Эдуард Лимонов написал необычную книгу. Уже само ее название «Седого графа сын побочный» и фотографии, размещенные на обложке и на страницах книги, настраивают читателя на восприятие того, что он еще не находил в предшествующем лимоновском творчестве.
Автор дает своему произведению жанровый подзаголовок — «биографический роман». Да, на сей раз писатель отправился путешествовать в глубины исторического времени, ступил на виртуальные пути-дороги, отмеченные верстовыми столбами архивных документов, пожелтевших старинных фотографий.
И все это автор делает во имя разгадки жгучих тайн собственной родословной, подспудно мучивших его со времен молодости. Это тайна собственного происхождения, тайна истинных отношений прадеда и прабабки, скрытых пеленой недомолвок и неизвестности. Помимо локальных биографических открытий, писатель открывает нечто неизмеримо большее: «В процессе поиска настоящих родителей моего незаконнорожденного деда мы нашли, я нашел нашу, мою Россию, страну жесткую, грубую, романтическую и страстную». Эта Россия былых эпох предстает в обилии лиц, уникальных судеб, в переплетении жизненных линий, в живой связи персональных локальных микроисторий и исторического бытия огромного государства.
В большей своей части книга организована по принципу романа-монтажа, поскольку текст ее вбирает документы и фрагменты чужих воспоминаний. Автор указывает на реальные источники такого заимствования и отводит себе скромную роль комментатора, излагающего свою персональную точку зрения на приводимые «вводные тексты». Подобные книги-монтажи были популярны в русской литературе 1920-х годов. В то же время автор настаивает на своем жанровом определении произведения («биографический роман»), поскольку вся его словесная конструкция вращается вокруг личности повествователя и ее драматически развивающегося отношения к тайне собственной родословной. Перед нами романная «история», имеющая некий концептуальный каркас, объединяющий разнородную информацию писательских архивных обретений, домыслов, догадок.
У романного сюжета всегда есть временной разворот, определенная стадиальность, этапность. Повествователь вспоминает: «В возрасте 15 лет я сочинил себе свою версию отца. Я придумал, что отец мой сын графа. И, в свою очередь, − граф. Потому что мне хотелось объяснить своего отца. Мои измышления я записал в красную тетрадь, которую прятал в принадлежащей нам секции подвала под домом по улице Поперечной. Мать нашла тетрадь и устроила мне скандал. Отец сидел и улыбался, не вмешиваясь. Сидел чуть в стороне на стуле. Еще я запомнил его экстремальную странность. Он ухаживал за своими ногтями с непонятной мне страстью и постоянной тщательностью. У него был швейцарский нож со множеством лезвий и ножничками. С помощью этого ножа он подрезал ногти и доводил их до совершенства с помощью пилочки этого же ножа. Более того, после всех этих операций он покрывал ногти бесцветным лаком!!! Офицеры Советской Армии того времени были довольно грубоватые ребята. Поэтому, конечно же, такой фрукт, как мой отец, выглядел белой вороной».
В этом отрывке есть примечательное выражение: «мне хотелось объяснить своего отца». В сущности, во всех случаях изучения собственной родословной, в написании архивных романов и других автобиографических повествований всегда есть этот главный нерв: объяснить своих близких и дальних предков, а с помощью такого объяснения объяснить и самого себя. Объяснить мотивы тех или иных неожиданных поступков, выбора идеологических, нравственных, эстетических приоритетов, выбора профессиональных перспектив. Фактически любой автор вступает на путь самопознания, порой мучительный и противоречивый, о чем обычно свидетельствуют и писательские дневники, и эпистолярное наследие.
Находя у собственного отца черты непривычной для окружения душевной тонкости, деликатности, наличие странных манер, автор на весьма зыбких (с документально-фактографической точки зрения) основаниях строит свою гипотезу о высокородном происхождении Вениамина Савенко, возводя его к деду Ивану Александровичу Звегинцеву, дворянину, представителю военной аристократии. Догадки, почерпнутые из сопоставления разнородной информации и недомолвок в документах, подкрепляются заинтересованным и пристальным писательским вглядыванием в старые фотографии.
Уже с возросшей убежденностью автор резюмирует: «Дед Иван Александрович и внук его Вениамин Иванович поразительно похожи. Те же редкие волосы, обещающие раннюю лысину, то же мягкое, скорее безвольное, скорее апатичное лицо. Лишь прически разнятся да погоны. По прическам, по моде конца XIX века у Ивана Александровича такие пухлые начесы на уши, у советского офицера Вениамина Ивановича — волосы над висками коротко острижены. Различаются два офицера и по погонам. У Ивана Александровича на плечах эполеты, у Вениамина Ивановича — твердые сталинские золотистые, как церковная парча, погоны. А так практически одно и то же лицо».
Реконструируя картину мимолетных отношений своей прабабки — солдатки Варвары Петровны Савенко — и вероятного прадеда Ивана Александровича Звегинцева, автор пытается обуздать свою фантазию художника, готовую вот-вот сотворить высокопарно-мелодраматичную историю мятежной страсти, ломающей сословные преграды. Примечательны писательские снижающие уточнения: «После пылкого греха в бричке, да может все было еще проще, чего там, барин задрал своей бывшей дворовой девке подол, только и всего, Иван Александрович уехал. <…> Такая любовь между барином и девкой. И он мой родственник, и она. Она — народ, сильный, лукавый, страстный, но фаталистичный, хуже буддистов. Иван Александрович тоже сильный, лукавый, фаталистичный, знающий, что у каждого свой путь, у государственного мужа — свой, у солдатской жены — свой».
В этих суждениях есть что-то от попытки построить некую идеологическую схему, сотворить автомиф. К такому часто стремятся писатели, рассматривая собственную биографию как некий многокомпонентный текст, который они вольны с той или иной степенью художественной достоверности дописывать и редактировать. Нередко это пресловутое «делать себе биографию» становится настойчивым желанием и персональным проектом писателя. Иной писатель, стремящийся не только писать интересно, но и жить интересно, уезжает на войну, погружается в пучину социальных битв, отправляется в кругосветное путешествие, становится первооткрывателем какого-нибудь малоизвестного уголка планеты, на время меняет профессию и круг своего социального общения.
В литературоведении сейчас используется понятие «текст личности», обладающее своими семиотическими функциями. В отличие от близкого понятия «творческий мир» — который таится в духовных недрах писательской личности, текст личности — это то, что писатель эксплицирует, выносит на люди, так сказать, «дает прочитать другим». Текст личности гармонично суммирует и написанное писателем, и сказанное им, и всю совокупность произведенных писателем поступков, поведенческих жестов и реакций.
Всматриваясь в биографии своих родственников, писатель стремится осмыслить некоторые неслучайные, на его взгляд, схождения в характерах, в привычках, в поведенческих реакциях, в поступках, в устремлениях. Выстраивая по принципу контрапункта двухчастную формулу своего родословия (где, с одной стороны, «принадлежность к аристократии Российской империи», а с другой — «бушующий в моих венах народ»), автор обретает искомые ключи к собственному душевному и духовному мироустройству. «Многое, что мне казалось странным в моем отце и во мне самом, объяснилось. Потому я и решился написать эту книгу, несмотря на то, что многие доказательства навсегда и необратимо съело время».
Да, в авторских объяснениях и разгадках немало чисто интуитивных озарений и допущений, своевольного желания по-писательски лихо заполнить имеющиеся зияния в системе строгих фактов. Есть, конечно, и присущее автору нарциссическое любование своей особой утонченностью, скрытым аристократизмом.
Но при всем этом книга заставляет читателя задуматься о трагическом времени кризисного ХХ века, когда люди, боясь строгих и категоричных анкет, скрывали подлинные обстоятельства своего происхождения.
Когда безжалостно было низвергнуто в пучину небытия само понятие многопоколенного дома (дворянского, купеческого, мещанского, крестьянского), хранившего в своих стенах устоявшийся уклад. Когда боялись сберегать семейные архивы, поскольку в иных социально острых обстоятельствах (скажем, при арестах 1930-х годов) эти архивы могли свидетельствовать против своих хозяев. Была непоправимо порушена связь времен. Бывает горестно и обидно смотреть на ту или иную неподписанную старинную групповую фотографию. Или на снимок, из которого по каким-то неведомым ныне нам причинам были вырезаны изображения отдельных людей. Безымянные лица с укоризной смотрят с этих фотографий, безуспешно и немо пытаясь что-то поведать нам.
И вот сейчас люди, обладая совершенно новыми информационными технологиями, пытаются в меру открывшихся возможностей восстановить эту живую связь эпох, эти трепетно-тонкие ниточки, связывающие многие поколения. Тайны персональных родословных манят людей, ждут своей разгадки…
Лимонов Э.
Седого графа сын побочный: биографический роман.
СПб.: Лимбус Пресс, Издательство К. Тублина, 2018. — 192 с.
Купить книгу