К юбилею Николая Рымаря. Человек, который открыл мне иные миры

О чем-то ином

Я учился в университете пять лет до Горбачева, последние три брежневских года, во времена Андропова и Черненко. Как тогда было? Главной была проблема фасада. В жизни, в вузе — везде. Необходимо было соответствовать стандартам.
Было «правильное» литературоведение — марксистское. Было «правильное» толкование литературоведческих терминов. Это было как какое-то вероучение. Часть людей воспринимала его как родное, но были и вероотступники. Иногда пахло ересью.
Советский Союз обладал невероятной способностью жить внешней жизнью. У меня много таких воспоминаний, могу наговорить целую книгу. Но речь не о том.
Первый курс прошел линейно. Было и важно, и интересно, и неважно, и неинтересно. Все существовало в определенных рамках. Николай Тимофеевич пришел к нам на втором курсе читать лекции о немецком романтизме. И мир изменился. Как будто в комнате кто-то открыл форточку, и появились солнечный свет и свежий воздух.
Рымарь не был «против» чего-то или «за». Он открыл другой мир, о существовании которого я не мог даже мечтать. И он был трансцендентен тому, что происходило вокруг. Выяснилось, что Новалиса, Гёльдерлина и Шеллинга наши проблемы совершенно не интересовали. И мы сами их не интересовали вообще. Они не задумывались о том, что в будущем будут Советский Союз и Куйбышевский университет. И это было прекрасно. От этого создалось впечатление, словно у меня был маленький мир, и вдруг он расширился. Сразу стало понятно, что лекции этого человека нельзя пропускать ни одной.
Я жил бурной студенческой жизнью. Помню эпизоды, когда ты не спишь ночью… по разным причинам. Но ты встаешь и нетвердым от усталости шагом идешь на лекцию к Рымарю, потому что пропустить такое невозможно. Более того, ты стремишься за ним записать. Просыпалась жажда сохранить это, запечатлеть, чтобы не рассеялось, не исчезло. Если бы я его не встретил, у меня была бы другая жизнь.
Он нам рассказал о чем-то ином. Это фильм такой Веры Хитиловой — «О чем-то ином». Все люди, о которых он рассказывал, тоже интересовались чем-то иным. И для меня он был чем-то иным. Когда началось распределение по специализациям, других вариантов, к кому идти, для меня не было.
В то время многие идеи были подозрительными. И многие филологи были подозрительными. Например, подозрительным был Юрий Михайлович Лотман, который сейчас считается одним из ведущих ученых того времени. И рымаревские дипломники тоже были подозрительными. За рецензией я поехал в Воронеж, у нас не брались писать. Там Владислав Свительский сказал мне: «В Куйбышеве люди не осознают величайшей удачи и счастья от того, что там работает Николай Тимофеевич Рымарь. Любой европейский университет заходился бы слезами восторга».

Проживание в разных объемах

Возможно, у кого-то появляется картинка, что мы жили в таком чудесном санатории, где все пели, плясали, водили хороводы, а еще нам читали интересные лекции. Эдакая пионерская утопия. Я допускаю, что со временем воспоминания обретают очертания райского сада. В этом и смысл университетского образования и пребывания в нем Николая Тимофеевича. Это было проживание жизни в разных объемах.
Он ничего не проповедовал. Он читал лекцию, и это усиливало твое экзистенциальное беспокойство по поводу того, что все не так. Все радикально не так! За фасадом этого чудесного кукольного театра таятся зловещие тени! Но одновременно с метафизическим подозрением сосуществовало чувство, что ты обрел дом. Поразительно. Два таких контрастных ощущения. Понятно было, что надо провести жизнь с Новалисом и Гёльдерлином и что проблема бесконечного в конечном — это главная проблема человеческой жизни. В этом Николай Тимофеевич Рымарь.
У него была способность, которую я начал ценить, когда сам стал преподавать: он так рассказывал про Клейста и Гофмана, что создавалось ощущение, будто он только что вышел из комнаты, где сидел с ними за одним столом. Такое же было ощущение от лекций Владислава Петровича Скобелева, хотя он рассказывал про другое время. Это потрясающе. Чтобы добиться такого опыта, нужно заново родиться. Нужна реинкарнация какой-то части себя. Тогда слова станут не только синтаксической конструкцией, в которую вложено некоторое содержание, а средством передачи определенного опыта, где педагог становится посредником между твоим миром и миром, который от тебя отдален. Гениальная способность!
Если ты ничего не понимаешь про Байрона и Шиллера, ты не был там, где они, — у тебя ничего не получится. Вот вы знаете, как жить. А Байрон и Шиллер не знали, они каждый раз, каждую секунду узнавали мир заново. Это были люди озарений и вдохновений. Ахматова говорила про памятник Пушкину на Тверском бульваре: «Пушкин никогда так не стоял». Она его не видела. Но он никогда так не стоял. Она чувствовала его. Когда такое чувство появляется, возникает некоторое чудо, ощущение приобщенности.
Вот пришел ты из советской школы, что-то читал, может быть, даже много читал, но в тебе не создана структура понимания. Этим мы с Рымарем и занимались. За сухими понятиями «целостности художественного произведения», «проблемы диалога», «подхода к сюжету как к движению точек зрения» стоит то, что в будущем даст тебе возможность хоть что-то понимать.
Когда я, уже после университета, разговаривал об этом с друзьями, мы пришли к выводу, что понимаем очень мало. О себе, о мире, обо всем. Но если бы не Николай Тимофеевич, мы бы вообще ничего не понимали. Более того, мы бы ушли в «минус» понимания и двигались бы в сторону катастрофического непонимания, которое часто приобретает формы знания того, как жить правильно, как думать правильно, как говорить правильно и так далее.

Когда жить рискуя — это блаженство

Мирча Элиаде говорил, что где бы ни жил человек, перед ним стоит задача стать настоящим человеком. А чтобы им стать, нужно что? Приобщиться к опыту сверхъестественных существ. Тех, которые создали космос, в котором ты живешь. В своей совокупности это есть культура. Стать настоящим человеком можно, пройдя инициацию культурой. В чем-то опыт общения с Николаем Тимофеевичем стал для меня таким инициирующим опытом. Не в том смысле, что я стал каким-то необыкновенным: без этого я скатился бы в «минус».
То, о чем Рымарь нам рассказывал, — это опыт искусства, философии. Это беспокойный опыт. Опыт, в котором почва часто уходит из-под ног. Зато он разбудил во мне любовь к бесконечности возможностей жизни. К тому, что не бывает только двух точек зрения, их миллион. Это мы идиоты, если видим только две. Мы невежественны и слепы, а в человеке живут континенты и океаны. Чтобы манипулировать человеком, нужно создать что-то простое, например, определенную структуру. И такие структуры создаются. Это тревожит. Но когда ты осознаешь, что внутри каждого человека — океан, понимаешь, что океан структурировать невозможно.
Конечно же, это была молодость. Все, что мы изучали, нужно было тут же применить. Радикализм юношеский никуда не денешь. Все нужно было прожить. Представьте себе, что такое — пережить хотя бы пару абзацев Ницше. Поэтому на появившейся философской базе и эстетической основе начались, а точнее продолжились разного рода приключения. Жизненные эксперименты, которые приводили тебя к глубочайшим кризисам. Но ты понимал, что это необходимо. Бессмысленное стало осмысленным. Что там говорить, дров наломано достаточно, а глупостей совершено чуть больше, чем нужно. Но я всегда считал: если остался в живых — все было не напрасно.
У Райнера Мария Рильке, которого любит Николай Тимофеевич, есть идея о том, что человек — особое рискующее существо. Собака рискует попасть под лошадь, муравей рискует быть раздавленным, но человек всегда рискует на одно дыхание больше. Рымарь передал мне чувство того, что рискнуть — это блаженство. Причем рискнуть — это не обязательно бросить вызов хулиганам на улице, а поставить свою мысль, свою эмоцию, свое сердце в ситуацию поражения. Туда, где ты ничего не приобретешь в прагматическом смысле этого слова.
Однажды я пришел к нему в 4 утра, по-моему, после какой-то драки. Мне некуда было идти, я пешком дошел до дома Николая Тимофеевича, и он, не сказав ни слова, поставил мне раскладушку, и я лег спать. А утром мы продолжили общение. Понимаете, вам мало кто откроет дверь в 4 часа утра. Да, в этом есть безумная наглость. К любимому педагогу, в 4 утра! Но ситуация была такая. И это многое говорит о человеке. Мне кажется, он что-то такое понимал во мне, в моих друзьях, чего мы сами в себе не понимали. А когда такое понимание происходит, чувствуешь, что растешь. Это рискующее бытие. Этого могло не случиться. Но если везет, что-то меняется.
Мне рассказывали о том, что в странах юго-восточной Азии есть ритуал: когда человек ложится спать, он должен поблагодарить человека, который познакомил его с его учителем. Я не знаю, кто меня познакомил с Николаем Тимофеевичем. Наверное, я должен быть благодарен Льву Адольфовичу Финку, ведь он в то время был заведующим кафедрой. И я благодарен ему за то, что Николай Тимофеевич работал и сейчас работает в Самарском, а тогда еще Куйбышевском, университете. Конечно, я не обладаю восточной дисциплиной, но испытываю такое чувство, когда понимаешь, что отплатить нечем.
Сделано так много, что складывается ощущение, словно у тебя нет того, чем возможно выразить эту благодарность. Я преподаю уже давно и каждый раз советую слушателям побывать на лекции у Николая Тимофеевича Рымаря. Хочется, чтобы то, что поразило когда-то меня, поразило и других.

Валерий Бондаренко 

Выпускник филфака СамГУ 1985 года.

Фото из архива кафедры русской и зарубежной литературы СамГУ.

Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета, № 4 (71) за 2015 год