Сегодня 40 дней, как нет Романа Хахалина.
— Вы с тремя ошибками написали название группы «Банд’Эрос», — с оттенком злорадства в го-лосе сообщила мне корректор. За ее спиной, как это чаще всего бывает в таких неловких ситуациях, с победным видом маячила именно та самая журналистка, которая меня недолюбливала. И прежде, чем я успела униженно покаяться в безграмотности, главный редактор сказал: Оставьте, как написано, пожалуйста. С тремя ошибками.
Сказано это было тихо, мягко, интеллигентно, но с таким несгибаемым нажимом, что недоброжелательная журналистка мгновенно растворилась в воздухе, а корректор недовольно поджала губы и как будто стала ниже ростом.
Моим главным редактором тогда был Рома Хахалин, которого нет уже сорок дней. Вечно лысеющий очкарик в белых штанах, Ромка был таким патентованным интелли-гентом, что на него можно было водить экскурсии: речь его была всегда изысканной, костюм — элегантным, оправа очков — блестящей, осанка — подобающей. И так было почти всегда, за исключением тех страшных дней Ромкиных тяжелых запоев, о которых лучше вообще не говорить, чтобы не прибегать к ханжеским недомолвкам.
Времена не выбирают, но зато можно выбрать слова, которые будут понятны только своим и только из твоего времени. Я не представляю, как мы будем выкручиваться лет через десять, когда своих в пределах досягаемости не останется в силу физических причин: одни уедут под неумолкающий рефрен «пора валить», и их присутствие в соцсетях не убережет нашу скоропортящуюся молодость от перехода в уксус, другие умрут, как это сделал Хахалин, а с оставшимся просто расхочется разговаривать. Не с кем потому что. И не о чем.
С Ромкой разговаривать хотелось. Даже не разговаривать, а беседовать, что несколько другое, чем просто разговор. Он был из моего времени, из моего поколения, и легко заканчивал любую цитату, начатую мной: в детстве мы читали одни и те же книжки, а потом смотрели одни и те же фильмы в одном и том же киноклубе «Ракурс». Журналисты — народ по большей части веселый и слегка придурошный (именно так, через развязное «ш», чтобы уж без разночтений), склонный туманно пофилософствовать на пустом месте. Это своего рода профессиональная деформация: есть цензура, нет цензуры, а жанровые рамки в СМИ диктуют свои ограничения, и какое же счастье сорваться с цепи после дедлайна, когда никто тебе уже не указ. Трепаться, трепаться, расслабленно нести ахинею.
Но если это не треп, а беседа — к такой всегда хочется придвинуться поближе, присоседиться, прислушаться, ухватить «нить повествования», включиться, поддакнуть, возразить, словом, горячо поучаствовать. Вот Ромка и беседовал примерно так же, как Том Сойер красил свой забор: чтобы всем хотелось попробовать. Если басня, то Эзопа. Если анекдот, то психоделический. Если сказка, то не меньше, чем про Алису в Зазеркалье. Были ситуации, когда Ромка в авральном режиме переводил в «Ракурсе» фильм на русский язык непосредственно с монтажных листов, — как говорил известный персонаж, «не скажу, что это подвиг, но вообще что-то героическое в этом есть».
Когда человека уже нет, принято толковать об «уходящей натуре» — ну так что поделаешь, если Хахалин именно такой натурой и был, и в его случае это не штамп: даже чисто внешне схожий с хрестоматийными очкариками наподобие Кролика или Знайки, он и был хрестоматийным очкариком, и, окинув взглядом окрестности, вы с грустью убедитесь, что таких осталось совсем немного. Главная функция очкарика — все знать — давно отошла к «Гуглу». А все остальные просто носят линзы.
Екатерина Спиваковская
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета», № 13 (80) за 2015 год