4 июня исполняется 117 лет Роберу Десносу — французскому поэту, которого в России знают мало, а жаль. Поэт прекрасный!
Робер Деснос родился 4 июня 1900 в Париже, а умер 8 июня 1945 года, уже освобожденный советскими солдатами, узник концлагеря Терезин, Робер Деснос скончался от тифа. Он прошел несколько концлагерей, среди них, Бухенвальд, но дожил до Победы и умер свободным.
Робер Деснос — очень французский поэт. Коренной парижанин, из самого чрева, продолжатель «проклятых» традиций, он двадцати лет от роду, вернувшись из армии, примкнул к дадаистам. Потом стал одним из первых сюрреалистов, Андре Бретон называл его «пророком сюрреализма». Потом он порвал с сюрреалистами, вступившими в компартию, работал для кино, сделал радиопостановку Фантомаса, где в главной роли был Антонин Арто, а сценарий писал Алехо Карпентер. Во время оккупации, когда множество французов сочувствовало фашистам, Робер Деснос стал членом Сопротивления.
Самкульт собрал стихи Робера Десноса разных лет. И здесь как и должно быть у «пророка сюрреализма», есть особый порядок прочтения. Лучше всего начать с последнего стихотворения, которое в самом конце подборке. А потом можно читать сначала.
Маяк Аргонавтов
Есть у шлюх из Марселя океанские сёстры,
Их лобзаний зловонных ваш слух ещё полн,
Пока в низкой таверне с цыганским оркестром
Пляшут пери под всплески тяжёлые волн.
Мореходы! тоски заглушая порывы,
На галере, на судне, коптящем лазурь,
Те же льстивые флейты и скрипок мотивы
Отвлекают матросов от страхов и бурь.
Легендой замшелой, от древности смутной,
Где в трауре бронзы лишь прошлого трон,
Плывут аргонавты, и вычислить трудно,
Как долог их путь за восточным руном.
Из ваших могил проросли шампиньоны —
Их Нерон смаковал средь клавдийских пиров.
И не ваши ль глаза плутовской поварёнок
Извлекал с потрохами, рыбье брюхо вспоров?
Плыть! эоловой арфой ревёт ураган…
Всякий раз как, устав, обезумевший вал
Оседал под округленным брюхом челна,
Кастор в страхе касался губами чела
Полидевка, что вестникам бури внимал.
На вёслах сидел балаганщик Алкид,
Лет сорок влачивший отметки бойца —
Позоров, отплаченных с блеском обид
Уродцам тупым, желторотым птенцам.
.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. ..
Друг за другом в агонии ритмов огулом
Шли волны на смерть, затухая у киля.
Утомлённые лебеди в пасть голубым акулам,
Счастье — миг — перед самым их носом мелькнуло.
Утомлённые лебеди в пасть голубым акулам,
Попугаев зелёных крики в небе унылом.
— Умерла песнь Эола и ясных вод
В час, когда, о Колхида! лира тебя поёт.
Там когда-то по воле колдуньи старой
Дряхлого патриарха козлов заклали.
Мех его вшивый остался лежать на скалах,
Шкуру смягчал прибой и трепали скалы.
— Зельем твоим, Медея, дракон одурманен,
Мы за козлиной шкурой идём в тумане.
Маски старческой блёклый угаснет взгляд.
О! твой стерильный пол, чар губительных яд!
В лунную ночь отплыли они однажды,
Ныло нутро от качки, в ушах звенело.
Песни похабные, плоти баюкая жажду,
Словно морские волки, пели осатанело.
В пёстрых своих колпаках авгуры впустую
Царям толковали оракулов тёмные речи.
Пенилось море навстречу, судьбу испытуя,
Развратным тираном хмелело в веселье зловещем.
— Мы возвратимся под звуки священного гимна,
И женщины нам отдадутся в любовном экстазе
На трофейном руне, чья волна золотистая дивна,
И станут мужчины додумывать наши рассказы.
Ах! джонка китайца и греков трирема,
Те же волны бегут на восток и на север,
И ветер в черте горизонта уверен —
Ему всё равно, что за парус на рее.
И габара надёжнее их корабля —
Шёл горбыль на обшивку по воле оракула:
В щели море струилось и каплями плакало.
Вот поднялся Язон и застыл у руля.
Кифарой Орфей им прибавил отваги.
Хрипло каркали вороны вслед, но отстали
У пределов Египта их чёрные стаи,
Где под небом безоблачным спят саркофаги.
Ворожбой я дракона для вас одолею,
Козий мех раздобыть подсоблю, как умею,
С давних пор я цветок флердоранжа лелею,
Чтоб украсило перст мне кольцо Гименея.
Необъятное это руно за квадригой,
Словно фиговый листик, прикрыло б игриво
Циклопов нагих цвета вишни и сливы,
Но им невдомёк этот символ стыдливый.
О! скелетами волны стучат неумолчно,
Со скрипом берцовых костей окарины
Вступают в концерты сирен под сурдину, —
А мы жрём ананас золотистый и сочный.
Мы для вас чудеса наяву отыскали, —
Пусть Феба накрыло пучины кипенье! —
Снова вспенилась гладь — О! Венера Морская! —
Чтобы славить героев торжественным пеньем.
Они жадно жуют сухари вместе с плесенью
И поют сицилийскую модную песню —
Лунной ночью мотив заунывный плывёт,
Как вступала плешивая смерть в хоровод.
И, допев свои древние гимны, охотно
Вы забрали бы жён, не смущаясь нимало
На шкуре козлиной подмышек их потных, —
Вам уступят мужья их без тени скандала,
Дети пыль слижут с ваших древних сандалий.
Вы для нас, как пророки, почти допотопны —
И за нами по хляби шли некогда толпы, —
А смекнув между тем, что вы явно рогаты,
Вам на суд потемней из Писанья цитаты
Раввины всучить норовят расторопно.
Без руля и ветрил в свой рискованный путь
Плыть готовы опять, как всегда, аргонавты,
Стоит только руну золотому мелькнуть
За чертою восхода, слегка рыжеватой.
— Так плыви же, плыви же, плыви, чтоб толпе
Поводырь не достался, чудак-сумасброд,
Жизни жадно смакуя фаллический плод,
Дай в циничное время продлиться судьбе!
1919
Встреча
Проходите же!
Вечер посохом белым замахнулся на пешеходов.
Роги быка, вечера изобилия, вы ужасом усеиваете бульвары.
Проходите же!
Ослепительно завитый локон минут на часах.
Битва засмерть. Судья считает до 70.
Математик очнулся, молвив:
“Мне очень жарко!”
Вундеркинды одеваются так же, как я и вы.
Полночь легла земляничной жемчужиной в ожерелье Мадлен,
затем закрываются створки вокзальных ворот.
Мадлен, Мадлен! не смотри на меня так —
в каждом зрачке твоих глаз по осе.
Пепел жизни сушит мой стих.
На пустынной площади одинокий безумец оставляет свой след
на влажном песке.
Второй боксёр очнулся, молвив:
“Мне очень холодно!”
Полночь, время любви, ласково треплет
наши больные уши.
Весьма просвещенный доктор сшивает руки молящейся,
заверяя, что она засыпает.
Очень ловкая кухарка переворачивает рыбу в моей терелке,
уверяя, что я засмеюсь.
Я и впрямь начинаю хохотать.
Пронзённые солнцем волосы называют романсом на языке,
на котором я говорю с Мадлен.
Словарь разъясняет нам смыслы личных имён:
Луи — значит пощёщина,
Андре — значит риф,
Поль — значит и т. д…
но ваше имя измарано:
Проходите же!
(Семимильные сапоги —
это фраза: “Представляю себе”.)
1922
Но я не был понят
В каких цветочках твой нектар?
Любовь, намордник или цепь,
Ты спутала мне время дня,
А ночи стали как тигрицы.
Морской прилив омыл дома,
Они теперь поголубели.
На гребнях гор в морщинах память;
Она по склонам оползает,
Слепит оранжевым сияньем.
И Божье имя плахой медной
Прибито у небесных врат,
Но вытри руки для молитвы.
1923
Стихи таинственной
Я так мечтал о тебе
что ты потеряла реальность
Есть ли время ещё прикоснуться к этому тёплому телу
целовать на губах появление
слов что так дороги мне
Я так мечтал о тебе
что руки мои твою тень обнимая привычно
чтоб скреститься опять на груди может быть не
сумеют возможно к очертаниям тела пристать
И при появлении той во плоти что желанна
и мной овладела на годы и годы
Тенью стану я вдруг несомненно
О равновесие чувств!
Я столько мечтал о тебе что времени нет несомненно
проснуться. Стоя дремлю я тело подставив всем
проявленьям любви и всей жизни, но только
тебя единственной столь нужной мне сегодня
коснутся не сумею ни лба ни губ твоих
как первой мечты и впервые навстречу протянутых губ
Я так мечтал о тебе
столько шёл говорил с твоим призраком спал что мне ничего
не осталось быть может, и всё же лишь быть бы
призраком среди призраков и легчайшею тенью
теней что мелькают и будут незримо мелькать
на солнечном циферблате жизни твоей
1926
* * *
По первой улочке сворачиваешь влево
Выходишь к набережной
Переходишь мост
Стучишь у двери дома
Сияет солнце
И течёт река
В окне дрожит забытый куст герани
С той стороны доносится мотор.
Ты отвернулся к яркому пейзажу
Не замечая как открыли дверь
Хозяйка появилась на пороге
За ней царящий в доме полумрак
Но на столе заметить можно блики
День отразили фрукты и бутылка
Фаянс тарелки мебели филёнка
И застываешь на пороге меж
Миром где полно тебе подобных
И одиночеством тревожным
В этом мире
1936 (?)
1936
В дверь постучи
Не отвечают
В дверь постучи
Не открывают
Вышиби дверь
И крови не порть
Выбита дверь
Осталось войти
Вот ты и дома
Любви, жизни, боли
Та же цена.
На краю света
Эти жерла вдоль улицы чёрной, в конце которой вода
Реки ударяет в обрыв.
Окурок, выброшенный в окно, как звезда.
Эти жерла опять вдоль улицы чёрной.
А-а! Ваши жерла!
Давящая ночь, удушливая ночь.
Нарастает крик, он вот-вот подомнёт нас, но
Выдыхается тотчас, почти нас задев.
Где-то в мире, у подножья бруствера,
Дезертир пытается уломать часовых, не
Понимающих его язык.
1936
6.5.1936
Действительно ль мне тридцать шесть от роду?
Нет, вовсе не вчера воспоминанья,
мои мечты, моя любовь прошли —
сегодня.
Вот Сен-Мартен, балкон,
лавчонка, где пылятся те же губки,
дворцы на набережной —
всё стоит на месте,
но острее
я чувствую, как много лет осталось.
И сколько дел ещё
передо мной.
Куплеты улицы Сен-Мартен
Я не люблю больше Сен-Мартен
С тех пор, как Андре Платара здесь нет.
Я не люблю больше Сен-Мартен,
Я не вижу здесь вкуса даже в вине.
Я не люблю больше Сен-Мартен
С тех пор, как Андре Платара здесь нет.
Он друг мой, мы вместе немало лет
Каморку делили и скудный обед.
Я не любю больше Сен-Мартен.
Он друг мой, мы вместе немало лет.
Он исчез чуть свет.
Они увели его, вести нет.
Его не встретить на Сен-Мартен.
Не внемлют мольбе святые вдоль стен —
Святая Мария, Жак, Жервеза, Мартен,
Даже Валериан промолчал в ответ.
Время проходит, и вести нет.
Я не люлю больше Сен-Мартен.
1942
Кладбище
Здесь буду я лежать, и больше негде, под этой кроной.
Я здесь срывал и первый вешний цвет
Среди гранитных плит и мраморной колонной.
Я здесь срывал и первый вешний цвет,
Но снова прорастёт трава, вобрав мечты руины,
Питаясь телом, что могло бы жить сто тысяч лет.
Но снова прорастёт трава, вобрав мечты руины,
Но снова прорастёт трава
Под тем пером, что счёт ведёт событьям без причины.
Но снова прорастёт трава
От тех чернил, светлее крови и воды в пустыне:
Заветов тщетных, смутных слов звук уловим едва.
От тех чернил, светлее крови и воды в пустыне,
Могу ль я память защитить, от вечного забвенья,
Как каракатица бежать, кровь, силы тратя втуне?
Могу ль я память защитить от вечного забвенья?
1944
Последнее стихотворение
Я столько мечтал о тебе,
Столько шёл, говорил,
Так любил твою тень,
Что мне от тебя ничего не осталось.
Только стать тенью среди теней,
Стать в стократ больше тенью, чем тень,
Стать тенью, мелькающей вновь, и мелькать
в твой солнечный день.
Переводы с французского Николая Сухачева