У нас в малом и большом каждый – Герцен, так вот повелось. У меня особый интерес к Серебряному веку разбудил Саша Зинин, который предложил что-нибудь сделать для телевидения. Я, пока он этот вопрос не задал, о том, чтобы серьезно заняться Серебряным веком и не думал. Мы с ним обратились к руководству губернского телеканала. Они благосклонно согласились, за что им спасибо. А дальше началось приключение с Сашей и Олегом Елагиным.
***
В Серебряном веке хорошо проводить время несмотря на все драматичные события, которые ему сопутствовали. Люди уж больно интересные. Зинаида Гиппиус спрашивала гостей: вы интересуетесь интересным? И по ответу, который они давали, она как-то очень быстро калькулировала и создавала впечатление о человеке.
Смотрите: Все передачи Валерия Бондаренко о Серебрянном веке
***
Мы в очень странную эпоху живем: книги закрываются для читателя. Они становятся герметичными и непроницаемыми. Я думаю, что «Гаргантюа и Пантагруэля» или «Божественную комедию» процентов на пятьдесят понимают человек десять. В мире.
Эти книги закрыты. Мы не понимаем их языка, не понимаем зачем они написаны, не понимаем сложной многоэтажной символики. Систему отсылок мы трактуем очень убого, в соответствии в определенными идеологиями, это видно по текстам интерпретаторов,.
Я о Боккаччо недавно прочитал в немецкой книжке: во Флоренции – чума, но в замке недалеко от Флоренции собрались гуманисты; это люди новой эпохи, у них такие-то, такие-то взгляды, и гуманисты противостоят мертвящей атмосфере Средневековья.
Эта немецкая книжка премию, наверняка, получила. И ты читаешь ее и понимаешь, почему люди не читают Боккаччо. Я бы сам никогда не открыл такую книжку, где собрались гуманисты противостоящие. С другой стороны, хотелось бы увидеть лицо Боккаччо, как бы оно у него вытянулось, когда он услышал, что его книга об этом.
Но постепенно эта сила забвения подбирается и к сравнительно недалеким от нас эпохам, в частности, к Серебряному веку. Это очень видно по фильмам и спектаклям об этом времени. Видно, что люди совершенно не понимают, как тогда жили, какова была система внутренних ориентиров, не понимают быт, отношения с предметным миром. Одна за другой отсекаются привязки к эпохе, и в итоге мы вообще перестаем что-либо понимать о ней.
Мы смотрим фильм, неважно о ком: о Есенине, Маяковском, Блоке – это ряженые! И чувство какого-то глубочайшего надругательства над эпохой, над людьми, которые в ней жили и которых, как бы считается, мы любим.
И понятно, что у людей просто нет гносеологического инстинкта, чтобы у них был вкус к мелочам, подробностям, к ароматам, атмосфере.
И, конечно, очень важно то, что модель мира, в которой живет современный человек, значительно уже, чем мировоззренческая модель у людей Серебряного века. Хотя там разные люди были, они часто дрались друг с другом на дуэлях, придерживались разных взглядов. Но даже человек в окружении младших символистов пятнадцатого ряда, все-равно живет на четырех-пяти этажах одновременно. А самый лучший современный поэт живет, может быть, на трех или на двух с половиной.
И поэтому захотелось рассказать детям, в широком смысле этого слова, – старшим школьникам, студентам – такие былички, бытия, сказы, легенды. Это современники много что навспоминали, привирали очень много, люди были с хорошо развитой фантазией, и все противоречат друг другу.
***
Мы не знаем почему, и как что было. Мы только что подозреваем. Я вот сейчас делаю передачу про Сашу Черного. Выяснилось, что очень важные вещи про него никто не знает. Убежал из дома. Почему? С отцом поссорился. Почему? А отец, была статья в газете, за то, что Саша Черный получил двойку по алгебре лишил его всех средств, от него отказалась семья, отреклась. Почему? Никому не известно. И все время разрывы.
Мне хотелось, чтобы у человека, который послушал рассказы, частью основанные на известных фактах, частью на малоизвестных, возникло удивление: надо же, вот жили люди в их время. Чтобы появился ожог масштабом личностей, объемностью их, потому что тогда были люди которые ложились спать и слышали, как движутся космические тела, и слышали их музыку. С Михаилом Чеховым такое было. А они вообще были очень музыкальны, в самом широком смысле этого слова. Известно, что Блок оценивал событие по принципу: музыкальная ситуация – немузыкальная ситуация.
Владимир Соловьев с чертом боролся на борту парохода. Причем реально остались ушибы и синяки. Как с чертом бороться? Ну, мы знаем, Иван Карамазов с ним разговаривал. Но не всерьез же, да. Это он с образом с каким-то. Но неважно с кем: люди же видели, как боролся. Может быть и с образом.
***
Есть античная загадка: мальчишки надули слепого Гомера, искали у него блох, а потом бегали вокруг него и кричали, что тех, что поймали и схватили, потеряли, а те, которых не поймали и не схватили, остались вечно с нами.
Вот это как бы взаимоотношение с той эпохой: как только поймал и схватил, ты потерял человека, смысл, ситуацию, потому что ты ее завершил, умертвил, как-то ограничил и свел к своему мнению. Так чаще всего человек и поступает. Мы космос к своему мнению сводим сплошь и рядом, что уж там говорить о людях Серебряного века. А вот как только не поймали, но хотели, но ловили, но искали, но выслеживали, но ставили капкан, но не поймали – так вот оно.
Символизм основан на том, что только тень явлений присутствует среди нас. И для Мережковского, и для Гиппиус, и для Блока с Белым всё подлинное, всё истинное так платонически удалено; вынесено за пределы набитой платоновской пещеры, где сидят узники и видят тени, и принимают это за реальный мир, а между тем эти тени отбрасывают источник света. По всей видимости, солнце, я так полагаю, но не обязательно.
***
Мы не сможем это объяснить, поскольку если бы мы смогли это объяснить, то мы были бы теми людьми. Меньшее не может судить о большем. Оно может только предполагать.
Вот какие это были люди? Понятное дело, что они был какими-то большими, поскольку оставили после себя грандиозную культуру. А мы поменьше, может быть, совсем маленькие.
А чего в нас нет? Нет этого космического планетарного мышления, которое было у них. Оно у нас отсутствует совершенно. Потому что современный человек настолько удовлетворен видимостью факта, даже когда это дезинформация, что сам факт его мало интересует. А их как раз видимость факта интересовала меньше всего. Их интересовало то, что за пределами пещеры.
***
У Романа Якобсона, выдающегося ученого и друга Маяковского, есть строки в письме, поразившие меня: странное было время, люди вставали с таким ощущением, что надо что-то изменить, надо поменять, что-то там все как-то омертвело. И я понял, что ни разу в жизни не вставал вот с таким ощущением.
***
Я к Серебряному веку отношу всех людей, которые получили образование в Серебряном веке. Был такой человек – Вячеслав Иванов. Он считался самым образованным человеком, ну, во всяком случае, лучше него античность не знал никто. И у него есть книжка о дионисийстве. Это его диссертация. Диссертацию он защищал у Теодора Моммзена в Германии. А Моммзен – это главный историк римской эпохи.
Я холодел, когда я читал о том, как трудно было Вячеславу Иванову защитить диссертацию. Почти невозможно. А Моммзен все время требовал его совершать определенные изыскания: каждая мелочь должна была быть проверена. Он заставлял его переписывать, делал какие-то бесконечные вариации его диссертации. И Моммзен не издевался над ним,это подход к делу: ты хочешь быть профессором – вот профессор – это ровно вот это.
И Иванов – самый образованный человек! А такое образование они получили, даже двоечники. Там масса людей не получила никакого систематического образования, но они общались с людьми, у которых это образование было, и тем самым восполнялись собственные пробелы.
***
И третий важный момент – удивительный артистизм Серебряного века. Они писали, жили, думали, грешили артистично.
У кого сердце не разрывалось при чтении того, как Александр Блок, совершив свой проход по ночному Петербургу, читал стихи проституткам, и убаюкивал их. Те засыпали, он оставлял им деньги и уходил. Понятно, что если бы это был не Блок, это была бы просто пошлость, но в контексте некого целого это все-равно говорит о содержании человека.
Чувство красоты превосходит какие-то нормальные реальные средние человеческие возможности. Женщин оправдывали в афинском суде эпохи эллинизма, потому что красивое не может совершать преступление. Дитя Аполлона может совершать преступление? Мы что клеветать на бога будем? Кто угодно, только не мы – греки.
***
Вот Михаил Врубель. Он часто бывал за границей и не обратил внимания ни на одного своего современника: ни на импрессионистов, ни на постимпрессионистов, ни на первые приступы авангарда. Когда после смерти Врубеля Дягилев повез его картины во Францию, зал был пустой, на Врубеля не пришли смотреть, но был один человек невысокого роста, лысоватый, который часами простаивал у картин. Звали его Пабло Пикассо. Есть легенда. Никто не знает, стоял или нет. Но кто-то распространил эту легенду, потому что она красива.
Есть история о том, как Серову и Коровину дали расписывать собор, по-моему, в Ярославле, но не буду сейчас настаивать. Они ничего не могли нарисовать, потому что Врубель сделал это за полчаса и разразился тирадой, вот этим вот бездарям дают расписывать собор, а нормальные люди сидят без работы. И Валентин Серов, и Константин Коровин были согласны с Врубелем в оценке их талантов, потому что были потрясены этим человеком и его дарованием.
Великолепные, гениальные французы творили кучками, масса влияний. Врубель ни с кем не контактировал, ни у кого не учился, и в жизни-то он был юрист, и вот всё это из себя достал.
***
Ты видишь мир через отсутствие, то есть ты тянешься к тому, чего тебе не хватает. Я много раз замечал: хочешь пить – ищешь воду. Потому мы не можем убедить других каких-то людей, что вот этот дом не надо сносить, потому что он старый, но красивый.
По этому дому можно будет восстановить какую-то связь, почувствовать ту эпоху, а почувствовав ту эпоху, можно будет почувствовать людей той эпохи, а почувствовав их, можно почувствовать то, как они видят и мыслят ход планет, Космоса, Божественного присутствия. И тогда и у нас возникают шансы сбыться.
Сбыться для человека – это помочь сбыться чему-то, скажем, помочь сбыться образу. Ну, например, красоты, и через это ты сам себя строишь, сам сбываешься. Это идея Мераба Константиновича Мамардашвили из лекций о Прусте. Пруст строит себя, строит свой роман, и другого пути нет. Из издания этого романа он сам начинает вырастать. Старомодный философ со старомодной идеей. Потому что мир на наших глазах становится все уродливее, и культ красоты выходит из моды.
Мелковаты мы.
***
Ну, и наконец, самое главное. Я помню, как в студенческие годы было легко ездить в Москву. По студенческому билету это стоило шесть пятьдесят, и, получив стипендию, мы частенько сразу отправлялись туда на денек. Ходили в музей какой-нибудь, в театр, иногда покупали в Доме книги альбомы подешевле, но цветные, тех художников, которых не издавали в Советском Союзе.
И вот, мы поехали с одной прекрасной девушкой в Музей изобразительных искусств имени. Я не помню в каком зале это было… В общем, я отвернулся, а потом повернулся, смотрю, а она стоит перед картиной и плачет. И знаете, как-то не хотелось к ней подходить: все было понятно.
Мы за это любим искусство. В нем есть некая гармоническая слаженность всех линий, всех цветов, силовых полей и чего-то самого важного: бесконечности. И это есть там, во Вселенной. Там много раз можно заплакать от восхищения и от жалости к себе. От того, что в этом восхищении чувство огромной благодарности к тому, что мир есть несмотря на всё безобразие, что в нем творится.
Мне представляется, что это очень важно. Я не говорю о том, что все повально должны рыдать, прийти на какую-нибудь выставку и разрыдаться… Хотя иногда хочется, но по другим причинам. Хочется разрыдаться от бедности, о ничтожества того, что нас окружает.
Когда мы говорим: вот это божественно, имеется в виду, что сделать человек этого не сможет, что здесь некое преодоление определенной меры человеческой. В божественном ведь дарят прежде всего себя. А когда ты эти дары получаешь и расточаешь, как люди Серебряного века, в этом есть немыслимая щедрость. Занимались искусством, но хватало времени и сил писать шуточные вещи, устраивать бесконечные маскарады, и жить такой жизнью, как они жили, и выпивать так, как они выпивали, и бродить так, как они бродили, и писать так, как они писали.
Щедрость – избыточность невероятная. А у нас ощущение скудности: идешь по улице, видишь дом. Он тебе не нравится. Возможно, ты не разбираешься в архитектуре, а дом на самом деле очень хороший, красивый, но ты просто не врубаешься в это, но ты видишь, как жалели цемента, тебе кажется, что он очень хлипкий, что сейчас дунешь, и он рассыплется.
Пойдешь в магазин, возьмешь какой-нибудь продукт мясной, видишь, как мало там мяса. Скудность и бедность. И это же ощущение бедности в богатых домах, в богатых машинах. Бедность не в том, что сидят бомжи и распивают бутылку портвейна. У них как раз пир. А бедность в том, как вот в этом богатейшем городе, в котором мы живем, ощущение хлипкости, бедности и неловкости. Ты пришел в медицинский центр, с тебя там взяли тысячи три и не помогли. А зачем брали то?
«Осуждены – и это знаем сами – мы расточать, а не копить». Нет уже этой блистательной расточительности. В советскую эпоху, как ни странно, еще при бедности во всех остальных смыслах этого слова, мы вспоминаем гораздо больше людей, которые расточали, а не копили. А сейчас этот тип куда-то исчезает: художники-предприниматели, журналисты-предприниматели, предприниматели-предприниматели. Все какие-то предприниматели.
Но ведь Серебряный век – это же эпоха русского капитализма, но посмотрите на этих купцов, которые создавали домашние театры. И из этих домашних театров вышли Станиславский, Комиссаржевская и так далее. Грандиозный список.
В моей деревне до сих пор стоит здание школы 1901 года из красного кирпича (спиртзавод из того же кирпича). Оно стоит. Сто с лишним лет стоит. Я подошел, пнул – держится, и значит всё было правильно, раз держится. Когда же мы касаемся области искусства, там держаться не будет ничего, если ты не знаешь силовых линий и законов, по которым вообще что-то держится в мире.
Другими словами, Серебряный век – это огромные мешки с золотом и драгоценными камнями. Их много. Вся площадь Куйбышева в таких мешках. И вот представьте: идут жители, жалуются на то, что не хватает денег зарплаты, и не видят эти сокровища.
Среди расточителей приятно проводить время: и тебе что-то перепадет. Это будет не в духе Серебряного века.
У Гесиода есть пророчество о железном веке: стонать будут и жаловаться все, кто родится в эту эпоху, потому что все исчезнет, все ради чего люди жили в предыдущей эпохе.
Валерий Бондаренко
Культуролог, киновед, член Союза кинематографистов России.
Полный текст статьи, опубликованной
в издании «Культура. Свежая газета», № 18 за 2015 год