«Творческий суицид стал для меня началом». Интервью с Павлом Золиным

С момента образования darkwave-группы PFS прошло 22 года. За это время музыканты выпустили более десяти релизов на нескольких профильных лейблах.

Каждый альбом самарского коллектива встречал положительные отзывы критиков и любовь среди публики, что сделало его заметным представителем российской темной сцены.

В 2019-м исполняется 20 лет их второму и самому необычному альбому “Неототемизм”. Он насквозь пропитан рефлексией на дикие времена постсоветской России и слушается при этом как саундтрек к сериалу “Твин Пикс”. Основатель и лидер группы Павел Золин рассказал о том, как записывал пластинку, в чем ее важность и какие шрамы оставили на ней 90-е.

Ненависть к музыке, любовь к компьютерам и создание PFS

Я ее ненавидел. Помню как вылетел с первого же урока музыки в школе. Кажется, я спросил что-то типа — нахера она вообще нужна? В ответ мне сказали — иди! Я ушел и весь оставшийся урок давился ненавистью и проклинал вообще все. Дома моя неприязнь только росла — меня травили всякими Битлами и Квинами и ограждали от любых музыкальных инструментов. Сам я тогда мечтал рисовать и, кажется, был максимально далек от игры хоть на чем-нибудь. Но, как это часто случалось со всеми в 90-е, в дело вмешалась улица.

Мне было 13 лет и я неожиданно для себя угодил в самое пекло самарской рок-тусовки того времени. Ребята быстро подхватили меня, стали таскать на концерты локальных групп, и я быстро втянулся. Во время тусовок мы постоянно что-то слушали, обсуждали и обменивались инструментами, так как купить что-либо в то время было просто нереально. Так я открыл для себя мир “другого музла” и познакомился с первыми представителями готической сцены.

Еще важную роль в моем решении заняться музыкой сыграли компьютеры. Мой отец был тогда программистом и познакомил меня с ними еще в 83-м — я, кстати, до сих пор благодарен ему за это. Возможность синтезировать и сводить звуки в MS-DOS вместе с очарованием самарского андерграунда, наверное, и натолкнули меня на мысль попробовать сделать что-то свое.

У меня был магнитофон, пара дешевых синтезаторов, драм-машина и компьютер в качестве сэмплера. Я пытался петь и записывал все это на пленку — получалось что-то вроде итало-диско. Еще я пробовал силы в одной дэт-металлической группе, но там мне быстро стало тесно в творческом плане, да и остальные ребята, мягко говоря, не очень разделяли мое появившееся увлечение готикой. Они называли темную культуру соплями для девочек, а по факту просто не врубались ни во что, и после моего ухода продолжили штамповать однотипные проекты.

Я же в 1996-м создал PFS, но до начала нулевых сидел и не отсвечивал — понимал, что с такой музыкой идти мне, в общем-то, некуда.

Запись альбома и поиск вокалистки

В концу 1990-х у меня дома организовалась небольшая студия, где можно было кое-что записывать и сводить. К этому моменту я уже записал первый альбом — Roon. Причем писал я его с одними музыкантами, ездил в Москву с другими, а в Самаре выступал с третьими. Соцсетей тогда, понятно, не было, поэтому с поиском людей были большие проблемы — особенно с вокалисткой.

Я развешивал объявления по городу, давал рекламу о кастинге по радио и пробовал еще с десяток безумных способов. Вот и получалось, что приходили на прослушивания тоже всякие безумцы и отчаянные: кто-то просто вешался на шею, кто-то нес какой-то бред, а кого-то приводили родители и просили пристроить в шоу-бизе — последние меня особенно вымораживали. Вообще, признаться, у меня уже начиналась истерика. Поиски вокала долгое время не давали результата, и я начал терять веру. Пока не пришла Дина.

Дина в 1999 году, фото из личного архива.

Ей было 16 лет и первое, что я подумал, когда увидел ее, что просто испорчу молодую девчушку своей чернухой и индастриалом — таким наивным ребенком она мне показалась. Я тогда и не задумывался даже, что она станет чуть ли не самым безупречным человеком, с которым мне доведется поработать. Ровная, исполнительная, профессиональная — эти ее качества всегда меня поражали. Она приходила, делала свое дело, пила чаек и тихо уходила — все. И никаких бешеных ревнивых парней, попыток задружить, пьяных базаров на кухне и всего такого — только работа, кайф! Мы обнялись-то всего один раз — когда записали последнюю песню “Неототемизма”. И после записи не виделись почти 10 лет, хотя и жили все это время в одном городе. Когда встретились снова, записали вокал на композицию “Камни” тех же времен, которая не вошла в альбом.

Евгений Рябушко . Промо для альбома Неототемизм, 1999

Неототемизм и нуар девяностых

Когда я записывал альбом еще не было понятия, что такое целевая аудитория, как и сцены, на которой могла звучать моя музыка. Поэтому у меня не было четких ориентиров — я не хотел на кого-то быть похожим или угодить какой-то группе людей. Я просто делал все, как считал нужным, и этот процесс был для меня единственным способом не сойти с ума и не спиться на этом острове пост-ельцинской свободы и дичи.

Это же социальное месиво, я и хотел как-то описать, понять и, может быть, даже найти в нем свое место. Да, я в то время прожигал жизнь какими-то панковскими темпами — очень много бухал, дрался, шлялся по злачным барам и в какой-то момент понял, что еще чуть-чуть, и уже не смогу остановиться. Перегаром несло тогда отовсюду — от политоты, актеров, музыкантов, гопников, да вообще всех. И все эти люди запросто могли как-то оказаться в одном месте и устроить либо дебаты, либо драку — когда как. Был такой популярный ведущий Роман Трахтенберг — как по мне, это такая идеальная реплика на общество конца 90-х. Готовый на все за деньги, несущий какую-то ахинею, бухой, но при этом вполне образованный человек.

Передать дух той дикой эпохи мне здорово помог фотохудожник Евгений Рябушко. Он делал жесткие химерические картинки в жанре соцреализма. Они балансировали на грани смакования полутонов сыры подвалов с одной стороны, и рефлексии на окружающие людей хаос и беспредел – с другой. И, что самое интересное, — его работы пользовались бешеным успехом. Люди говорили — Да! Нам нравится, давай больше! Я разделял его взгляды на российскую действительность и поэтому предложил ему помочь мне с визуальным оформлением альбома. И его образы идеально подошли.

Евгений Рябушко, из цикла “Части тела Ирочки”, 1990е.

В моем понимании, альбом — это стена между мной и проваливающимся в ад миром. Он защищал меня от пустоты глубоко спившегося человека, который, выходя из дома, точно не знал, вернется он домой или нет. Я хотел сделать слепок времени, потому что был уверен, что все скоро прекратится — настолько нездоровым мне все казалось, в том числе, моя собственная жизнь.

Аум Синрикё и две Волги

Ощущение тотальной ненормальности сильно отразилось на альбоме — например, в песне “Исход” я использовал мантру Сёко Асахары — резонансного в конце 90-х террориста и лидера неорелигиозной секты Аум Синрикё/.

Считаю, что его секта и деятельность — одна из самых деструктивных и античеловеческих, а ведь тогда он был в России на центральных каналах. Мне записи Асахары привезла одна из бывших участниц этой организации, которая временно жила у меня дома. Она хоть и была на реабилитации, но, как мне показалось, не подавала совершенно никаких признаков здорового человека — настолько сильно ей промыли мозги. Когда девочка уехала — кассеты остались, и мы начали их слушать. Сперва просто по приколу, но в какой-то момент я почувствовал, что у меня начинает течь крыша и остановился.

Да, мои взгляды на мир немного пересекались с представлениями и проповедями Асахары, однако лишь частично, а его методы никогда не были мне близки. В треке они оказались по другой причине. Однажды, моя девушка мне сказала — ты можешь сделать пирожок с какой угодно начинкой и назвать его как тебе захочется, хоть религию из этого сочини — в этом и есть суть всего нью эйджа, притягивать безумцев под сомнительные идеи. Я тогда подумал, что эти мантры — грозное оружие, но довольно честно исполнены и могут служить художественным приемом. Получился, как по мне, этакий анти-нью-эйдж. А вообще и эта мантра и альбом и я — все мы тогда были частью адской машины судного дня, которая вот вот должна была рвануть.

В альбоме хватает и личной боли. Например, из моего глубокого детства течет Волга — чистая, с раками и карасиками, в которую можно нырнуть на самое дно, и будет светло. Но в какой-то момент она превратилась в другую реку — засранную, с бумажными кафешками, шашлычными и нефтяными танкерами. Первая — снилась мне ночами и была для меня сродни богу, а вторая стала моей реальностью девяностых из-за которой я плохо спал и много пил. Эта история стала сюжетом для песни “Метастазы”

Таким вот детерминизмом пропитаны все песни — я ими когда занимался, был уверен, что альбом последний. Я смаковал свой творческий суицид и оплакивал умирающий мир, изо всех сил стараясь удержаться в берегах художественного стиля и не скатиться к опусам, которые устраивают некоторые отечественные исполнители, типа Чичериной и Макаревича. Я избегал политических высказываний, хотя, например, в “Поколении для г-на П” я изобразил надвигающегося Путина. В нем я не видел избавления — наоборот, ждал, что вот-вот приедут люди с автоматами и всех повяжут. В общем-то так сейчас и происходит, разве нет?

Двадцать лет спустя

Да, я считаю, что альбом все еще актуален. Ну посмотри — конечно, страну немного оштукатурили, но стоит свернуть куда-нибудь за один из парадных фасадов и откроется то, от чего, мне кажется, мы никуда не ушли. Бедность, безразличие, умирающие, слабые и одинокие люди. Думаю, этот декаданс никогда не кончится, хотя иногда кажется, что кое-что становится лучше.

Заканчивая работу над пластинкой, я давал себе обещание, что никогда не вернусь к творчеству, что дело свое сделал и больше мне добавить нечего. Но случилось то, чего я даже не мог ожидать — этот слепок моей боли, реквием по реальности понравился людям. В этом я обрел свое спасение, победил страхи и зависимости и, что самое главное — так начался Purple Fog Side.