Для познания и понимания каждой эпохи требуются порой причудливые оптические приборы – какие-нибудь наборы призм, увеличительных и уменьшительных линз, необычных зеркал. Особенно это касается эпох переломных, когда старые и привычные аналитические инструменты оказываются не в состоянии отразить суть резко (а иногда непоправимо!) изменившегося времени.
В самом деле, революционный катаклизм 1917 года неузнаваемо изменил реальность. Сошла с исторической сцены трехсотлетняя царская династия, канула в пучину огромная империя, заколебались, пришли в движение границы, в поток радикальных перемен были вовлечены государственные учреждения, социальные институты, имущественные отношения, культурные коды. Стали проступать контуры какой-то новой, строящейся совершенно на других основаниях жизни. Все это определяло жгучий художнический интерес к различным выразительным оптическим эффектам – явлениям миража, калейдоскопу отсветов и бликов, прихотливой мозаике зеркальных отражений.
Это прекрасно понимали писатели ХХ столетия, когда обращались к фантасмагорическим и гротескным художественным решениям, к сновидческой образности, к фигуре парадокса, к языку стилизации и пародии. Были задействованы популярные в литературе мотивы, символы, мифологемы, общекультурные отсылки и интертекстуальные соотнесения. И Сигизмунд Кржижановский, и Сергей Заяицкий, о которых мы писали на страницах нашей газеты, могут быть отнесены к художникам такого типа.
И вот еще одно писательское имя, которое было извлечено из тенет мучительного забвения и вновь вошло в читательский обиход в самом конце века двадцатого, − АЛЕКСАНДР ЧАЯНОВ (1888 – 1939). Экономист, всемирно известный ученый, профессор Петровской (Тимирязевской) сельскохозяйственной академии, писатель, человек трагической судьбы, также сгинувший в годину репрессий, как и его однокурсник по Московскому сельскохозяйственному институту Н. И. Вавилов.
Сейчас составители различных антологий и сборников отечественных утопий и антиутопий непременно включают книгу Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». Но он писал и пьесы, сочинял повести в романтическом ключе, где художественно осваиваются и развиваются традиционные для романтической фантастики мотивы дьявольского искушения, загадочного зеркала: «История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.» (1918), «Бенедиктов, или Достопамятные похождения жизни моей» (1922), «Венецианское зеркало, или Удивительные похождения стеклянного человека» (1923), «Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина» (1924), «Юлия, или Встречи под Новодевичьим» (1928).
Романтические повести А. Чаянов подписывал псевдонимом Ботаник Х. Этот псевдоним, к счастью, не был раскрыт сотрудниками органов в годы преследования писателя, а потому вышедшие повести не были ни изъяты из библиотек, ни уничтожены.
Чтение повестей дополняет представления о достаточно пестрой литературной среде 1910–1920-х годов, позволяет увидеть ее как сложную систему зеркал. С одной стороны, в ней отражался многомерный художественный опыт русской классической литературы: упоминание только об одной активно продолжавшейся в это время гоголевской традиции может быть темой отдельного разговора.
С другой стороны, в зеркалах и зеркальцах всего написанного в больших и малых жанрах Замятиным, Булгаковым, Слезкиным, Заяицким, Романовым, Зощенко, Кржижановским, Чаяновым находили отсвет близкие темы, сходные жизненные ситуации, отражалась общая ориентация на кодовое пространство отечественной и европейской культур. Можно перебросить множество смысловых мостиков между текстами перечисленных авторов, и найденные переклички будут вполне естественной формой продуктивного творческого диалога.
А. Вулис в книге «Литературные зеркала» писал о некоторых подобных сближениях: «Вот еще некоторые особенности, мотивы, фразы Чаянова, которые вызывают эхо в романе Булгакова. Своим литературным наставником Чаянов считает Гофмана, «великого Мастера», чьей памяти он посвящает первую же свою повесть. Что касается Булгакова, то его творческая перекличка с Гофманом общеизвестна. <…> Живописуя конкретные действия нечистой силы, Чаянов прибегает к изобразительному гротеску, напоминающему гоголевские (а потом − и булгаковские) сцены с оборотнями».
М. Чудакова, обнаружившая в библиотеке М. Булгакова повесть «Бенедиктов, или Достопамятные похождения жизни моей», увидела характерные следы влияния этого текста на булгаковскую прозу.
В повести «Венецианское зеркало, или Удивительные похождения стеклянного человека» развивается еще один мотив, имеющий длинную литературную родословную, − мотив обретения зеркальным отражением человека статуса самостоятельного субъекта.
«Какая-то страшная сила тянула все ближе и ближе к пожелтевшей поверхности тусклого стекла. Вдруг он вздрогнул, с ног до головы покрылся холодным потом и, как в подвалах канала Gracio, увидел перед собою два устремленных на него исступленных, совершенно чужих, глаза. В то же мгновение почувствовал резкий толчок. Его зеркальный двойник схватил его правую руку и с силой рванул внутрь зеркальной поверхности, заволновавшейся кругами, как волнуется поверхность ртути. На одно мгновение их тела слились в борьбе, и затем Алексей увидел, как его отражение выскочило, заплясало, высоко подпрыгивая, посредине комнаты, а он должен был вторить ему в постепенно утихающем зеркальном пространстве».
И тут не обошлось без пресловутого действия нечистой силы: «Алексей был подавлен до предела той вульгарностью и омерзительной похотливостью, которыми был преисполнен его чудовищный двойник, и ощущал даже некоторое удовлетворение тому, что его сознание оставалось старым, и ни одна его мысль не должна была вторить мыслям стеклянного человека».
Картина воистину сатанинского наваждения. Персонаж становится заложником зеркала, в магических глубинах которого прячется подавляющая волю героя сила. Сила, увеличивающая воздействие пошлости, огрубляющая межчеловеческие отношения, переводящая их в плоскость примитива. Возникает тревога: а не произойдет ли полное поглощение живой души этим «дьявольским двойником»?
«К ужасу своему, Алексей заметил однажды изменение своего собственного сознания, и ему стало казаться, что окружающий его стеклянный эфир начал просачиваться сквозь поры его тела и костные покровы черепа и растворял в стеклянном небытии его человеческую сущность. Совершая по воле своего дьявольского двойника какую-то неистовую жестикуляцию, он ощутил, до ужаса отчетливо, что неведомая ему моральная плотина начала размываться и скоро стеклянные волны поглотят и растворят его душу».
Повесть завершается победой героя, ему все-таки удалось одолеть своего стеклянного двойника, а самому обрести свободу. Однако в известной степени традиционный сюжет позволяет поставить перед читателем неизбежный вопрос: не есть ли зеркальный двойник – скрытая (и не самая лучшая) часть личностного «Я» героя, та часть, в наличии которой порой не хочется признаваться.
Вспомним, чем завершается поэма С. Есенина «Черный человек»:
…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…
Популярный мотив зеркала тесно переплетается с не менее популярным мотивом двойничества. Можно сказать, что зеркалу так повезло в литературе и других видах искусства именно потому, что оно выступает значимой границей между посюсторонним, реальным миром и таинственным миром зазеркалья, в который наблюдатель вглядывается с жадным интересом, а порой и с явной тревогой.
А что там? Какие знаки посылает это иллюзорное пространство, расположившееся за зеркальной плоскостью? Несомненно, зеркало оказывается у человека инструментом и самопознания, и познания мира окружающего. Ведь свое зазеркалье есть у разных форм Бытия – и у целой эпохи, и у социальных институтов, и у отдельного человека.
Повести Александра Чаянова втягивают читателя в широкое семантически активное пространство − в круг интересных писателей 1920-х годов, близких современников автора, в круг наиболее востребованных искусством мотивов, мифологем, а также в сферу тех размышлений, которые часто не отпускают человека, к какому бы времени он ни принадлежал.
Сергей Голубков
Доктор филологических наук, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы Самарского университета.
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета», № 6 (94) за 2016 год