Исследователь анекдотического в русской литературе Е. Курганов выпустил книгу с примечательным названием «Русский Мюнхгаузен».
Имя Ефима Яковлевича Курганова, ныне живущего в Париже и работающего профессором в Сорбонне, достаточно хорошо известно отечественным филологам. Он был одним из составителей антологии русского литературного анекдота конца XVIII — начала XIX века, автором книги «Анекдот как жанр», вышедшей в академической серии «Современная западная русистика» в 1997 году. Его перу принадлежат и другие литературоведческие работы, а также целый ряд исторических романов.
Обычно устная словесность ассоциируется в нашем сознании с фольклором, уходящим своими корнями в глубину веков и в широкие народные массы, воплощавшие свой жизненный опыт в эпохи дописьменной культуры исключительно в сфере устного творчества. Но среди многих пластов русской словесной культуры есть и такой малоизученный, как устная литература, получившая распространение в сфере дворянского быта.
Не случайно книгу «Русский Мюнхгаузен» Е. Курганов начинает с признания Петра Андреевича Вяземского: «У нас была и есть устная литература. Жаль, что ее не записывали. Часто встречаешь людей, которые говорят очень живо и увлекательно. Нередко встречаешь удачных рассказчиков, бойких краснобаев и метких остряков. Но все выдыхается и забывается». Отталкиваясь от этого горького суждения поэта XIX столетия, яркого человека пушкинской эпохи, Курганов пытается определить свою задачу исследователя: «И канула русская устная литература в бездну небытия. Но что-то еще можно сделать, восстановить. Реконструировать, выбирая по крупицам из писем, дневников, записок современников. Вот мы и попробовали сделать первый шаг».
В каждую эпоху человеческое общение не обходилось без живительной влаги анекдотического, без ручейков мимолетного острословия. В разных странах Европы их, эти анекдотические мини-истории, крохотные взрывающиеся смехом диалоги, называли по-разному: в Италии фацетиями, во Франции фабльо, в Германии шванками. Но они непременно присутствовали в сфере повседневной социальной коммуникации. Да и не могло быть иначе, ведь невозможно жить в уныло одномерном мире тотальной серьезности, чем бы важным эта серьезность ни была продиктована — строгими установлениями государственной власти, незыблемым церковным ритуалом, авторитетом научной мысли. В реальной и постоянно пульсирующей жизни есть и множество других значимых граней и сторон.
Парадоксально, но любую эпоху маркировали не только государи, полководцы, мыслители, но и известные в свое время остроумцы и шутники. Это понятно, поскольку всегда существовала жизненная потребность в шуте, в десакрализующем лекарстве смеха. Любой король вполне естественно нуждался в шуте. Шут позволял взглянуть на привычные реалии с определенной дистанции, выводил их из привычного автоматизма восприятия. Без такой дистанции невозможен смех как таковой. Находясь в карнавальном пространстве тотального смыслового переиначивания, народ мог неожиданно развенчать короля и увенчать шута.
Острословие создавало в обществе иммунитет к властному высокомерию, к потере социальной зоркости и умения безошибочно опознать мнимые величины сущего.
Характеризуя распространенные на рубеже XVIII–XIX веков анекдотические циклы-эпосы об А. Копьеве, В. Апраксине, Л. Нарышкине, Курганов подчеркивает их сознательную ориентацию на рассказчика-простака, способного вывести любую ситуацию из цепи принятых в обществе условностей и продемонстрировать «голую правду» такой ситуации. Упоминает автор и осевшего в России итальянца Сальваторе Тончи, обладавшего, помимо таланта живописца, еще и даром остроумного собеседника. Как устный рассказчик он был склонен, так сказать, к гиперболической манере ведения разговора — все в его передаче приобретало максимальный масштаб, получало очертания невиданного и неслыханного. Столь же скандально преувеличенным было и бахвальство самого заезжего остроумца.
Своеобразным творческим дуэтом выступали родственники Алексей Михайлович и Василий Львович Пушкины, веселившие московское общество своим взаимным пикированием и создававшие настоящие устные поединки, впитавшие традиции национального балагурства. «Если А. М. Пушкину был близок фольклорный дурак, который выводит на свет божий глупость, простоватость, наивность окружающих, то поведенческому стилю В. Л. Пушкина родственен фольклорный дурак, которого отличает феноменальная наивность, тот дурак, над которым потешаются. Таким образом, двое Пушкиных блистательно реализовали те две основные возможности, которые дает фольклорная модель дурака».
Особое внимание автор уделяет устным новеллам Д. Цицианова, «которые в восприятии современников складывались в особый анекдотический эпос, в книгу о „русском Мюнхгаузене“. Дело все в том, что наследие Цицианова представляет собой любопытную культурную модификацию народных анекдотов о небылицах».
Фактически перед нами реконструкция биографии известного острослова и мистификатора своей эпохи. В ходе такой реконструкции в дело идет многое: материал переписки известных литераторов и их окружения, дневниковые записи, мемуарные свидетельства, интертекстуальные переклички в художественных произведениях. Князь Дмитрий Евсеевич Цицианов (1747–1835), основатель московского Английского клуба, вел рассеянную жизнь расточительного хлебосольного барина и весельчака. Он давал роскошные обеды, которые были своеобразной площадкой для шумного общения и публичной демонстрации его бесконечных вымыслов. Такая персона была весьма характерна именно для барской Москвы того времени. Потерявшая в петровскую эпоху статус и обременительные казенные полномочия столицы, Москва в XVIII и XIX веках утратила официоз и беспечно погрузилась в теплую атмосферу приватной, сугубо домашней жизни, где есть место и молве, и более коротким межличностным отношениям, и неспешному ходу жизни с непременными гостями и праздниками. Конечно, для жадной до слухов и розыгрышей московской публики словоохотливый и изобретательный по части шуток Цицианов был настоящей находкой.
Основанием для именования Цицианова «русским Мюнхгаузеном» было, прежде всего, то, что в своих фантастических байках он следовал «заповедям» того классического враля, чей образ вышел из-под пера Рудольфа Эриха Распе. Так, будучи представителем старинного грузинского рода, Цицианов сам никогда не был на Кавказе. Поэтому в его устных рассказах Грузия представала явно присочиненным волшебным краем, где все принимало самые необыкновенные, далекие от реальности формы. Е. Курганов приводит запись П. И. Бартенева, сохранившую одну из его баек: «Он преспокойно уверял своих собеседников, что в Грузии очень выгодно иметь суконную фабрику, так как нет надобности красить пряжу: овцы родятся разноцветными, и при захождении солнца стада этих цветных овец представляют собою прелестную картину».
Цицианов мог тешить доверчивую московскую публику рассказами о таких тяжелых гроздьях грузинского винограда, что каждую гроздь несут на палках двое; о тамошних пчелах размером с воробья.
Как всегда бывает с такими персонами рассказчиков-остроумцев, личность Цицианова стала подвергаться своеобразной фольклоризации, наделяться дополнительными свойствами, обрастать приписываемыми ей сюжетами.
Курганов заключает: «Оригинальный, своеобычный рассказчик строил свои устные новеллы и в целом формировал свою специфическую репутацию в обществе, явно учитывая мюнхгаузеновскую модель, явившуюся кристаллизацией опыта народных небылиц. Таким образом, „остроумные вымыслы“, существуя в границах старомосковского быта и не выходя из него, одновременно приобретали статус художественного текста, просто обладающего особой сферой бытования — устной».
Добавим к этому, что дело «русского Мюнхгаузена», князя Цицианова, и ему подобных остроумцев не ушло в небытие, не пресеклось. Во-первых, семантически емкие отголоски устной литературы мы обнаруживаем уже в письменной литературе того времени. Когда Л. П. Гроссман в 1923 году писал статью «Искусство анекдота у Пушкина», он учитывал этот устный контекст пушкинского творчества и находил явные и весьма примечательные переклички с бытовавшими в начале века девятнадцатого анекдотами. А во-вторых, на протяжении последующих десятилетий культурного развития анекдот прочно вошел в культурный обиход самых разных слоев общества и обрел себе почетное место в репертуаре так называемого городского фольклора. Когда мы описываем ту или иную историческую эпоху, то непременно вспоминаем не только серьезные исторические документы, глубокие произведения большой литературы, но и характерный для этого периода набор популярных анекдотов и сходных историек, в которых тоже по-своему, как в причудливом зеркале, парадоксально отражалось многомерное время.
Курганов Е. Я.
«Русский Мюнхгаузен»: Реконструкция одной книги, которая была в свое время создана, но так и не была записана.
— М.: Б.С.Г.-Пресс, 2017. — 224 с.
Купить книгу