Часто «кабинетной мифологией» называют то, чего в жизни не было, но ученые придумали. Древние песенные слова «ладо — лели», к примеру, сделали славянскими языческими богами. Кабинетная мифология города тоже порой творится в кабинетах. Получаются две истории города.
Одной в действительности жили горожане. Другая — та, которую можно написать по официальным документам, поступавшим в какие-либо центральные учреждения страны. А язычество — это многобожие. Поклонение разным богам. И пусть в этом тексте «самарское язычество» станет метафорой, тем пантеоном богов, которым поклонялись и поклоняются люди города.
Но знаем ли мы всех богов? Помимо официальных? Город ведь большой. Он состоит не только из интеллигенции и представителей власти. Он состоит из окраин, трущоб, районов — государств, жители которых даже и не наведываются в исторический центр. И везде люди. Чему они верят? А в среде интеллигенции есть те, которые не связаны с прошлым города, но которым хочется жить в городе с историей. Поэтому они творят эту историю. Ту, которую хотят.
На семинаре по истории русской городской культуры XIX века встает молодой человек, симпатичный такой, худенький, серьезный. Принял поэтическую позу. Грустно посмотрел в окно. За окном университетским — вся Волга видна. Небо бескрайнее. Дали. Я и не вспомнила к этому моменту, что давала на прошлом занятии задание подготовить маленькие сообщения о городской социокультурной среде, повседневности, быте, инфраструктуре. А молодой человек говорит: «Немного позволю себе перефразировать А. А. Ахматову…» И начинает очень красиво и проникновенно читать стихи. Я, как самая блаженная учительница, таю и убаюкиваюсь. И тут вдруг понимаю, что под рифму последней строки должно последовать слово «г—но». Не успевает у меня пройти микрошок, как молодой человек объявляет тему доклада: «Городская канализация и санитарное состояние русских городов». И показывает удивительные старые фотографии русских мужиков, отвечавших за всякие стоки, ямы, нечистоты. А студенты не готовы слушать рассказ об экскрементах. Студентам смешно. Разве это настоящая история или культура?! Им подавай чистую кабинетную историю — кабинетную культуру, в которой нет тела, болезней, кладбищ. Одна высокая душа…
А в середине XIX века в Самаре основными видами уборки мусора и нечистот были ассенизаторская служба, устройство выгребных ям при домах и вывоз отходов в специально вырытые рвы и канавы. Процесс очищения выгребных ям по требованию врачебно-полицейской инструкции должен был выглядеть следующим образом. В очищаемые ямы на каждые 100 пудов нечистот добавлялось около двух с половиной пудов раствора, который составлялся из одной части по весу железного купороса и из двух частей по весу воды. После раствор перемешивался до совершенного уничтожения зловония. Зимой замерзшие нечистоты нужно было разломать в комки и облить их тем же раствором. Заменять железный купорос дозволялось хлористым марганцем. После уничтожения зловония яма должна проветриваться для удаления углекислого газа. Для удостоверения, выветрился ли газ, в яму опускалась зажженная свеча: если она потухает или «горит худо», то работнику в яму нельзя было спускаться. Когда газ из ямы выветривался, в нее опускался привязанный к веревке работник. При данной процедуре должен был присутствовать дворник и быть поставленным в известность квартальный надзиратель.
Но это еще один уровень кабинетной мифологии, такие требования были обозначены в материалах Самарской городской думы. А на практике в 1867 году члены Врачебного отделения Самары отмечали, рассматривая санитарное состояние города в отношении «отхожих мест и людских извержений»: «Отхожие места устроены двояким образом: или при доме, или во дворе. Первые поставлены обыкновенно около главного входа в дом, имеют часто стены дощатые с большими щелями, двери неплотно запирающиеся, сидения без крышки, содержатся внутри крайне неопрятно, а для устранения зловония имеют отводные трубы. Отхожие места во дворе устраиваются самым простым образом: вырывают на любом месте без разбора яму приблизительно в аршин глубиной, ставят на эту яму маленькую будку из досок, в которой иногда только бывает сиденье, когда яма наполнилась испражнениями, она закапывается землёй, а будка передвигается на несколько шагов в сторону на вновь вырытую яму. Кроме того, в значительном числе мещанских домов не имеется вовсе никакого устройства, отхожим местом служит весь двор и навесы».
Другой — очень воспитанный студент — поднимает руку: «У меня сообщение о городских кладбищах. Скажите, пожалуйста, а презентация обязательно должна быть?» (То есть картинки.)
Кладбище, отношение к смерти — это еще один уровень истории, культуры города, его лицо, если хотите, тоже. Когда-то давно, работая в Тверском архиве, я наткнулась на труды одного энтузиаста XIX века, который ходил по кладбищам, собирал интересные эпитафии и публиковал их в неофициальной части «Тверских губернских ведомостей». То есть горожане писали на памятниках эпитафии! Я запомнила наизусть две из них. Жена пишет почившему мужу: «Говорила тебе я, Ты не ешь грибов, Илья! Не послушал и покушал — Ну, теперь вина твоя!» А какой-то муж оформляет памятник упокоившейся жене следующими стихами: «Под сим крестом погребена / Моя законная жена / Я прожил с нею много лет / Она готовила обед / Не знала счета в деньгах, нет! / И, выходя всегда из смет, / Она отправилась в тот свет. / За это шлю моей Аннет / И благодарность и привет».
Выглядит как исторический анекдот. Но эту историю я почерпнула из архива. Ну зачем нам это, могилки и косточки?! Разве это настоящая история?
В Самару приехала профессор, занимающаяся культурной памятью горожан, и попросила познакомить ее с энтузиастами «Том Сойер Феста», восстанавливающими городскую среду, реставрирующими городские дома. Она, кстати, предполагала, что это будет возрастная категория 20+. Но оказалось — 30–40+. Нас любезно встретил главный бригадир «Том Сойер Феста», Женя Нектаркин.
Осень дождливая еще не наступила. Был светящийся рыжим вечер. Улицы, кафешки надежно скрывали чрево Самары, ее дворики — потайные миры. И только любимый всеми жителями этого сказочного Портленда смелый капитан «Том Сойер Феста» в нахлобученном вязаном берете вел меня и исследовательницу из далекого города показывать, как в Самаре любят старый город.
Только что была респектабельная улица. Освещенная и буржуазная. Заходим за новодельную церковь. А там — мир самарского дворика. Хозяин — «каменный гость», в длинном черном пальто, седой, спокойный, со старожильской собачкой на старожильском поводке. Беседка — вся в невероятных гирляндах тряпочек. Одинаковых мятых тряпочек, которые шелестят в ночи и мерцают в свете фонарей. Это не тряпочки оказались, когда я рассмотрела поближе. Скальпы! Так и хочется написать. Но и не скальпы вовсе. А одинаковые листья табака для хозяйской трубки. И тут дерево около беседки закачалось в ночи и зашелестело золотыми листьями, испугав меня, как посланцев из Европы — трон византийского императора.
Дерево в безветренности раскачивалось и хрустело листьями. Оказывается, растерявшийся, как это всегда бывает с котами, кот-старожил добрался до последней тонкой ветки и балансировал на ней, боясь спрыгнуть. Ночной кот на отчаянной осенней ветке. Потом по диагоналям внутренних троп бравый капитан, руки в карманы пальтишка, привел нас на улицу, где около деревянного дома в ночи стояла разноцветная толпа воодушевленных его подданных. Капитан подзастрял, проявляя любезность к профессорам. И его команда выдвинула нежнейшего и трепетного архивиста, специалиста по крепостям XVII века, для прибития таблички к стене очередного возвращенного к жизни дома. Зная спину архивиста и его особенную прическу — я не могла никак узнать их в свете ночи и в пламенной одержимости. Низом в толпе бегала хозяйка спасенного дома и всех благословляла. И мне незаслуженно досталось благословение, так как моя розовая шуба светилась в ночи. А еще она, эта шуба, очень мягкая, меня приятно обнимала. Архивист торжественно и гордо спустился вниз и (я всегда думала, что пламенные архивисты пребывают в исключительной аскезе) пригубил под восторженные крики итоговой шипучей гусарской влаги. Капитан в вязаной треуголке был поднят на руки и унесен в мир подведения итогов еще одного года спасения старого самарского (в основном мещанского) дома…
Эти люди, так трепетно и горячо относящиеся к лицу дореволюционной, исторической Самары, создают еще одно ее лицо, еще одну мифологию. Потому что среди жителей спасенных домов есть и такие, которые не хотят, чтобы их ветхий фонд спасали, в надежде на переселение в чистые спальные микрорайоны или еще в каких своих социокультурных язычествах запутавшись. И те и другие — горожане. У всех своя правда. Свой пантеон.
А мы со студентами на занятиях слушали историю русских романсов и песен и сами романсы и песни. Не только классические, но и так называемые «жестокие», мещанские. История русской культуры, города, деревни, станицы — это история любви, история тех богов, которым поклонялись люди прошлого, проживая свою многотрудную жизнь. И вот выходит молодой человек. Такой модный и очень внешне современный, спортивный. И рассказывает о создании «казачьего романса», песни «Не для меня придет вясна…». Включает этот романс с восхитительной презентацией дореволюционных фотографий казаков и казачек — в мирной жизни и во время войн. Льется «Вясна». И я начинаю реветь внутри, так как снаружи нельзя, я преподаватель. Реветь — потому что просто понимаю: вот она, Родина! Настоящая. Не кабинетная.
Не для меня придет вясна,
Не для меня Дон разольется.
Там сердце девичье забьется
С восторгом чувств — не для меня.
Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает,
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.
Не для меня журчат ручьи,
Текут алмазными струями,
Там дева с черными бровями,
Она растет не для меня.
Не для меня цветут цветы,
Распустит роза цвет душистый,
Сорвешь цветок, а он завянет,
Такая жизнь не для меня.
Не для меня придет Пасха,
За стол родня вся соберется,
Вино по рюмочкам польется
В пасхальный день не для меня.
А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьется,
И слезы горькие прольются,
Такая жизнь, брат, ждет мяня.