В последние годы мы наблюдаем развитие любопытного феномена: все большее количество людей тратят свое свободное время на всевозможные лекции. Платят заработанные деньги, приходят, слушают лекцию, которая в конечном итоге заканчивается какой-то интерактивной штукой вроде диалога.
Причем это все происходит не только в специализированных клубах, но и в кафе, в ресторанах. Более того, корпорации иногда заказывают для своих трудовых коллективов лектора, «коуча», который беседует на темы не только психологические или связанные с менеджментом, но все чаще – на гуманитарные.
Я знаю, что в школе бизнеса «КУРС» под руководством Сергея Колесникова в свободное время изучают живопись, а в тольяттинском «ЛИНКе» Лены Свиридовой проводят актерские тренинги для бизнесменов. Причем синхронно, не договариваясь, такие явления рождаются. В Москве – вообще какой-то вал лекционной активности.
Думаю, в данном случае действует какой-то закон компенсации. Когда-то Юнг говорил, что бессознательное компенсаторно становится в противоположную позицию к сознательной установке, чем достигается некая полнота. Мы сплошь и рядом можем видеть рациональных людей, совершающих, как нам кажется, немыслимо нерациональные поступки. Это и есть компенсация предельно оглупляемого публичного пространства.
***
Что такое оглупление публичного пространства? Приведу пример. Много лет – я всю жизнь это наблюдаю, но в последние годы уж очень часто – на государственных телеканалах, руководимых, кстати, поклонниками Фассбиндера и Фрэнсиса Форда Копполы, каждый день есть какая-то передача или несколько (а на праздники почти все), где обсуждают, что четыре года назад Басков сказал Киркорову, почему Киркоров обиделся, какое это имело продолжение, что он из-за этого купил, что надевал, что продал и какое надмирное значение во всем этом играл образ Аллы Пугачевой, или Максима Галкина, или их вместе. Удивительным образом после этого идут какие-нибудь здравицы в честь губернаторов, министров, депутатов, что свидетельствует: это некое одно событие.
Мы живем в политической поп-культуре, причем уже не только на уровне шлягеров, которые поют и поют, – это кто-то слушает, кто-то не слушает.
В такой стране, как Россия, так нельзя. Разве мы просто так называем ее литературоцентричной? Какие-то традиции остались все-таки. Мне кажется, в ХХ веке были люди – они сейчас забыты, непопулярны, но они были и считали, что человек не может жить без категории смысла. Он погибает, он разрушается без нее.
Я знаю, например, группу людей, которые в кафе читают поэтов Серебряного века. Приходят и читают. Иногда для друзей и знакомых арендуют какие-то концертные залы под такие вечера, где опять читают Гумилева, Ахматову, Кузьмина, Маяковского…
Я отношусь к этому крайне одобрительно. Я просто вижу в этом такую тенденцию восполнения. Жизнь не должна обнуляться. Может быть, это очень грустно для любителей Фассбиндера и Копполы, руководящих государственными телеканалами, но любители поэзии делают это даже в прайм-тайм, то есть в то время, когда как раз надо обсудить колготки Валерии и их роль во взаимоотношениях сверхдержав.
***
Меня вот что тревожит. Я десятилетиями слушаю одних и тех же медийных людей, и они нисколько не поменяли своих воззрений. Экономисты – своих экономических взглядов, культурологи – культурологических установок. И это как-то не по-человечески. Это противоречит жизни. Как можно 10 лет публично выступать и в чем-то не усомниться, однажды не сказать: «Вы знаете, я думал так, а сейчас мне кажется, что это глупость, сейчас я думаю вот эдак»?
Мы даже боимся этого. Я все время вижу, как один человек упрекает другого: «Ты противоречишь себе!». Ну конечно, если он живой, он будет противоречить себе, поскольку высказать непротиворечивое суждение – это же нонсенс, это абсурд. Любой человек с высшим образованием это понимает. Другое дело, что в единицу времени не всегда удается сказать, что есть и другая сторона, и третья. Людям же хочется, чтобы все было линейно и непротиворечиво. А в итоге получается безжизненно. Мне кажется, люди это чувствуют.
Старая российская проблема: когда у нас так называемые «тучные годы», часть населения сползает в жлобство. А смыслы мы способны извлекать, только когда у нас на дворе мороз, когда тяжело, когда болезнь и смерть рядом. Вот тогда мы начинаем что-то делать.
Вот хотели мы слезть с нефтяной иглы… Новый год, а мы опять на игле. Как так получилось? А так хотели, так хотели… Не получается. Почему? Мне однажды в голову пришла простая мысль. Как-то мне было очень нехорошо, и я подумал: только некоторые люди из ситуации, когда им не очень хорошо, из невзгод и несчастий извлекают смысл. Чаще всего люди разрушаются, становятся еще более злыми, раздраженными. Почему? Чтобы извлечь смысл, нужны определенные условия. Культура и есть эти условия.
***
Или давайте употребим любимое нашими депутатами слово «процедура». Процедура есть не только в юриспруденции. В метафизике тоже есть своего рода процедуры, которые создают условия, при которых ты, если тебе стало совсем фигово, можешь поумнеть. Если этих условий нет, ты, скорее всего, не поумнеешь, и тебе просто будет фигово. Всё хуже и хуже. Вот это ключевая проблема, ключевой парадокс. Как это объяснить, я не знаю.
Есть другая вещь. Она тоже связана с условиями. Любой рыбак знает, что недостаточно прийти, например, на пруд в парке Металлургов, закинуть удочку и ждать, что ты с ведром рыбы вернешься. Надо знать, куда пойти, в какое время, как ловить. Это же и есть условия, при которых ты можешь прийти с рыбой. Если ты сядешь где угодно, можешь без рыбы прийти. Это вещь, которую мы совершенно не понимаем. Мы же должны ловить шансы, при которых смысл приходит к людям. Он не валяется абы где, хотя он разлит в ноосфере, а может быть, и в некоем мировом веществе.
***
Мы жили в другой стране, она Советский Союз называлась. Там не было возможности, например, послушать диалог Андрея Тарковского и Александра Сокурова. Чтобы их пригласили куда-то, они поговорили бы часов 5, и их бы записали… У нас есть мемуары Сокурова о Тарковском. Но мы не знаем, что Тарковский говорил Сокурову от первого лица.
Вот сегодня Сокуров с Михалковым могли бы поговорить. И было бы интересно: два больших режиссера. Это была бы сенсация. Есть «Искусство кино», есть «Сеанс», программа «Наблюдатель» на канале «Культура» – они могли бы это сделать. Но пока не сделали ни те, ни другие, ни третьи. И шанс будет пропущен. И смысл, который мы все могли бы извлечь из этого диалога и, прочитав, воскликнуть: «Вон оно как! Я ведь ходил вокруг этого!»
При столь бесхозяйственном отношении к сфере смыслов, то есть вообще никаком, люди начинают искать сами, и они понимают: вернулась эпоха квартирников.
Вы можете представить, что на программу к Малахову (к любому Малахову) пригласили Вячеслава Иванова и, например, Михаила Ямпольского? И они сидят среди кричащих женщин, которые хотят обсуждать колготки последней пассии Киркорова? Они не пойдут туда. Только некоторые пойдут. Сократ, может быть, пошел бы, кто-то из юродивых наверняка пришел бы, а эти пойдут только на квартирник.
Вот люди сами и организовываются, приходят на лекции, на эту метафизическую рыбалку, и пытаются поймать какую-то рыбу, без которой жить нельзя. Там, где они живут, там, куда они ходят на работу, этого нет.
До самых умных это доходит. Наверное, не зря прожженные империалисты из Microsoft в свободное время поют оперы! Зачем им нужно вот так взять и выучить оперную партию? Это ж столько труда, с ума сойдешь! А это очень важный акт – акт понимания. Оказывается, есть форма, при которой может случиться некое содержание. Оказывается, язык содержателен. Например, такая форма, как октава, очень содержательна, как и форма мужской и женской рифмовки в поэзии. И в этом запечатлен какой-то смысл бытия. И это существует не само по себе, не по прихоти какого-то одного человека, десяти человек, тысяч людей – в этом есть некое мировое значение.
И когда ты этим не занимаешься, ты не занимаешься мировым значением. Но при этом ты же хочешь, чтобы у России было мировое значение? Желание, чтобы у России было мировое значение, есть, а формы, при которых это мировое значение может состояться – ведь они могут быть в экономике, физике, политике, – проигнорированы.
Вот тогда возникает если и не культурная революция, то некоторое движение. А ведь люди, которые читают стихи Серебряного века, в отличие от народовольцев, не собираются ничего низвергать. У них нет политических программ. Боюсь, что у многих из них нет даже политических идей. У них есть желание! Я, кстати, замечал, что когда мужчина хочет женщину, у него тоже нет политических программ. И даже у феминисток, когда возникает такое желание по отношению к мужчинам, феминизм отступает ненадолго.
***
И это движение связано не только с преодолением оглупления публичного пространства, но и с желанием девиртуализации. У человека с «обычной» судьбой – который приходит на работу, потом домой, потом опять на работу – очень ограниченный круг общения. Ему кажется, что мир вокруг него существует в виде некой матрицы. И вдруг в один определенный момент у человека появляется желание из этой матрицы выйти.
Это одновременно очень острое экзистенциальное желание выйти вообще из этой парадигмы как таковой. Обычно на это отваживаются две категории.
Монахи и эстеты бодлеровского типа. Представьте Бодлера, который, если бы в XIX веке была радиостанция, пришел туда и сказал, что многие процедуры буржуазного общества его, в общем, устраивают, но есть еще над чем работать. Это невозможно! Не ставится вопрос: «Давайте немного реформируем банковскую систему?» или «Может быть, одни формы алчности поменяем на другие?». Нет, такой эстет, как Бодлер, отвергает все целиком.
Я думаю, отрицание одного уровня реальности (который дереализуется, как таковой реальностью не признается, а считается некой сферой обмана, насилия, лжи, царства антихриста) во имя другого, более универсального, во имя некоего первоначала – это как существовало, так и будет существовать. Вопрос в масштабах явления.
А с эстетическими революциями, конечно, тишина полная: с эстетами проблема. А монахи еще есть.
***
И конечно, людям хочется просто общаться. Я очень верю в то, что прочитать 10 стихотворений Пушкина подряд – и выздоравливаешь, простуда проходит. Когда говоришь о Пушкине по делу, хорошо себя чувствуешь. Человек начинает себя хорошо чувствовать, когда он говорит не мертвыми словами, а какой-то своей открытостью.
Я думаю, что люди приходят и за этим. Это, конечно, поиски не только смысла, а какого-то другого измерения себя.
***
Любая социальная институция чувствует опасность со стороны неформальных объединений, и в один определенный момент она начинает их давить. И тогда люди, у которых нет мысли о политике и которые не заняты политическими практиками, политизируются. И тогда «Земля и воля» из любого кружка акмеистов возникает.
Пока ничего такого не наблюдается, но в любой момент может случиться. Пока, мне кажется, просто никто не обращает внимания на это.
Помню, как президент Медведев встречался с Гариком Мартиросяном, Сергеем Светлаковым. Я вот не видел, чтобы он встречался с Вячеславом Всеволодовичем Ивановым или ездил поговорить к тогда еще живому Гюнтеру Грассу. Может, встречался, мы не можем утверждать, что не встречался. Может быть, ездил – просто ни наши, ни германские СМИ не обратили на это внимания.
Политик идет к поп-звездам, так как понимает – тут аудитория. А за Грассом в России какая аудитория? Сейчас в Самаре спроси, кто написал «Жестяной барабан», – 100 человек найдется, кто знает. За Вячеславом Всеволодовичем Ивановым какая аудитория?! Университетская кафедра? Несколько профессоров, доцентов и старших преподавателей?
Миры исчезают. Ученых все меньше. Поэты превращаются в эфир. Мы не можем сказать, по злой ли это воле происходит или это некая тенденция, некое движение цивилизации, которое приводит к этому рассеиванию.
Я на днях прочитал, что в городе Остин в штате Техас есть университет, в котором 40 000 студентов. Среди них точно какое-то количество филологов, психологов, историков, философов – какое-то количество тысяч. То есть там есть некая институциональная сила, которая держит. А у нас ее нет, форма форм разрушена и продолжает рассеиваться, улетучиваться.
И город Остин есть в любом штате. Просто Техас потрясает. Само сочетание слов «Техас» и «культура» – очень сложное сочетание. Это не Нью-Йорк и культура. Техас!
Я не знаю будущего. Хотя думаю, оно незавидное. Совершенно очевидно, что все еще не настолько плохо.
Лев Шестов говорил, что человечество должно впасть в такое отчаяние, катастрофа должна быть такой огромной, настолько глобальной для того, чтобы человек захотел неких смысловых первообразов. Шестов Октябрьскую революцию считал еще не настолько глобальной, чтобы захотелось. Так что еще нет причин, но какое-то движение вроде существует. Останутся ли они ручейками или все-таки в прудик какой-нибудь войдут, неизвестно.
Валерий Бондаренко
Киновед, литературовед, поэт, член Союза кинематографистов России.
Кадр из фильма «Ностальгия» Андрея Тарковского
Записала Юлия Авдеева
Опубликована в издании «Культура. Свежая газета», № 1 (80) за 2016 год