Что есть бытие литературы? В каких формах оно осуществляется?
Собственно, есть бытие и бытование. Бытие связано с высоким предназначением литературы. Бытование – с конкретными формами существования литературы. Какие они – эти формы? Прежде всего, это включение в культурный процесс нового художественного текста. Читатель воспринимает его как образное целое, находит ему соответствия в существующей литературе, помещает его в определенный классификационный ряд.
Очень часто этот текст входит в наше сознание вкупе с определенным типом издания или переиздания. И это понятно, книга воспринимается как самостоятельная культурная ценность (дотошному читателю, а тем более читателю-библиофилу важно, и на какой бумаге напечатано, и каким шрифтом, есть ли сопровождающие текст комментарии, иллюстрации, каким тиражом книга издана…).
Текст может попасть в наши руки в рукописном варианте в виде какой-нибудь неказистой тетрадочки, стопки потрепанных листочков. В литературных биографиях писателей XIX века по поводу отдельных произведений, не прошедших фильтр цензуры, нередко мы читаем знакомую строчку: «Распространялся в списках». А во второй половине века двадцатого, в эпоху «самиздата», в руки читателей попадали машинописные копии, иногда бледные и не очень разборчивые. Текст при этом отнюдь не терял своей значимости, а порой, наоборот, даже приобретал особую сладость запретного плода.
Однако художественный текст может доходить до своего реципиента в виде отдаленного эха – в пересказах, беглых упоминаниях, приведенных в разговоре цитатах. Отраженный свет такого текста могут содержать отзывы критиков, рецензентов, собратьев по писательскому цеху.
Одним из интереснейших и удивительнейших парадоксов, связанных с самим бытованием литературы, является парадокс писательской репутации. Как пишущий творческий человек обретает узнаваемое Имя, как он становится известен, популярен или даже знаменит? Что позволяет широкому читательскому сообществу или сообществу профессиональных критиков выделить его, включить в тот или иной репрезентативный ряд? При внимательном рассмотрении этой проблемы обнаруживаешь, что очень часто свою судьбоносную роль играют чисто внешние обстоятельства, никакого отношения не имеющие к собственно эстетическим качествам произведенного писателем литературного текста.
К таким обстоятельствам могут быть отнесены и принадлежность к определенному кругу уже вошедших в историю лиц, и факты конкретного участия литератора в политической борьбе, и ситуации гонения, судебных преследований, вынужденной эмиграции, и счастливый случай вовремя осуществленной публикации (книга удачно попала в фокус читающей публики). На формирование репутации может оказать влияние выбор литератором неожиданной и броской темы (как это было с «босяцкой» темой у Горького), выбор роли беспристрастного свидетеля тех или иных событий.
Столь же неожиданным производством репутаций могут стать и события, находящиеся в бытовой плоскости, скажем, окололитературные скандалы, коими была богата литературная жизнь начала ХХ века. В том столетии возник парадокс: поведенческий текст занимает главное место и бесцеремонно вытесняет собственно художественный текст. И это понятно: молва об эпатажной выходке, как говорится, бежит впереди печатного издания.
Этот парадокс в наше время распространяется на всю литературу. Вдруг оказывается возможным знать Пушкина без его текста. И Толстого, Достоевского, Булгакова, Набокова… Вместо писателя как творца уникального художественного мира в сознание входит пустая оболочка имени, за которой не стоит ничего. Так появился в свое время «пушкинский миф», о котором, кстати, возникла и своя многостраничная литература – и научная, и художественная (назовем, скажем, повесть С. Довлатова «Заповедник»).
Как часто общество вот так по-детски легковесно воспринимает написанное великими мастерами – с чужих слов! По фильму, по спектаклю, по чужому отзыву. В коллективном сознании велика власть авторитетного мнения. Это мнение принимается на веру, элементарно репродуцируется. Так формируется столь распространенное ныне этикеточное сознание. Общение фактически превращается в бессодержательный обмен популярными, широко распространенными на данный момент ярлыками. Это нечто подобное детской игре в фантики.
Порой ценности эти при ближайшем рассмотрении, увы, оказываются мнимыми, изменчивой данью ветреной моде, а вовсе не глубинной потребностью. Может ли человек с этикеточным сознанием стать полноценной личностью с самостоятельным, «критическим» мышлением? Выработать критическое мышление далеко не просто, ведь нужно терпеливо и целеустремленно торить собственную тропинку к той или иной книге, вырабатывать свою систему оценок.
Настоящее чтение художественного произведения – это чтение креативное, чтение-исследование, чтение-проникновение, чтение-сотворчество. Тут должно быть своеобразное интеллектуальное соревнование с самим собой – могу я взять эту планку? Ведь чтение – это порой и преодоление, этакое восхождение по горной тропе.
Парадокс: книг на планете стало за последние 20/50/100 лет неизмеримо больше, а читают гораздо меньше. Книга сверхдоступна, а люди читают поверхностно, не докапываясь до сути, не вникая в детали. Чтение становится пустоватым скольжением по глади льда. Без уяснения, без вдумчивого перечитывания.
Размышляя о том, что у книги ряд функций в наше время отнят (согласитесь, визуальные средства по части развлечений все-таки эффективнее), писатель и филолог Евгений Водолазкин отмечает: «Вместе с тем, есть свойство, которое у книги никогда не отнимут. Книга – средство познания мира, бытия, смысла жизни. Словесное выражение мысли никогда не исчезнет, потому что самые сложные вещи можно выразить только словом. Любая культура словоцентрична».
Именно глубокое чтение-постижение открывает нам мир, полный парадоксов. Мы порой эти несообразности бытия не замечаем, равнодушно проходим мимо. Книга же предлагает своеобразное увеличительное стекло, чтобы мы остановились, вгляделись и поразились тому или иному жизненному абсурду, кричащему противоречию.
Всмотревшись, мы действительно обнаруживаем, как порой за благими намерениями скрывается настоящая дорога в ад. Мы распознаем череду мнимостей, заслоняющих суть живой жизни. Литература скрупулезно исследует человека в его многоаспектных, философски значимых отношениях к вещи, к машине, к природе, ко времени, к Другому. Человек вдруг открывается нам в ипостаси заложника им же самим придуманных условностей, умозрительных построений.
Наверное, неслучайно Пришвин как-то обронил в дневнике: «Культура – это связь людей, цивилизация – это сила вещей». Человек все-таки призван тянуться к живой связи с миром, а не к мертвой вещи.
Литература помогает нам понять, как трудно порой гармонизировать в человеке рациональное и иррациональное, как порой человек становится жалким рабом коллективного бессознательного. Достоевский открыл нам, как страшно бывает человеку заглянуть в собственное душевное «подполье», оказаться наедине с самим собой. В скольких литературных произведениях было сказано об амбивалентности высокого и низкого, мига и вечности, жестокости и милосердия. Освобождаясь от пут одних парадоксов, мы тут же творим новые, еще более удивительные.
Мы постоянно творим метафоры социального бытия. Метафоры Дома, Города и Мира активно вошли в общественное сознание, сформировали наше представление о времени и пространстве. С этими метафорами мы живем и сейчас. С ними мы связываем наши проекты вероятного будущего.
Модель оптимального социального мироустройства часто мыслится как огромный город, обладающий соразмерностью и слаженностью своих частей. Есенинский жеребенок из «Сорокоуста», этот милый «смешной дуралей», одинаково бы безуспешно пытался догнать паровоз и на просторах капиталистической Америки, и в конституционно-монархической Великобритании, и в Советской России. Дело не в конкретной историко-географической и социальной ситуации, а в общем цивилизационном тектоническом сдвиге, многое меняющем в самом облике планеты. Его величество Город шел семимильными шагами и теснил Сельский мир. Это была данность, которая заставляла с собой считаться.
Пространство, создаваемое современными информационными технологиями, парадоксально меняет и само бытование литературы как культурного феномена, и содержательную сферу литературного произведения. Какие вызовы предъявит нам будущее? Среди каких явных и виртуальных парадоксов мы будем жить в ближайшие десятилетия?..
Сергей Голубков
Доктор филологических наук, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы Самарского университета.
Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура»,
№ 12-13 (100-101) за 2016 год