«Лёня, подними меня в гору, пожалуйста». И ответ: «Ну, садись». Я вспоминаю этот диалог и как бы вижу картинку: достаточно крупногабаритная дама и щуплый, сутулый мужчина в очках и с бородкой. Такой типичный интеллигент, про которого в трамваях говорят «а еще шляпу надел». Какая-то неправильная, парадоксальная картинка получается. Хотя речь шла всего-навсего о том, чтобы подвезти меня пару кварталов вверх по крутому спуску улицы Комсомольской.
Этот диалог повторялся довольно часто в девяностые и нулевые, когда мы сталкивались во дворе педвуза, где оба работали тогда. Ехали мы недолго, но успевали переброситься несколькими словами, иногда он останавливался, и можно было поговорить подольше. А потом я ушла из вуза, и мы стали встречаться совсем редко, в основном, в театрах. Однажды в СамАрте он на ходу грустно сказал мне: «Как хочется сесть и поговорить о чем-то умном». – «Да, да, – сказала я. – Непременно». Но все как-то некогда было. Казалось, есть какие-то неотложные дела, а поговорить с Лёней о чем-то умном мы еще успеем. Не успели. Последний диалог месяца за полтора до его смерти был до ужаса банален «Как дела?» – «Все нормально».
Познакомились мы с Леонидом Вохмяниным давно, в начале семидесятых. Он учился заочно в Горьковской консерватории, а я – в Ленинградском институте театра, музыки и кино. Лёня работал в Куйбышевском ТЮЗе, заведовал музыкальной частью. Это был короткий, но очень яркий период истории театра, которым руководил тогда Лев Яковлевич Шварц – ученик Г. А. Товстоногова. В труппе появилась целая группа молодых талантливых артистов. Выпускались один за другим яркие, запоминающиеся спектакли. Почти все они были наполнены музыкой, сочиненной или скомпилированной Вохмяниным.
Тогда появился первый мюзикл на тюзовской и, по-моему, на самарской сцене, «РВС» по А. Гайдару, полностью сочиненный Леонидом Вохмяниным. Зрители, в том числе и подростки, самая сложная зрительская аудитория, с восторгом впечатлялись подвигами юных революционеров, притоптывая в такт зажигательным песням. Детские хоровые коллективы растаскивали музыкальные номера из спектакля, а педагогическая и прочая общественность громко гневалась в средствах массовой информации на несерьезность по отношению к великим революционным делам.
Спектакль на удивление не закрыли, но обвиняли во многом, главным раздражителем была жизнерадостная музыка. Шумиха, поднятая в газетах, не прошла бесследно: Шварцу предложили покинуть театр, а потом и город. А Вохмянин уже сочинял новый мюзикл, «Кошкин дом» по С. Маршаку. Теперь уже литературной частью ТЮЗа заведовала я. Стихов в сказке композитору не хватало, поэтому я должна была компилировать из других маршаковских сочинений тексты для музыкальных номеров.
Делать это надо было быстро, однако часто, когда я, обложившись всеми томами сочинений Маршака, пыталась сообразить, что же надо, в кабинет входил Лёня и коротко почти приказывал: «Поехали». Мы садились в первый попавшийся трамвай и катались по городу, наматывая часы и километры. Вот здесь, в пустом вагоне (а иногда и в переполненном) под стук колес, он творил. Музыка получилась прелестнейшая, но никаких трамвайных стуков в ней не было. Я и потом часто слышала ее за пределами театра, на концертах, на праздниках, да просто в застольной компании, несмотря на довольно сложный вокальный язык.
Сейчас я понимаю, что он был очень театральным композитором, те арии, которые он написал для героев «Кошкиного дома», были готовыми зарисовками характеров, и в то же время мелодии создавали единое, целостное сценическое действо. Спектакль был хорош, но позже, когда я слушала его в записи или в концертном исполнении, я все равно воспринимала это произведение как драматически-музыкальное, игровое.
Лёня часто производил впечатление человека хмурого, язвительного, но музыка его светла, радостна, солнечна. Да и сам он был человеком добрым в самом расхожем понимании этого слова. Его соседи по двору вспоминают, как он подкармливал бродячих кошек, спасал их, чуть ли не вытаскивая из-под машины. В нем самом и в его жизни много парадоксального. Он, безусловно, очень талантливый композитор, может быть, один из самых ярких самарских музыкантов, но в Союз композиторов его не приняли.
Он не обладал красивой внешностью и мужественной манкостью, но добрая половина студенток музпедфака Куйбышевского/Самарского педагогического института/университета (который он окончил и в котором он преподавал почти сорок лет) была в него влюблена. Из этой половины он, в конце концов, выбрал красавицу и умницу жену. Он был очень умным, а иногда и мудрым человеком, и в то же время наивным, порой до смешного.
Конечно, вспоминая Леонида Григорьевича Вохмянина, надо, необходимо говорить в первую очередь о нем как о композиторе, авторе симфонических очень серьезных произведений для оркестра, фортепиано, хора и солистов, авторе множества песен, исполняющихся далеко за пределами нашего города и даже страны; авторе, в конце концов, Гимна Самарской области. Об авторе музыкального оформления более пятидесяти спектаклей (и не только в СамАрте). О педагоге, профессоре, заведующем кафедрой фортепиано, потом декане музпедфака нашего педвуза, воспитавшем много учеников. О замечательном пианисте, победившем в конкурсе Кабалевского. О Вохмянине как об общественном деятеле, много лет возглавлявшем Хоровое общество, члене жюри всяческих конкурсов, многие из которых он сам же и организовывал, а также всяческих культурных комитетов и комиссий.
Об этом вспоминали его коллеги, друзья и артисты, для которых он сочинял песни-характеры, на вечере памяти, организованном Самарским отделением СТД и СамАртом. А мне он вспоминается умным, добрым, внимательным человеком, умевшим тихо или язвительно, но всегда очень просто объяснить очень сложные вещи. Очень хочется сказать: «Лёня, подними меня на гору и давай поговорим о чем-нибудь умном». Но некому.