Как бы это ни противоречило привычным представлениям, в том числе полученным из школьных учебников, но российское самодержавие и в лице своих верховных носителей, и на уровне центральных и местных властей даже в эпоху расцвета крепостного права довольно часто готово было идти на его нарушения.
Иллюстрация: «Беглый». Константин Савицкий.
В качестве подтверждения можно привести эпизоды легализации беглых и самовольных переселенцев в лесостепном и степном Заволжье на более чем столетнем промежутке превращения здешнего Дикого поля в одну из внутренних губерний империи – Самарскую.
В их череду следует поставить комплектование в 1730–1740-е годы Оренбургского казачьего войска, когда земли от Волги до Яика (Урала) стали заселять самовольно ушедшие с прежних мест жительства крестьяне и горожане, или приглашение в 1762 году беглых к заселению течения и окрестностей реки Большой Иргиз. Находки новых документов в архивах Москвы, Санкт-Петербурга, Оренбурга, Ульяновска и Самары открыли еще одну страницу в непростой истории крепостного права в России.
В XIX веке, когда переселенческое движение оказалось под контролем властей и возросла активность местных дворян, взявших после реформ Екатерины II уездную администрацию и полицию в свои руки, возможностей для легального обоснования беглых в сельских местностях Заволжья практически не осталось. Попытки отдельных чиновников или управителей давать убежище, кров и работу беглым пресекались.
Главным прикрытием для беглых стали традиционные волжские промыслы, судовые работы, сезонный сельскохозяйственный наём и растущие города. В газетах 1830–1840-х гг. постоянно публиковались объявления о задержанных в Самаре и других заволжских городах «бродягах» и «не помнящих родства» с описанием их примет. Как правило, это были мужчины самого рабочего возраста – от 20 до 40 лет.
***
По официальным данным, постоянное население в Самаре за 1830-е годы выросло в полтора раза, превысив 13 000 чел., а к 1851-му достигло 15 000 жителей. Однако реальная его численность была на порядок выше. С весны до зимы в город стекалось на заработки около 100 000 человек, и даже зимой с учетом пришлых оставалось не менее 25 000 обитателей. В этой массе пришлого на время или фактически на постоянное проживание населения скрывались и беглые.
Более предусмотрительные из них старались обеспечить себя требуемыми по закону документами. Изготовление фальшивых паспортов превратилось в настоящее ремесло. За приемлемую плату городские и даже деревенские грамотеи предлагали желающим написать на «материале заказчика» – заранее припасенном листе гербовой бумаги – необходимый документ и приложить к нему самодельную собственноручно вырезанную печать. Ставшую ветхой – от времени или нарочно – фальшивку можно было заменить потом официальной копией, заверенной в присутственных местах настоящими подписями реальных чиновников.
Обладая упорством и найдя покровителей (по-родственному, а то и за плату), можно было не просто осесть в городе, а добиться житейского успеха. Показателен пример Федора Семеновича Плотникова, вдовьего сына из бугурусланских ясачных крестьян. Сбежав от рекрутчины из родных мест, он устроился у свойственника, самарского мещанина Антона Минаева, и сам записался в мещанство. Оренбургская казенная палата признала эту запись незаконной и указала вернуть Плотникова на прежнее место жительства. Того же добивался бугурусланский валовой мирской сход, не хотевший терять рекрута. Делом Плотникова пришлось заниматься начальникам Оренбургской и Симбирской губерний. Они отдавали соответствующие распоряжения о возвращении беглеца, из которых ни одно так и не было исполнено ни самарскими властями, ни местным самоуправлением.
Четверть века спустя, будучи уже одним из самых состоятельных здешних купцов-хлеботорговцев, Ф. С. Плотников трижды избирался городским головой уездной и губернской Самары. Об авторитете Плотникова говорит, например, тот факт, что при своем избрании в эту должность на второй срок он получил «избирательных 175, неизбирательных 10 балов». Соотношению позавидует любой участник современных избирательных кампаний.
В показаниях многих беглых, задержанных в Самаре, постоянно упоминаются поборы со стороны чиновников суда и администрации. Как заявлял в 1846 году на допросе беглый крепостной из Тамбовской губернии С. В. Мельников, «подобных ему бродяг в городе Самаре проживает довольное число и, как думает, более пятисот человек, единственно послаблением полиции, ибо чины оной о всех их знают и берут с них окуп». Так, сам Мельников, занимавшийся торговлей и содержанием постоялого двора, откупался в разное время то 12 золотыми полуимпериалами, то 700 рублями, то 12 возами сена.
Симбирская губернская администрация встала на сторону самарских чиновников, заявив, что показания Мельникова и других беглых об их высокой численности в городе являются ложными, а о взятках – недоказанными. Такое заявление смотрелось не очень убедительно, но было принято более высоким начальством за истину. Как показали дальнейшие события, и случаи потачки беглым в городе, и нежелание властей по-настоящему расследовать подобные дела имели более глубокие причины, нежели чиновничья корысть и бережение чести мундира.
***
В жизни Самарской губернии обозначенная выше деликатная проблема проявилась довольно скоро. Новый административный статус города и края, усиление органов власти и правопорядка входили в противоречие с исконной заволжской традицией приема и использования труда беглых.
Еще до подписания указа об образовании новой губернии одними из первых ведомств, которые были оповещены о предстоящем административном преобразовании, стали военное министерство и корпус жандармов. Дежурный генерал Главного штаба 8 июня 1850 г. сообщил шефу жандармов о том, что должно сформировать особую жандармскую команду, как только «будет сделано окончательное распоряжение об учреждении Самарской губернии и об открытии в Самаре присутственных мест». Решение одобрил военный министр, распорядившийся об усилении в Самаре не только жандармерии, но и гарнизонных войск. 27 декабря 1850 года, за три дня до официального открытия губернии, в Самару прибыла жандармская команда штабс-капитана Малакеенко. Увеличилась численность полицейских чинов.
Все эти приготовления вызвали опасения у торгового люда, а также должностных лиц, ответственных за пополнение казны и хозяйственную жизнь края. Эти опасения озвучил министр внутренних дел Л. А. Перовский на третий месяц существования Самарской губернии, когда стала приближаться очередная волжская навигация. 29 марта 1851 года он писал своему брату, оренбургскому и самарскому генерал-губернатору В. А. Перовскому: «В Самару ежегодно стекается для закупки хлеба, соли и других продуктов от 160 до 200 иногородных капиталистов, а черного народа для продажи тех продуктов и для работ по заготовлению запасов, хранению и отправлению с открытием навигации судов около 500 тыс. чел. и с ними до 600 тыс. лошадей».
Защитник «беглых», Оренбургский и Самарский генерал-губернатор Василий Перовский. Портрет Карла Брюллова.
Министр без обиняков констатирует факт, что у пришлых людей паспортов не будет, поскольку те привыкли, что в Самаре документов во время навигации не спрашивают. Теперь же власти повысившего свой статус города обязаны будут требовать документы, задерживать беспаспортных, что приведет к вымогательствам и к подрыву местной торговли. Не получится и усиления борьбы с беглыми и беспаспортными, поскольку те и в качестве продавцов, и в качестве работников потянутся на другие заволжские пристани, где контроль будет гораздо менее жестким. Л. А. Перовский предложил, чтобы и впредь полиция не требовала на самарских торгах и пристанях ни от кого паспортов и «чтобы никто из них, кроме лиц, изобличенных в преступлениях, не был задерживаем полициею и не терпел со стороны полицейских чиновников каких-либо притеснений».
Первый самарский гражданский губернатор С. Г. Волховский, человек здесь новый, представил 3 июня того же года возражения на мнение министра. Следуя букве закона, а не реалиям жизни, он утверждал, что крестьяне сами понимают необходимость паспортов и всегда их при отъезде имеют, что с временных работников полиция будет требовать необходимые документы, а начальству вполне по силам пресечь ее возможные злоупотребления.
Негибкий самарский губернатор Степан Волховский.
Губернатор упрямо высказывал мысли, которые показались бы самарским обывателям, будь они теми услышаны, воплощением самых худших опасений. Волховский прямо заявил, что, поскольку губерния открыта недавно, то «крутых и решительных мер по введению строгого торгового порядка не употребляется» пока только «по снисхождению к давним народным привычкам», однако уже пришло «время вразумить неопытных и показать, в каких видах сделано преобразование Самары». Разговоры о подрыве здешней торговли губернатор считал скрытой угрозой со стороны торговцев и чиновников, но угрозой пустой, поскольку свято верил, что места торга и направление движения товара определяются распоряжениями правительства.
Своими «благими намерениями» губернатор мостил Самаре и ее краю дорогу в сторону воплощения наяву города Глупова, который вскоре создаст талант М. Е. Салтыкова-Щедрина. Против некомпетентного губернатора выступила его собственная канцелярия, подавшая 24 ноября доклад на имя генерал-губернатора. В докладе прямо утверждалось, что «при многочисленном стечении народа в Самаре во время навигации, строгое требование паспортов и видов от крестьян» окажет отрицательное воздействие на торговлю. Приезжающие для торга и на заработки в Самару не имеют обыкновения брать паспорта, а со стороны некоторых представителей власти случаются, мягко говоря, «произвольные стеснения, отвращение которых, если не невозможно, то, по крайней мере, весьма затруднительно».
В противовес идеям административного попечительства над торговлей, высказанным Волховским, его подчиненные здраво считали, что «устранение всякого влияния полиции на дела торговые будет иметь самые благотворные последствия». Канцелярия посчитала необходимым указать, «что торговые пункты образуются не по одной воле правительства, как утверждает господин гражданский губернатор, но и по местным обстоятельствам, более или менее благоприятствующим выгодам и развитию торговли, что правительство в таковых случаях следует лишь за сими выгодными для жителей края условиями».
Губернская канцелярия обращалась к В. А. Перовскому, чтобы тот умерил служебное рвение Волховского, и просила «чрез секретное предписание господину Самарскому гражданскому губернатору» заставить того оказывать прибывающим в Самару всевозможное – во время навигации – снисхождение и требование паспортов оставить «в том же положении, как оно было до образования Самары в губернский город».
Следуя этому совету опытных местных чиновников, министр внутренних дел в обращении к оренбургскому и самарскому генерал-губернатору, а затем В. А. Перовский в секретном распоряжении Волховскому дали указания, фактически упразднявшие паспортный контроль в Самаре.
В свое время П. В. Алабин, не знавший лично первых лиц края начальных лет существования новой губернии, изобразил генерал-губернатора В. А. Перовского человеком, не любившим Самару, а гражданского губернатора С. Г. Волховского – оставившим добрую память у самарских старожилов. По сведениям тех же «старожилов», неприязнь Перовского к Волховскому якобы затрудняла последнему управление губернией и лишила заслуженных этой деятельностью наград. История с паспортами заставляет по-иному взглянуть на роль этих администраторов в истории города.
«Помехи», устроенные административному рвению Волховского в вопросе о беглых, несомненно, были благом для города и губернии. Заложенная при основании губернии традиция пренебрежения паспортным контролем оказалась в Самаре весьма живучей и после Великих реформ. Даже в начале XX в. в ней, в отличие от других крупных городов и губернских центров, не имелось паспортного стола, что облегчало проживание здесь «неблагонадежных» лиц. Конечно, далеко не каждый беспаспортный был по-настоящему беглым, но среди полумиллиона человек, приходивших ежегодно в Самару или следовавших через нее без документов, таковых было явно немало.
Как это уже было раньше, при начале активного освоения Самарского Заволжья, во имя казенного интереса и ради нужд хозяйственного развития края имперские чиновники самого разного ранга смотрели сквозь пальцы на нарушения крепостнического режима. За прошедшие годы и десятилетия, правда, изменились места привлечения беглецов.
Отказ в 1850-е годы от активного сыска беглых в крупном торговом городе и транспортном узле, несомненно, был вызван не только хозяйственным интересом. Он также отражал нарастание тенденций в социальных и культурных настроениях общества, которые вели к уже скорой отмене крепостного права во всей России.
Юрий Смирнов
Доктор исторических наук, профессор, декан исторического факультета Самарского университета.
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета»,
№ 15-16 (103-104) за 2016 год (сентябрь)