Вернулся из боя

«У нас все живы и здоровы… Продолжаем дружески шутить над Иваном Горюновым, который все собирается принять участие в штыковой атаке на немцев. Надо сказать, что живем мы не так уж скучно — много шутим». Это из письма, хранящегося в фондах Самарского литературного музея. Пройдет полгода, и автор этих строк, писатель и журналист Александр Макаров, получивший тяжелое ранение в первые же дни войны, умрет от ран в госпитале в Астрахани. Шутник Макаров, друг и сослуживец Ивана Горюнова, безумно любивший землю, на которой родился, и похороненный вдали от нее в братской могиле. А вот Горюнов вернулся — чтобы прожить еще почти тридцать лет на своей земле и лечь потом в нее же.

Безродный из Пискалов

Но о том, что он — Горюнов, самарцы узнают не сразу. «Кто же теперь подписывает свою писанину настоящей фамилией? Разве Горький — фамилия? Ну, или взять хоть Демьяна Бедного — тоже никакая не фамилия. Все фамилии — из прошлого: Пешковы, Придворновы… А мы новый мир строим и называться в этом новом мире тоже будем по-новому! Скажем, вот я, Иван Горюнов, — почему Горюнов-то? Да потому, что сволота эта — царь, помещики — не давали житья моим дедам и прадедам, которые гнули на них спину — без сна и без отдыха. Боялись сказать слово против, а сами ничего, кроме горя, в жизни и не видели. Отсюда и Горюнов. Да только разве я такой? Ну, уж нет, дудки! Я ни на кого спину гнуть не буду. И если это так, то никакая они мне не родня, нет у меня родни! Вот и буду тогда Безродным. Иван, родства не знающий. Безродный из Пискалов…»
Пискалы — это к северу от Самары. Молгачи, Старая Бинарадка, а потом — Пискалы. Там он родился в самом начале века, в 1900-м году. Там и гнули спины и шеи его деды. А вот он не стал. Впрочем, дело, собственно, и не в нем, не только в нем, а в том, что пришло другое время, и когда ему стукнуло семнадцать, весь старый мир полетел кувырком — только его и видели. А Горюнов превратился в «Безродного», как он подписывал свои стихи, статьи и рассказы.
Вот, например, этот — «О Макдональде, генеральских штанах и веселой посылке». Написан в 30-м, опубликован тогда же, вырезан и наклеен на желтый листок, на обороте которого — «дебет», «кредит», «текущие счеты», «ссуды под залог»:
«Внимание! Не волнуйтесь. Все будет сделано. Аукцион считаю открытым. Два молодца вводят английскую лошадку. Она становится перед публикой, кланяясь и взмахивая шевелюрой. В публике восхищенье. «Сия лошадка принадлежит английскому капиталу. Ее имя известно всем. Лет ей уже порядочно, но она еще кудрявая и даже имеет усы. А имя этой лошадке — Макдональд! Не правда ли, хороша коняга? Итак, двести рублей. Кто больше?» Аукцион продолжается — продается папа римский, Керенский с Милюковым, китайские генералы и Дальневосточная армия. Наконец на сцену вносят посылочку, а в ней — бомба: письмо бойцов Приволжского военного округа, сообщающих господам капиталистам о том, что Красная Армия празднует свою 12-ю годовщину, а «наш Приволжский военный округ на днях выходит на маневры». «Наши бойцы хорошо занимаются боевой подготовкой. Напишите, если нужны китайским генералам их кальсоны, которые они оставили в Джелайноре, мы их вышлем».
И — подпись: «Ив. Безродный».

Отрезанные уши красноармейца Шерстнёва

Безродный… Снова Безродный… Иван Пискалинский… Самарский… Горюнов… Стоп! Горюнов? Да, снова — Горюнов. Вот интересно, почему это? А потому что — прошло десять лет. И даже несколько больше. Началась война, а с нею вернулся и Горюнов. Потому что Родина есть Родина: и родные, и корни, и ветви. И это их поехал защищать на фронт писатель Горюнов. Писатель, ставший теперь корреспондентом газеты «Боевой натиск» 21-й Приволжской армии.
Передо мной толстая «амбарная» тетрадь с корешком из серой ткани. Обложка давно вытерлась и обмахрилась, но корешок держится, как будто его только что приклеили к этой самой тетради, видавшей столько видов, что ни в сказке сказать, ни описать ни пером, ни шариковой авторучкой. Потому что тетрадка эта прошла войну — от Десны и Могилёва до Волочанска, Дуная и Болгарии.
В тетрадке — вырезки из военных газет. Эти из «Боевого натиска», а вот эти уже из другой, дивизионной, «В бой за Родину!». Рассказы, очерки, совсем небольшие заметки… «Душа болит», «Девушка из Ярославля», «Полковое знамя», «Пощечина»… И еще рассказы, и еще… Иван Самарский, Ив. Горюнов, И. Пискалинский… А вот очерк, который называется «Под тремя ветлами». Две колонки, тысяча знаков. Совсем простая история, каких в эти годы была не одна и не две, а тоже, пожалуй, — тысячи.
Красноармеец Шерстнёв, раненный в бою, попал в плен: «Бледный зеленый луч карманного фонаря давил на грудь, на большое пятно крови, еще не застывшей на новой фуфайке Шерстнёва. Ему трудно дышалось. Но он попытался сопротивляться. И лишь когда укусил руку одному немцу, схватившему за горло, второго опрокинул ударом сапога, Шерстнёв как-то сразу ослаб, резко потянулся и смолк. Удар по голове был чем-то тупым и тяжелым. Дальше было поле, изрытое воронками и траншеями, подвал, в котором томились другие люди и стонала умирающая женщина, допрос, пытки… Когда в деревню, в которой хозяйничали немцы, вошли свои, Шерстнёв уже умер. „Он умер в моей хате“, — объяснила пожилая женщина и повела нас к себе. Обмытый и готовый к погребению, боец лежал на широкой щелястой лавке. Он был неузнаваем. Изрезанное лицо, спекшиеся от проломов головы волосы, отрезанные уши и язык — следы пыток звали к мести, скорой, суровой. Мы сняли шапки и медленно пронесли мимо тела неизвестного нам товарища свою скорбь. В полдни мы схоронили молодого солдата у станции под тремя обожженными ветлами. А в ночь пошли вперед, откуда доносились разрывы снарядов».
Пошел вместе с другими вперед и корреспондент газеты 21-й армии Иван Горюнов. Он же — Самарский, и он же — Пискалинский. Остался под тремя ветлами боец Шерстнёв с отрезанным языком и ушами. А еще остался я, читатель, вдруг поймавший себя на странном ощущении.

Три невеселые буквы

Но сначала еще одна газетная вырезка. Нет, это не заметка и не очерк Горюнова, хоть и вклеена им в ту же «амбарную» тетрадь с серым корешком. На всякий случай. Ну и, конечно, для памяти. Это акт. Тоже три буквы, вот только веселья — как не бывало. Хоть ты что делай, а не до веселья. По-деревенски просто и по-деловому сухо.
«Мы, нижеподписавшиеся жители села Плоское, Пристенского района, Курской области, Шаталова Анна, Воробьёв Илья, Бочаров Алексей, Бочаров Фёдор, Симоновский, Шаталов Григорий, составили настоящий акт, чтобы засвидетельствовать следующее. Когда немецкие оккупанты ворвались в наше село, они учинили дикие расстрелы, повальные грабежи и издевательства над мирными жителями. На глазах всего села немецкие солдаты под руководством офицера зверски пытали семью колхозника Печереева Петра Сергеевича и затем расстреляли ее. У жены Печереева Ольги на руках был грудной ребенок. Застрелив мать, фашистский офицер кинжалом проколол грудь младенца. Более часа гонялись солдаты по селу за пятилетним сыном Печереева и, наконец, поймали его и застрелили… За несколько часов пребывания в селе немцы убили 23 мирных жителя. После расстрелов начались грабежи… Разграбив село, немцы подожгли его. Из 150 дворов спалили 130. Жителей выгнали на мороз».
Щелкают ножницы военного корреспондента Горюнова, который вырезает из газеты этот акт и вклеивает его в свою тетрадь на всякий случай. Будет ли он еще, этот самый странный случай? Будет, Иван Григорьевич, будет. Будут студенты университета, не знающие, когда началась война, — ну хоть убей! «Потому что я войной не очень-то интересуюсь». И будут свастики, нарисованные на стенах наших домов, и руки не отсохнут, нет. Так что вырезайте, товарищ майор, и этот, и другие акты. Вырезайте и вклеивайте их в свою тетрадку. А пока вы вырезаете, я все-таки вернусь к тому самому, странному ощущению.
Я, конечно, читал и смотрел о войне — книги, фильмы, выставки, воспоминания. Слышал рассказы участников, прикасался к их медалям. Но, взяв в руки «амбарную» тетрадку майора, а затем подполковника Горюнова, все же пережил какие-то необыкновенные ощущения. Как будто есть отрезанные уши Шерстнёва и заколотый кинжалом ребенок. А больше — ничего пока нет. Ни следующей страницы в тетради, ни маленьких побед и большой Победы — ничего. Есть в этой тетрадке что-то такое, что возвращает того, кто держит ее в руках, в то время, когда никакого «впереди» еще просто не было. Наверное, очень важно хотя бы иногда, нечасто, переживать такие ощущения — чтобы не притуплялись слух и зрение, и чтобы свастика на заборе вдруг не показалась невинной шалостью.

Письмо из Куйбышева

А пока на дворе январь 45-го. 26 января. И куйбышевский писатель Василий Алфёров пишет письмо на фронт — другу Ивану Горюнову: «Мой дорогой, мой самый лучший друг! Милый мой Иван Григорьевич! Прежде всего шлю тебе самый искренний, самый душевный и сердечный привет и желаю тебе, стойкому, мужественному, многотерпеливому воину, здоровья и успеха в твоей фронтовой жизни. Право, не нахожу слов, чтобы выразить тебе все свое доброе, теплое и дружеское отношение и душевную боль за тебя, а также — свое чувство к тебе, к моему единственному, любимому другу».
Этих писем, из Куйбышева на фронт, сохранилось не очень много. Гораздо меньше, чем тех, что с фронта — в Куйбышев. Да это и понятно, ведь сохранить весточки «оттуда» здесь, в тылу, было гораздо проще, чем хранить на войне послания друзей и родных из дома. Немного сохранилось их и в архиве Ивана Горюнова. Но это сохранилось. Может быть, случайно. А может быть, было в нем что-то такое, что было для «мужественного и многотерпеливого воина» особенно дорого, и именно поэтому он сберег это письмо от брата-писателя Алфёрова. Письмо, от которого на нас веет вьюгами последней военной зимы, когда Куйбышев, как и вся страна, думал только об одном: когда же все это кончится?
«Сейчас, когда я пишу тебе это письмо, 9 часов 45 минут вечера. По радио передают приказ Верховного Главнокомандующего командующему 3-м Белорусским фронтом генералу армии Черняховскому о взятии нашими войсками городов Восточной Пруссии. С какой радостью мы слушаем эти победные сообщения! Слава вам, родные наши воины. Обнимаю тебя и целую, мой дорогой Иван Григорьевич. Со слезами и гордостью смотрю я на твой фронтовой портрет, который ты прислал нам с женой в 42-м году. Пиши мне. Твой друг В. Алфёров».

В Болгарии русский солдат

А это тоже на всякий случай. Но теперь уже не от Горюнова — от меня. «В Болгарии русский солдат» — это цитата. Вы-то это, конечно, знаете. А вот они — не знают. Ну просто ни сном, ни духом. «Какой солдат? При чем тут Болгария?» — Алёша, какой же еще. Солдат по имени Алёша. «Из камня его гимнастерка, из камня его сапоги». А если и теперь не поняли, спросите у гугла, он скажет. Так вот, эти самые сапоги болгарского Алёши — и его тоже, горюновские. Потому что закончил он свою войну именно там, в Болгарии.
Вот как об этом рассказал он сам в еще одной, на этот раз тоненькой, тетрадочке, на обложке которой собственноручно написал: «Болгарские записи. С 15 июля по 15 августа 1945 года. Я сижу у памятника болгарскому солдату в Потевграде с болгарином Николаем Сариевым, торговцем мукой и скотиной. Кроме этого он имеет мельницу и питейное заведение. Его отец Христо Долев Сариев боролся с турками и получил прозвище «голубь-воевода».
Хорошо сидится у памятника русскому солдату Горюнову: можешь так сидеть почти что сколько захочешь — час, два, три. Сиди себе, говори про крестьянские дела, про коров и лошадей, и не дуй в ус, которого у тебя, кстати, никогда и не было. Даже когда было ни до чего — в боях и в окопах — выбритый и подтянутый, пример для рядовых бойцов и для своего брата, военного корреспондента. Война кончилась — спешить некуда, все успеем, до всего доберемся…
Но он, Горюнов, все-таки спешил, ведь столько потеряно времени, которое можно было бы употребить с умом, для работы над книгами! Может быть, поэтому и не клал ни на секунду свой карандаш — всю войну, от и до: полтора десятка тетрадей, испещренных мелким почерком. И вот теперь — Болгария, памятник солдату. Но это — на посошок. А потом — домой, на Волгу, в Куйбышев.

Дома

И он вернулся. Вопреки приметам и всему на свете. С двумя полосками на погонах и двумя звездами на каждом. С орденами и медалями. С двумя десятками фронтовых тетрадей. С письмом от жены друга Саши Макарова, в котором она сообщала о Сашиной смерти в госпитале от заражения крови. С открыткой от жены другого боевого товарища — Лёни Кацнельсона, погибшего в 44-м в боях за Прибалтику. С похоронкой на сына Марата. С планами и надеждами, на которые ему будет отпущено еще почти тридцать лет. Везунчик, одним словом! А еще Горюнов…

И вылетала с выхлопом в трубу!..

И вот, наконец, последний документ. Небольшой пожелтевший листочек, наспех вырезанный из «Волжской коммуны». Август 74-го. По всей видимости, у вырезавшего не было больших ножниц, и поэтому тонкая черная полоска, обрамлявшая текст, где-то срезана, а где-то осталась. Сейчас таких полосок в газетах уже не увидишь — другая эпоха, другая гарнитура, другие и полоски — одна лучше другой, а в 74-м полоски были простыми и бесхитростными. Да и что тут, собственно, хитрить, если несколько небольших абзацев, которые ты обрамляешь, — это абзацы некролога, подписанного, как и обычно в таких случаях, «группа товарищей».
Это они, товарищи, совсем недавно, чуть меньше четырех лет назад, сочиняли о нем юбилейные здравицы — каждый свою, особую. А теперь объединились в «группу» и написали этот самый некролог: «Ушел из жизни талантливый писатель, активный общественник, верный сын Коммунистической партии, чуткий товарищ, человек большой души и щедрого сердца», ну и так далее — все, что еще писали в таких случаях. «Память о нем навсегда сохранится в наших сердцах».
Вот здесь бы и поставить точку. Да так я, кстати, сначала и сделал. Но тут решил все-таки заглянуть в Интернет и поспрашивать, знает ли он что-то об Иване Григорьевиче Горюнове. И Интернет ответил: «Да, знаю!». Совсем немного — ровно столько, сколько удалось ему почерпнуть из воспоминаний другого классика самарской литературы — Михаила Яковлевича Толкача.
И вот что я из них узнал: «Умирал он трудно, в окружном военном госпитале — тромб в сосудах желудка. С ним были Владлена [дочь. — М. П.] и Евгений Лазарев. Последний удар сердца в 5 часов 30 минут 15 августа. Положили его рядом с женой, Симой Ивановной, на городском кладбище Самары. „Хозяева“ города дали согласие на то, чтобы через могилы проложили трубопровод. Под это кощунство попали и Горюновы. Черствость и бездушие не пощадили прах славных волжан».
Вот так, пройдя две войны и вернувшись из боя, удостоившись «за большие заслуги перед Родиной» и советской литературой орденов Красного Знамени, Красной Звезды, Отечественной войны, «Знак Почета» и многих медалей и написав с десяток книг, писатель Иван Горюнов был выброшен из своей земли — той самой, которую защищал с оружием в руках и которую любил больше жизни.

Михаил Перепелкин
Литературовед, краевед, журналист, доктор филологических наук, профессор СамГУ.

Фото из фондов Самарского литературно-мемориального музея имени М. Горького

Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета» № 7 (74) за 2015 год