кстати, жил генеральный конструктор Дмитрий Ильич Козлов. Вот там жили военачальники, директора, советские и партийные руководители. Там же поселился Константин Алексеевич Титов. Бонзы вот в этом районе сосредотачивались.

А на Волжском проспекте жили инструктора, заместители заведующих отделами. Крупных «военачальников» там не водилось. И вообще это был такой своеобразный очень мир. Моя «черта оседлости». С одной стороны, это были сталинки, построенные как парадные дома парадного проспекта. А с другой стороны, во дворе практически каждой такой сталинки продолжали стоять (снесли их только в 70-x) огромные бараки, соответствующим образом заселенные. И поэтому 68-я школа, куда меня по достижению надлежащего возраста отвели, представляла собой такой микс из детей благополучных, не очень благополучных, а часто совсем неблагополучных семей, тех семей, что жили в бараках.

yacenyk

В первый раз в первый класс. За руку держится Наташа Яценык (Даниленко), известная ныне самарская художница.

И потом ты еще учти, что вот этот вот склон за 68-й школой, а ныне спортивным лицеем, если двигаться в сторону «Ладьи», он тоже весь был в деревянных гнилушках. И там тоже жили люди небольшого достатка и невысокого социального положения. Из низов, короче говоря. И их дети тоже учились в 68-й школе. И среди них, скажу тебе, было немало ребят талантливых. И весьма. И со многими я дружил. В одноклассниках у меня был, например, парень, который, непонятно, откуда что взялось, блестяще рисовал. Просто блестяще! Но как-то канул. По крайней мере, художника с такой фамилией не появилось.

***

Так что, вот такой вот коктейль, но школа при этом гениальная совершенно! Директором там был Виктор Иванович Педин. Поскольку одна из моих бабушек возглавляла всякие отделы народного образования; была, начиная с довоенных времен и директором, и завучем в самых разных школах, то она очень многих людей устраивала на работу. В том числе людей, у которых с трудоустройством были сложности в силу неких необоримых причин. Так во время борьбы с космополитизмом она устроила на работу Ефима Кнохинова, который впоследствии стал заслуженным учителем России, кандидатом педнаук, награжденным орденом «За заслуги перед Отечеством» и создателем школы с музыкально-математическим уклоном, которую ты знаешь как гимназию № 2. Помогла с работой Исааку Лазаревичу Арончику, который позже станет доктором философии и профессором СамГУ. И Педин – это тоже один из ее протеже.

Школу Виктор Иванович держал в идеальном состоянии. И мы учились там с большим удовольствием. У нас была замечательная первая учительница. А в 8-м классе к нам пришла Виктория Самсоновна Исаханова. Легендарный учитель математики. Просто легендарный! Сейчас ей уже за 70, она заместитель Марины Наяновой в ее академии. Абсолютно гениальный человек! Человек, который наряду с моими близкими, вообщем-то и сделал меня таким, какой я есть.

Так вот, Вика пришла к нам в класс и начала мне, который семь лет ниже пятерки по математике не получал, ставить тройки. И я целый год выправлял эту ситуацию, и таки выправил, но случилось несчастье.

Виктор Иванович к этому моменту уже не был директором. А после него директора то и дело менялись. И по окончанию мною 8-го класса произошла… советская глупость – по другому я не могу ситуацию охарактеризовать. В школу, половина детей которой была из более чем благополучных семей, и именно эти дети и определяли школьную атмосферу, назначили директором «девушку», которая до этого работала начальником женской колонии в Белоруссии. «Девушка» работала с малолетними преступницами. Под Могилевым где-то. Она пришла, и Вика тут же ушла. В 63-ю школу. Откуда, собственно, к нам ее и переманили. Вика ушла, и у нас где-то с месяц, наверное, не было уроков математики. А вообще-то – 9 класс. Два года до института, у нас нет математики, а эта подруга ходит и налаживает дисциплину.

На дворе начало 70-х. Все лохматые, в джинсах, ну и я – лохматый и с бородой. Нет, не щетинка, а вот именно борода. Юношеская, но, тем не менее, борода. Ну и джинсы, польские правда. А еще и рыжий шар на голове. Это сейчас я седой и лысый. А тогда у меня и на голове были волосы, они были рыжего цвета и такой густоты, что лежали шаром.

Короче, я не очень вписывался в представления о советском школьнике. А поскольку за буквами в карман, как ты знаешь, не лезу, то, когда «девушка» пришла наводить дисциплину в наш класс и начала орать: почему в джинсах, с бородой и не стриженный, я ей задал встречный вопрос: «Вы наш новый парикмахер?» – «Я ваш новый директор», – сказала «девушка» и потребовала родителей.

Прихожу домой, звоню бабушке и говорю: «Кать (Екатерина Петровна ее звали), Кать, – говорю я, – ни о чем меня не спрашивать, родителям, пока, во всяком случае, ничего не говорить, сегодня – пятница, в понедельник я должен выйти в 63-ю школу. Туда вернулась Вика, и я должен быть там. Я знаю, что октябрь, что учебный год начался, что в эту школу набирают по конкурсу, но слышать ничего не хочу. Ты была у них училкиным начальником, завроно, директором, завучем, они там все твои товарищи, как ты будешь решать этот вопрос мне все равно, но ты должна его решить». Нахал, как видишь, я был ужасный. Больший даже, чем сейчас.

Вечером – звонок, Катя: вопрос решен, в понедельник выходишь в 63-ю. Ну уж тут я и сам обо всем рассказал родителям.

class

Путеводитель по этой фотографии – отдельная песня.

Где была 63-я? Там же, где и сейчас. На улице Степана Разина. Недалеко от КГБ, прямо против Вознесенского храма, который тогда был военным складом. И это было такое везение, оказаться в 63-й! Я такого даже не ожидал. Я попал в школу, каких не бывает. Вообще не бывает. В принципе! Вика – лучший математик Самары и всех заливных лугов – преподает нам математику. Народный учитель Советского Союза (редчайшее, чтоб ты знала, звание) Николай Иванович Мельников преподает нам физику. Выпускница Московского государственного университета имени Ломоносова, однокурсница Андрея Донатовича Синявского Эвелина Леоновна Сурбекьянц – литературу. По несчастью оказавшись в нашем городе: тяжело болел отец, она фактически перевернула наши мозги. Начало 70-х, а мы на ее уроках делаем сравнительные характеристики сочинений Булгакова и Достоевского. Ну я тебе говорю! Сравнительные характеристики сочинений Булгакова и Достоевского. А в выходные Эвелина везет нас на какие-нибудь острова, где мы снимаем на восьмимиллиметровую пленку фильмы, а потом их все вместе монтируем. Она не пускала нас на занятия, если мы пропускали литературный абонемент в филармонии! А учителем истории у нас был Давид Борисович Брейгин. Я – в 9 классе. 9-й класс – это советская история. Так вот, Давид Борисович преподает нам историю 30-х годов через театрализованные суды над троцкистами, в ходе которых мы начинаем осознавать всю чудовищность того времени.

Там и другие учителя были сильные. Но вот эти четверо – это было нечто уникальное. Таких учителей не было ни у кого в городе. Просто ни у кого! И с нами на уроках происходили удивительные, потрясающие вещи! Со всеми сорока. Нас было в классе сорок. 39 поступили в высшие учебные заведения. МГУ, МФТИ, МИФИ, лучшие вузы Ленинграда, Самары…

Да говорю тебе: сорок! А всего девятых классов четыре, два из которых отборные. То есть ребят туда набирали со всего города и по конкурсу. «В», где учился я, и «А», тоже отборный класс, но там учились «французы» и «немцы» (в нашем учили английский); «Б» – радиотехнический класс, где учились способные к технике ребята из «аборигенов», и «Г», где учились все остальные из местных. 150 человек одних только девятиклассников. Причем, в отборных классах были ребята, которые на площади Кирова жили. Были ребята из Новокуйбышевска. Садились в трамвай, садились в автобус и ехали. Ехали черти сколько! Каждый день! Такая слава была у этой школы.

Мне в смысле транспорта повезло: отец работал главным инженером конторы, которая находилась на Кутякова. Это рядом с мостом. И утром он подвозил меня. Но никогда до школы. Возле облсуда сбрасывал. На службу отец уезжал рано, и в результате я приходил минут за 20 до начала занятий. Ну и целый день в школе.

Уроков у нас было по 7-8 в день. 8 физик в неделю, около 10 математик. У нас не было военного дела, но была военно-техническая подготовка: изучали телевизионную технику. У нас не было труда, но была радиотехника. И практически у каждого из моих одноклассников была заочная школа при физтехе или при МГУ, или и там, и там. Дистанционное обучение. А во время областных олимпиад преподаватели приезжали к нам сюда на очные сессии.

Кроме этого многие занимались бальными танцами. К слову, в 68-й это было просто повальное увлечение. Кружок бальных танцев там вела Алла Аронина, дочь Исэра Борисовича Аронина, который возглавлял тогда то, что сейчас называется СИПКРО. Мы с ними жили в одном подъезде, они – на третьем этаже, мы – на первом. В кружке у Аллы занимался Вася Курбатов, мой одноклассник. Лауреат российских, международных и прочих соревнований по бальным танцам. Единственный стал профессионалом. Школу свою открыл. Все остальные занимались у Аллы для общего, так сказать, развития. Ну и, конечно, спорт. Спортом занимались все. Я занимался дзюдо. День расписан был весь, очень плотно, и никто не считал это какой-то перегрузкой.

***

Физико-математических школ тогда в Самаре было три: 135-я, 12-я и наша. Но в мое время мы «били» всех. На олимпиадах мы «били» всех! И на этих олимпиадах я, к слову, и познакомился со своими будущими университетскими товарищами. С Игорем Моствелишкером, Мишей Лернером. Блестящие умы! Но мы их «били», что не мешало нам дружить.

У нас была довольно большая компания. Мальчики, которые мыслили себя будущими физиками и математиками, и девочки, которые либо учились в музыкальном училище, либо готовились стать гуманитариями. В свободное от математики и прочих учебных занятий время мы ходили в театр, в филармонию, целовались, читали стихи, но по Броду не «шланговали». И босыми не ходили по городу. При этом с самарскими хиппи у нас не было никаких противоречий. Точно также, как и они, мы росли на Битлз. Только они росли на Битлз и Ролинг Стоунз, а мы – на Битлз и Бетховене. В этом вся разница. И я до сих пор смертельно люблю Битлз и Джона Фогерти. Но никакого «шлангования» у меня в моей юности не было. На «шлангование» элементарно не хватало времени. Уроки начинались в половине девятого. Заканчивались в половине третьего. 6 часов! Потом мы шли в пирожковую, потому что, пока еще до дома доберешься…

novikov

С Александром Новиковым на Броде. Видимо, идут в драмтеатр.

Одна из моих бабушек жила на Куйбышева за площадью Революции и обычно ждала меня у себя, чтобы после школы накормить обедом. С ребятами мне было, понятное дело, веселей. Но обидеть бабушку, а она 1899 года рождения, я не мог. И несколько раз в неделю обедал у нее. А в оставшиеся дни шел с ребятами в пирожковую.

Строго говоря, это была рюмочная. Подвал на углу Фрунзе и Ленинградской. Рядом с тем местом, где сейчас «Отрада». Мы спускались в эту рюмочную, пили там поганый кофе с цикорием, ели беляши на машинном масле – запах этого кофе и этих беляшей, омерзительный совершенно, до сих пор из памяти не выветрился. Но мы были вместе, и нам было хорошо. Это был такой ритуал. Мы снимали таким образом стресс после занятий. Снимали и ехали домой. Дома я около часа спал и опять садился заниматься. 63-я школа плюс заочные школы при физтехе и МГУ. Кроме то, по понедельникам и четвергам филологическая школа Василия Павловича Финкельштейна во Дворце пионеров. А еще дзюдо трижды в неделю. Какое шлангование?

Кого помню по Дворцу пионеров? Да у Василия Павловича практически вся наша компания занималась. Галя Любарская, она сейчас в Америке; Лева Фишман – профессор в педуниверситете; Лева Ерусалимский и Миша Овсищер, они в Канаде; Татьяна Артамонова – известный в Самаре фармацевт, Инна Лемберг и Володя Бейлин, они в Израиле; Рая Немировская – преподаватель английского в техническом университете, Виталий Добрусин – самарский журналист…

Девушка одна была… Оля Шпетер, по-моему, так ее звали. В 6-й школе училась. Очень красивая и очень дерзкая девушка. Василий Павлович как-то привел филолога, который у нас уже читал лекции, не буду называть фамилию, привел и говорит: «Вот, хочу представить вам человека в новом качестве: доктор филологических наук…» А Шпетер с задних рядов: «Доктор? И кого он вылечил?»

Почему в конце-концов выбрал математику, а не филологию? Да нет, ничего во мне не боролось – я был абсолютным гуманитарием. В папину сестру, видимо – она доктор исторических наук. Нет, ничего во мне не боролось – я испугался. Испугался, что не сдам английский. В нашей компании было несколько ребят из 11-й школы – Фишман, Ерусалимский, Саша Долинский… Я сопоставил их знание языка со своими, плюнул и пошел на мехмат. Тут еще и влюбленность в Викторию Самсоновну повлияла, конечно же. Ну и то, что с математикой у меня вроде как складывалось.

Пошел на мехмат, и ты знаешь, абсолютно не жалею. Где-то вычитал умную фразу: математическое образование – единственное, после которого человек понимает, что из одного лозунга другой лозунг не следует; для этого должны быть логические причины. Так что не жалею. Поступил, начал вгрызаться, но к четвертому курсу понял, что выбор-то у меня в итоге небольшой. Я должен буду либо заниматься чистой математикой, либо войной, потому как любое более-менее серьезное дело для математика – обслуживание ВПК.

Чистая математика – это такой уровень абстракции, до которого мои мозги не дотягивали. А что такое математику заняться войной? В 70-е годы? Это сделаться на всю оставшуюся жизнь невыездным. Такая перспектива меня категорически не устраивала. Так я оказался в гуманитарной сфере.

***

«Гаудеамус»? Вообще, идея этого клуба принадлежит Виктору Васильевичу Рябову. Гениальный ректор. Гениальный кроме всего прочего еще и потому, что создал нам такую защиту от внешних угроз… Потрясающую совершенно! Нам очень хорошо под этой его защитой жилось. Просто очень. Причем он человек партийный. После ректорства был секретарем обкома КПСС, потом – секретарем парткома ЦК КПСС. Партийный, но при этом широких взглядов и внутренне абсолютно свободный. Абсолютно! Благодаря чему в университете при Рябове и выросло, Дима Муратов правильно говорит, «непоротое поколение».

79-й год. Виктор Васильевич в составе делегации ректоров едет в Соединенные Штаты. Возвращается, собирает актив и задает вопрос: «Вы знаете, в чем преимущество американских университетов?» И сам отвечает: «Там в каждом университете есть клуб, в который приходят преподаватели, приходят студенты, и их легко можно увидеть за одним столиком, беседующих не как преподаватель со студентом, а на равных. Создайте мне такой клуб».

И такой клуб был создан. Это сделали два человека – председатель студенческого профкома, сейчас он известный в Самаре адвокат, Александр Владимирович Гальван и ныне покойный председатель студклуба Павел Давидович Злотник. Клуб открывали они, а через полгода примерно это дело возглавил мой товарищ, мы с ним учились в одном классе, и я его уговорил не ходить в авиационный институт, а идти вместе со мной в универ, и он пошел, и тоже на математический факультет, и мы вместе были в университетском комитете комсомола. Сейчас он начальник кадрового управления Сбербанка России. Так, кажется, это называется. Александр Анатольевич Новиков. Судьба нас развела, в чем я виноват и очень об этом жалею. Саша – человек бесконечно честный, порядочный и верный слову. Так вот, Саше удалось начатое Гальваном и Злотником довести, что называется, до ума.

dolonko-viktor

1979-й. Пытается «дирижировать» университетской «Весной».

Что касается меня, то я все пять университетских лет занимался студвеснами. И с первого дня существования «Гаудеамуса» вел там программы. Все готовились к сдаче научного коммунизма, а я вел вечера. Потом отправился по распределению в «Гипровостокнефть», но вечера всё равно вёл. А Саша Новиков меня в «Гаудеамус» позвал на постоянную работу. Он в большей степени управленец, организатор, и ему нужен был человек, который взял бы на себя художественное руководство проектом.

Саша уговорил Рябова, и меня вернули в университет. Преподавателем на кафедру функционального анализа, и я занимался клубом, а параллельно читал спецкурс по выпуклому анализу, вел практику по математическому анализу, по ТФДП. Так что и это всё я делал в своей жизни…

А «Гаудеамус», ты права, это из разряда событий. Ни в одном самарском вузе ничего подобного не было. А тут же еще и голодуха, если помнишь. 80-е. Талонов еще нет, но дефицит в полном расцвете. А «Гаудеамус» – это кафе. И Рябов «прикрепил» его через партструктуры к самому популярному тогда куйбышевскому универсаму, только бы у «Гаудеамуса» не было проблем. Единственное сказал: «Чтобы никакого воровства».

Какое воровство! Как только в «Гаудеамусе» кончались продукты, мы с Сашей ехали домой и опустошали свои родные холодильники. К счастью, отец мой был тогда главным инженером в конторе, которая называлась «Волго (затем, будь внимательна) продмонтаж». То есть, она, эта контора, занималась монтажом оборудования на предприятиях перерабатывающей промышленности. Причем от Перми до Ташкента и от Астрахани до Калининграда. У Саши мама заведовала профилакторием Завода имени Масленникова. Таким образом, проблема продовольственного дефицита в рамках отдельно взятых семей была решена. Но семьи эти, часто даже того не ведая, решали и продовольственные проблемы студенческого клуба.

***

Но, конечно, в «Гаудеамус» люди приходили не только и не столько выпить и закусить. Студенты готовились там к «Веснам». И это были неслабые «Весны», потому что при клубе работали серьезные художественные коллективы.

Появился мужской вокальный ансамбль, которым руководила Лера Навротская, главный хормейстер оперного театра (об этом коллективе – отдельная песня, как-нибудь в другой раз); студенческий кукольный театр Левы Митрофанова, нынешнего руководителя театра «Лукоморье»; появились академические хоры, а именно хоры (во множественном числе!), которыми одновременно руководили Ощепков, супруги Герасимовы, Барабанов с Мартыновым. СТЕМом руководил артист СамАрта Игорь Данюшин. Сережа Чумаков, сын худрука Волжского народного хора и студент физфака, создал на базе клуба ВИА Sunny, Солнышко. 8 новых коллективов! Рябов дал денег на зарплату руководителей.

И очень нам с Сашей помогли Лев Адольфович Финк, который кроме всего прочего был еще и председателем университетского худсовета, и Елена Яковлевна Бурлина, которая была его заместителем и именно она буквально за руку вводила нас в мир, который назывался куйбышевская художественная культура.

Но это с одной стороны. А с другой, были концертные антрепризы, причем, на кооперативных началах, и тут мы немножко, как понимаешь, время опережали. Приезжал в город прославленный театр, приезжал известный исполнитель, и университет был для них одной из площадок. А часто просто единственной. Конечно, нам удавалось заполучать звезд к себе еще и потому, а, может быть, прежде всего потому, что с площадками в городе было непросто: в филармонии шла реконструкция. Но как бы там ни было, студенты видели и слышали по тому времени лучшее. Владимир Фельцман, сын Оскара Фельцман, замечательный пианист играл у нас на вечерах. Играл Леонид Чижик, пианист, лауреат международных джазовых конкурсов, сейчас работает в Германии. Гриша Файн часто бывал у нас. И один, и с трио, и с ансамблем «Дивоцвет». Артисты нашей драмы, ТЮЗа, солисты оперного. Кого у нас только ни было!

Конечно, «Гаудеамус» – не ГМК с его «Грушинским» и конкурсом Кабалевского, но, скажем, свой дискуссионный клуб был и у нас. За участие в одной из таких дискуссий я и поплатился в итоге. Мне еще Евгений Фомич Молевич, преподававший нам диамат, говорил: «Твой язык тебя и погубит». И товарищи по школьной еще компании предупреждали моих родителей, что я излишне резок в высказываниях. Но во мне не было страха. И не было его, я так думаю, потому, что у меня не было политических расхождений с эпохой. У меня были с ней расхождения стилистические и эстетические, как сетовал один из великих. И, когда я говорил какие-то резкие вещи, у меня не было чувства опасности, потому что не было задней мысли. Я просто не любил дураков. В том числе дураков во власти, где их порой оказывалось больше гигиенической нормы.

Ну и тут… Студенческая аудитория, в которой всегда достаточное количество стукачей. Слово за слово, и я сказал: «Мы еще отметим столетие Пастернака миллионными тиражами «Доктора Живаго». 82-й год.

Нет, эта, именно эта фраза, конечно же, не была причиной моего ухода. Таких фраз было множество. Но она стала поводом для того, чтобы ко мне подошел верный человек и сказал: «Вить, уходи, причем, быстро, иначе они тебя закроют». Спасибо ему большое. Его уже нет в этом городе. И в стране нет. Но, может, прочтет. Спасибо. Хотя я нынешний, совету бы его не последовал. Нынешний, я бы не ушел. А тогда перспектива оказаться невыездным, с более чем сомнительными шансами на какие-то карьерные продвижения… Как-то она меня не грела, такая перспектива. Опять же молодая семья, и родителей огорчать не хотелось…

Я ушел. И это был первый и довольно долгий период без работы. Я искал, а она почему-то не находилась… Нет, ну понятно, конечно, почему. Я тебе даже больше скажу: я знаю, сейчас уже знаю, кто меня сдал. Но пусть у него будет все хорошо в этой жизни. Зла я ему не желаю, хотя мне жаль было оставлять «Гаудеамус». Там было много разных хороших штук. И ночные джемы с «Машиной времени», и концерты группы «Час Пик» Саши Черкеса; и дискотеки, которые вели Саша Астров, ныне политолог, публицист, профессор Европейского университета в Будапеште; Паша Маргулян, ныне директор Радио 1», русскоязычного радио Израиля; Юра Трахтенберг, известный самарский бизнесмен и культуртрегер…

Много, много было хорошего. И я помню всех, благодаря кому это хорошее происходило. Но нужен не час, и даже не два, чтобы просто всех перечислить.

Музей? Нет, Свет, музей [Самарский художественный музей. – C.В.] появился в моей жизни значительно позже. Хотя тоже по несчастью – я вновь остался без работы. С Аннетой Яковлевной Басс был знаком с колясочного, моего колясочного, возраста. Ее двоюродный брат Александр Аксельдорф, он сейчас в Израиле, был в одной преферансной компании с моим отцом. И спасибо Аннете Яковлевне, что она предложила мне место. Спасибо, но это было совсем не мое. Я все-таки не музейный работник. Да и не музеем я там занимался.

«Придумай сам себе что-нибудь», – сказала Аннета. И я придумал. И в музее появился первый в регионе издательский комплекс, который работал на учреждения культуры.

Но я и до музея издавал. Так что мне это все было знакомо. Мы выпускали книжки, буклеты, программы, афиши, связанные и с музеем, и с управлением культуры, который тогда возглавляла Светлана Петровна Хумарьян; что-то делали для филармонии, драматического театра, оперного…

Но нет, нет, музей – это совершенно не мое. Да и недолго это было. А вот оперный… Оперный – это, как оказалось, «моё».

***

К площади Куйбышева как пространству я отношусь скептически. Не греет. Но тем не менее с 1989 года я ходил туда каждый день три сезона подряд и ходил с удовольствием. И, конечно, я сделал глупость, когда ушел из театра. Сейчас, когда обратно дороги нет, об этом можно совершенно спокойно сказать. Об этом мне и Светлана Петровна говорит, а общаемся мы с ней каждую неделю: «Я говорила тебе: не уходи».

Я сделал глупость. Начало 90-х, возможность, как мне тогда казалось, работать на себя и отвечать только за себя. Ну и тут еще куча людей, которые тебя уговаривают сделать этот шаг. И ты его делаешь… Конечно, глупость. И такая, я бы сказал, свинская, потому что я ушел 17 мая, а 4 мая общее собрание единогласно при одном воздержавшемся передало мне еще и художественное руководство театром. Но я уже написал заявление на увольнение. И я его не забрал.

Как театр возник в моей жизни? А Хумарьян и предложила. Неожиданно? Ну, начнем с того, что появился я в театре приказом от 1 апреля. Хотя на самом деле обсуждалось назначение очень долго. Почти год. И у меня даже был как бы выбор: как-то вдруг появилось сразу очень много дыр, и предлагалось сразу несколько должностей. А мне эти предложения были сделаны по той простой причине, что был уже «Праздник». Было такое, если ты помнишь, бюро досуга.

festival

1988 г. Представители бюро досуга «Праздник» на Грушинской чайхане среди руководства и коллег. Стоят: Михаил Фаерман и Виктор Долонько. Сидят: Сергей Бевзенко, в ту пору – заместитель начальника областного управления культуры, директриса научно-методического центра министерства культуры РСФСР; Владимир Терентьев, директор такого же центра, но областного и «чайханщик», «адмирал вазовской кругосветки» Юрий Маслов. Лежит Александр Еремкин. В «Празднике» руководил службой безопасности всех фестивалей и массовых праздников.

Как «Праздник» возник? А трезвость же объявили. Объявили трезвость, и каждому из профильных управлений, министерств, как сейчас это называется, поставили задачу повысить платные услуги для населения. Наше управление культуры, а его в то время возглавлял замечательный Борис Иванович Шаркунов с этим не справилось. Шаркунов вызвал рядом стоящих и говорит: «Кто может ситуацию выправить?» Ему назвали двоих – Мишу Бахраха и меня.

Меня пригласили первым, а я внутренне был готов принять предложение, поскольку, как понимаешь, давно уже играл в этих солдатиков. Борис Иванович это почувствовал и говорит: «Чего тебе надо?» – «Надо, – говорю, – чтоб мы с вашим финансистом поехали в Москву (Ольга Васильевна Терехина там тогда финотдел возглавляла) и утвердить штатное расписание на 19 человек». – «И ты мне сделаешь помиллиона?» – спросил Борис Иванович. «Без проблем, – сказал я. Говорю же: нахал был. Но обещание таки выполнил.

На чем мы сделали первые полмиллиона? Свет, ну у нас же было 54 видеокафе. 54! Ты масштаб представляешь? А до этого в городе не было ни одного такого кафе. Мы это начали.

54 видеокафе, и все массовые городские праздники тоже делал «Праздник». И это мы провели первый в Самаре платный концерт на стадионе «Металлург». Лайму Вайкуле привезли. Вели ресурсное обеспечение Грушинского фестиваля; у нас были куча выставок, куча гастролей, у нас даже был свой театр – театр «Актер», который Вася Чернов возглавлял. Володя Гальченко с Леной Туринской первыми в городе стали играть спектакль по антрепризному принципу. «Двое на качелях». Олег Скивко поставил. В подвале Жоголевского дома, того, что рядом с Центробанком на Куйбышева, где век назад открылись классы Императорского музыкального общества, они играли этот спектакль. Женя Жуков, сколотив свою бригаду, ездил с гастролями аж за Урал.

Кто меня «крышевал»? Моя «крыша» называлась Куйбышевский горком партии, который тогда возглавлял чудесный человек – Владимир Иванович Золотарев. Никогда не был членом партии, кстати, но это было моё «партийное получение» – дать молодежи новые формы досуга. И мы их ей дали.

Сказать, что в этом деле вообще не было никакого криминала, это, конечно, соврать. Потому что в этих видеокафе и некоторые бригадиры 90-х выросли. Но как раз в пору видеокафе криминал в чистом виде был только раз. Человек начал крутить билеты. Его быстро «раскрыли» и «обезвредили» своими силами. 80-е – это тебе не 90-е.

Хотя, как сейчас понимаю, на «стрелки» – то меня и тогда приглашали. Но я и не догадывался, что это «стрелки». Мне было уже 27, но я вырос в мире, в котором ничего такого и близко не было. Зачем приглашали? А смотрели, кто пришел. Теневые структуры? Это были совсем теневые структуры. Нам же удалось откупить пивной бар и сделать там видеокафе. А уже тогда все эти наши пищевые точки держали люди, которые станут легендами 90-х. Но я тогда ничего этого не понимал.

На счастье замом у меня был человек, который понимал. Опытный, деловой. Одно слово, что «зам». Он трудился самостоятельно и в известной степени независимо. И он меня оберегал, за что ему большое спасибо. Он сейчас не в Самаре, он сейчас в славном бельгийском городе Антверпен. Яша Лившиц. Талантливый инженер, которому система не дала реализовать себя, и он некоторое время работал звукорежиссером «Синей птицы». Он про это про все понимал и когда возникали вопросы у, как ты говоришь, «теневых структур», он, оберегая меня, сам, как правило, отвечал на эти вопросы.

vavilov

Струковский сад. 1988 год. Очередной День города позади. Уставшие, но довольные. Справа – Алексей Вавилов, в те годы – инструктор Куйбышевского горкома партии.

Ну и таким образом мы делали эти полмиллиона. А Хумарьян все это время ко мне присматривалась. Никаких предметных разговоров еще не было – просто шла такая притирка. А потом она делает мне предложение. И это была та ситуация, которую я считаю не то что идеальной, но наиболее рациональной: назначение получает тот, кто этого и не сильно хочет. Если человек землю роет, чтобы в кресло сесть, то у него наверняка есть какой-то второй план. А у меня не было никакого второго плана. Я не рвался в оперный. Но пришел и… влюбился.

***

Человек, который приходит в театр, он либо вылетает оттуда пулей и сразу, либо… Там же какой-то вирус существует, в театре. В любом. И проникает тебе в кровь, и ты, даже если уходишь, не вылечиваешься. От этого вируса невозможно избавиться. Так что я влюбился.

Он, кстати, не был в каком уж больно сложном положении театр, когда я в него пришел. Если сравнить с сегодняшним положением, то мы были в чем-то даже в замечательной ситуации. У нас было несколько теноров, у нас было несколько баритонов, у нас было несколько басов, у нас было много сопрано. Мы могли выставить конкурентоспособный состав на любую оперу, чего нет сейчас. Сейчас ни один спектакль нельзя потянуть без гастролеров. А мы это делали. Был приличный оркестр, очень приличный хор. За что Светлане Петровне Хумарьян отдельное спасибо: театр был ее приоритетом.

И с гастролями все было хорошо. Спасибо моим московским товарищам из минкульта России и Союза, которые пробивали дотации, благодаря чему мы всю Сибирь объехали.

В бытность мою директором случилось 150-летие со дня рождения Петра Ильича Чайковского и, ты будешь смеяться, но балетный фестиваль Чайковского в Большом театре, Всесоюзный балетный фестиваль, открывал Куйбышевский академический театр оперы и балета. Спектаклем «Щелкунчик» Игоря Александровича Чернышева. После этого нас тут же пригласили на юбилей Прокофьева, который должен был случиться через три года. И он таки случился. И туда поехал спектакль «Магдалена», который в мою опять-таки бытность директором поставил Юрий Исаакович Александров. Но поехали они на этот фестиваль уже без меня.

***

Но если по большому счету, то настоящим своим достижением в этой театральной истории я считаю… Точнее даже так: единственным своим достижением на директорском посту я считаю… работу с кадрами.

Я когда пришел в театр, человек, который временно исполнял обязанности директора, оставил мне пустой кабинет. Ничего в кабинете не было, кроме шести толстенных папок, в которых лежали доносы. Доносы артистов друг на друга. На втором собрании, на первом меня представили, а на втором я торжественно продемонстрировал эти шесть папок, тут же попросил, чтоб их снесли на помойку, и сказал вверенному мне коллективу, что никаких доносов я больше принимать не будут. Но не это достижение – это жест. А достижение было в том, что дома у нас за одним столом одновременно собирались все главные руководители театра. Притом что все эти люди друг с другом, мягко говоря, не дружили. Мне удалось это преодолеть. Вот такого не было ни до меня, ни после. И вот это я считаю своим достижением. Все остальное спорно. Это бесспорно.

Ну а что касается должности худрука… Тогда же еще худсоветы не отменили, и худсовет взял на себя функции фронды. И в какой-то момент это всех так достало, что на очередном собрании Валентина Николаевна Пономаренко поднялась и говорит: «Мы видим, что делает директор, мы видим, что делает худсовет. Есть предложение дать Виктору Викторовичу еще и право формировать худсовет и определять его политику». «За» проголосовали все, кроме дирижера Валерия Львовича Невлера. Он воздержался. Все остальные проголосовали «за».

Ну они просто поддержать меня хотели в этом конфликте с худсоветом. А я, сволочь такая, не оценил. Нет, ну были и кроме худсовета, проблемы. То же здание. Сейчас оно приспособлено более-менее для театральной работы. А вообще-то это же не театр. Это место собрания партхозактивов. Для этого его и строили. А в мое время денег и на ремонт не было. Не то что на реконструкцию.

***

Помнишь лозунг Троцкого, который Ельцин практически повторил: «Обогащайтесь!»? Вот я и ушел из театра обогащаться. Это ж уже никакие не кооперативы – буржуазия строилась! Такой судьбоносный для родины момент. Надо же принять участие. Короче, вся эта хрень вскружила голову, если уж совсем начистоту. И я пошел строить светлое капиталистическое будущее, которое оказалось совсем не светлым. Но темные стороны бытия я обсуждать, уж ты прости, не буду.

Про газеты? Вот про газеты давай. Поговорю с большим удовольствием. Хотя и тут ты заблуждаешься: я не был редактором первой «Культуры». Первым редактором был Пименов, потом редактором стала Лариса Архангельская. Хотя газету при Архангельской некоторое время делал именно я. Мы сидели на 6-м этаже оперного, Архангельская была редактором, а я делал газету.

Хумарьян дала денег, и мне удалось собрать там тогда лучших людей, пишущих о культуре. Но денег хватило только на 25 номеров. Правда, очень толстых, в 32 полосы.

Затем, спасибо Татьяне Николаевне Воскобойниковой, меня взяли в «Волжскую коммуну», где после ухода из «ВК» Валерия Семеновича Иванова я стал делать приложение о культуре «Окна». Министром тогда уже была Куруленко. И сначала все было неплохо, а потом она на меня обиделась. Чего-то я там написал резкое и, как ей показалось, несправедливое. Ну и вообще: «что, собственно, сделал хорошего для газеты, этот Долонько? Ну, пишут в газету лучшие из пишущих о культуре. Он-то здесь при чем?»

Короче, «Окна» перестали финансировать. А скоро и Воскобойникову заменили на Наганова. И Татьяна Николаевна из «Коммуны» ушла, но ушла вместе с издательским домом, который, будучи редактором, учредила. И я делал, как выпускающий редактор, в этом, теперь уже самостоятельном издательском доме, «Субботу», «Самарские новости», «Самарские губернские ведомости», «Горчишник»… 5 или 6 изданий у Воскобойниковой было. Потом мы с ней занимались региональной вкладкой центральных «Известий». И тогда же я опять начал преподавать в университете. А потом ушел в университет окончательно.

dolonko-lev

Год 1988-й. Виктор Викторович и Лев Викторович. Подрастающее поколение в процессе подрастания.

Вообще, этот мой второй приход в университет в качестве преподавателя, он был, с одной стороны, связан с весьма прозаической вещью: сын, поступил на юрфак, и я прекрасно понимал, что не по моим доходам пускать это дело на самотек. С другой, кафедру теории и истории культуры возглавлял человек, с которым мы дружим со студенчества, который был шафером на моей первой свадьбе, чудесный организатор, что бы кто ни говорил, Виктор Яковлевич Мачнев, у которого на кафедре оказались дыры, которые надо было заткнуть, и я вроде бы мог их заткнуть.

Короче, я пришел в универ и опять влюбился во все это дело! Меня попросили написать учебный план по совершенно новому направлению – менеджмент в сфере культуры. И я его написал и очень много курсов разных читал. Около пятнадцати. Практически на двух ставках работал. Мне это страшно нравилось. И с Витей было очень комфортно работать. Я им всем благодарен, всем, кто мне помогал все эти сорок почти лет. И вот Вите тоже. Но потом ректором стал Игорь Носков… У меня нет к Игорю никаких претензий, просто так сложилось. Вернее, не сложилось…

***

Ну а если вернуться к моей Самаре с географической точки зрения, то говорить надо, наверное, даже и не о Волжском проспекте, а скорее о Набережной. И, пожалуй, только о ней. И именно что с большой буквы. Потому что для меня Набережная – это не просто ладшафт. Это судьба. Первые друзья, первая школа, первая любовь, короче, все то, что и определяет в сущности человека.

Она ж уже была, когда мы на Волжский переехали. Дворы еще не были благоустроены, КИНАП был заводом, и все это пространство от КИНАПа до Масленникова в деревянных домишках, и бассейна никакого нет, а Набережная уже есть. Набережная, как осуществленная папина мечта. Это же была папина мечта – Волга под окнами.

Моя Самара – это Набережная. Ко всей остальной Самаре я отношусь ровно. Она меня не волнует. Потому, может, что адресов у меня в городе было больше десяти. И еще в десяти местах я работал. Но все равно это все было так или иначе привязано к Набережной. Набережная – моя судьба, мой город и, пожалуй что и родина. Иначе говоря, то, что не отпускает.

У меня же туча друзей уехала. Из тех, кого знаю 20 лет, 30 лет, я еще, пожалуй, могу назвать таких, которые в Самаре. А из тех, кого я знаю 40 лет, здесь уже почти никого нет. Они есть в Канаде, в Америке, Франции, Швеции, Израиле, а здесь нет. Но все мои попытки уехать, ни то что из страны, из этого города, они все заканчивались возвращением.

Я – абсолютный самарец, хотя что такое самарский характер, о котором вы с Кожиным так любите говорить, не понимаю. Это даже не миф, это такая фигура речи, за которой, по-моему, вообще ничего не стоит. Как и за тютчевским «умом Россию не понять».

Ну какая уж такая неповторимость? Особенность? По-моему, никакой. Ира Саморукова в интервью нашей «Культуре» очень верно заметила. «Мы так говорим о Панской, – сказала Ира, – будто это Патриаршьи пруды».

На 200 процентов с Ирой согласен! Давайте будем скромнее. Никакие это не Патриаршие пруды. Всё самое обычное, если говорить о масштабах даже не планеты, а страны. Ничего здесь особенного не происходило. Это не Одесса, в которой родилась чуть ли не вся литература 20-х – 30-х годов. Не Москва и не Петербург, где чуть ли не каждый дом – либо Булгаков, либо Ахматова, либо Мандельтштам.

Обычный заскорузлый город, который, я цитирую Федора Иоаныча, населили всякой сволочью в 1586 году. Населили, эта сволочь стала жить, развиваться, пытаясь стать частью человечества. Но не больше. Самара – не то место, где рождаются Рафаэли. Рафаэли рождаются в других местах. Но тем не менее я ее очень люблю. Больше того, я сам часть той сволочи, которой ее заселили. Но при этом при всем я понимаю, что Самара – не Рио-де-Жанейро, и тут далеко не все в белых штанах.

Записала Светлана Внукова

pNa

4 комментария к “Самара Виктора Долонько

  1. Разговорили Виктора Викторовича? Респект! Много узнала о знакомых… ;)
    И ещё больше оценила Госунивер.
    Что касается особенности Самары — она не может не существовать! Бывая в других городах и странах, начинаешь это точно понимать. Нам всем нужно глубже узнавать историю города и просматривать связующие её нити с настоящим.

  2. Спасибо, Виктор. Напомнил о том времени, когда мы были молоды, о друзьях, которые сейчас далеко. Очень тёплые воспоминания.

  3. Дорогой Витя! С огромным удовольствием прочитал твой замечательный и несклько
    ностальгический текст.

    Летят года необратимо.
    Грубее становлюсь и старше.
    И юность от меня всё дальше
    Горит огнём неутолимым.
    Сергей Чумаков

  4. Все-таки преувеличенное отношение к «Гаудеамусу» и всему, что связано с окружением Долонько. В универе это воспринималось иначе. Но он описывает «себя во времени», ему так видится. Он видит мир через себя и своя величина ему всегда кажется больше

Добавить комментарий для Sergey Chumakov Отменить ответ