Ходившие по мукам

«Направо, куда глядел доктор, на площади торчал деревянный, с выцветшими лохмотьями, обелиск, прикрывавший памятник Александру Второму; сбоку стояла пушка; кучка обывателей ворочала булыжники, что-то копала, явно бессмысленное. Тут были и протоиерей Словохотов, и краса и гордость самарской интеллигенции нотариус Мишин, и владелец гастрономического магазина Романов, и бывший член земской управы Страмбов, и когда-то большой барин, седой красавец, помещик Куроедов. Все – клиенты Дмитрия Степановича, партнеры в винт… Красноармеец, поставив винтовку между ног, курил, сидя на тумбе».

Такова одна из сцен второй части трилогии «Хождение по мукам» − романа «Восемнадцатый год», над которым Алексей Николаевич Толстой работал в 1927−1928 годах, спустя несколько лет после возвращения из эмиграции.

Как известно, действие романа не раз переносится в Самару – город, где писатель жил в юности, где жили и умерли его родители и другие близкие ему люди. Свою роль в этом сыграло и то обстоятельство, что в 1918 году Самара стала одним из центров исторических катаклизмов эпохи. Здесь в начале лета была низложена Советская власть, сформировано правительство Российской республики во главе с бывшими членами Учредительного собрания, объявлено о создании Народной армии.

Работая над романом, Толстой уже достаточно давно (с 1913 года) не был в Самаре, но, тем не менее, хорошо знал о том, что происходило в городе в описываемое время, и стремился, насколько это было возможно, опираться на факты, делавшие исторический роман историческим по сути, а не только по букве.

Чешские легионеры на улице Дворянской. Июль 1918 года.

Именно таким – историческим и имевшим место в действительности эпизодом – является довольно подробно описанная в романе сцена с освобождением памятника Александру II из деревянной обшивки, в которую он был помещен после объявления в городе Советской власти. Со вступлением в Самару чехословацкого корпуса деревянный каркас был снят, что расценивалось как символический акт восстановления прежних, поруганных большевиками, основ государственности.

Присмотримся к описанной Толстым «кучке обывателей» возле памятника.

Протоиерей Словохотов

Читателю Толстого хорошо известно имя «Аркадий Иванович». Именно так звали учителя из автобиографической «Повести о многих превосходных вещах» («Детство Никиты»), прототипом которого был реальный человек, учивший будущего писателя в Сосновке в 1894−1895 гг., – семинарист Аркадий Иванович Словохотов. Первое упоминание о нем содержится в письме А. А. Бострома А. Л. Толстой из Самары в Сосновку от 5 декабря 1894 г.: «Аркадию Ивановичу поклон. Ему посылается скрипка, сюртук, красный платок».

С этого времени имя Словохотова довольно часто фигурирует в семейной переписке вплоть до августа следующего года, когда его сменил другой учитель – Н. Подбельский. Однако, уехав из Сосновки, Аркадий Иванович не раз приезжал к своему бывшему ученику в гости, писал ему письма – и в Сосновку, и позже в Сызрань. Словохотову Алеша Толстой посвятил одно из детских стихотворений («О ты, могучий конькобежец…») и, наконец, вывел его в качестве героя в «Детстве Никиты», в котором фактически «соединил» в образе Аркадия Ивановича всех учивших его в Сосновке.

К сожалению, иных биографических сведений об А. И. Словохотове найти пока не удалось. Хотя два обстоятельства все-таки известны.

Первое. В Самаре и в Самарской губернии на самом деле служили священники с такой фамилией. Возможно, были среди них и родственники сосновского учителя юного Толстого.

И второе. Сосновский учитель будущего писателя никогда не был протоиереем. По крайней мере, он не был им до 1905-1906 годов, когда его бывший ученик, скорее всего, еще находился в курсе дел своего наставника. Об этом можно судить по письму Бострома жене из Самары в Петербург, относящемуся к концу октября 1905 г.: «А, вот, Сашунечка, какое грустное событие. Всю интеллигенцию в с<еле> Обшаровке избили. Полный погром. Сейчас здесь Аркадий Иванович, доктор Кряжимский <…> и земск<ие> учителя <…> Аркадий Иванович лично не пострадал, т<ак> к<ак> к нему толпа ворвалась, когда его не было. Зато все в квартире поломали, особенно с остервенением рвали и топтали его книги (у него была ценная библиотека)».

Как следует из процитированного фрагмента, гнев «патриотов» обрушился на сельских учителей, среди которых был и Словохотов.

Нотариус Мишин

«Краса и гордость самарской интеллигенции нотариус Мишин» – персонаж, не менее узнаваемый, чем «протоиерей Словохотов». Достаточно даже самого поверхностного знакомства с культурой Самары рубежа веков, чтобы понять, кого имел в виду Толстой.

В 1898 году, спустя два года после отъезда из Самары, А. М. Горький в письме В. С. Миролюбову просил последнего высылать один экземпляр журнала, который тот издавал, в Самару «Александру Александровичу Смирнову, нотариусу», при этом характеризуя его следующим образом: «Это думский гласный, член библиотечного комитета, секретарь по постройке народного театра и т. д. – малый на все руки и хороший человек».

Н. С. Ашукин, на этот раз уже в письме самому Смирнову в октябре 1915 г., сообщая о скором приезде в Самару К. Д. Бальмонта, писал: «Я, между прочим, сказал ему, что там живет «нотариус Смирнов» – самарский оазис (кажется, кто-то сделал такую надпись Вам на своем портрете)».

«Малый на все руки» и «самарский оазис» А. А. Смирнов (литературный псевдоним Треплев) – известный в Самаре и за ее пределами литератор, общественный деятель, театрал, заведующий залом императора Александра II (из которого, в конечном счете, вырос первый самарский музей). Он был знаком Алексею Толстому по публикациям в «Самарской газете» и по другим изданиям и событиям, о которых Толстой мог слышать, будучи еще молодым человеком, живя в Самаре и позже, приезжая к родителям из Петербурга.

Есть и непосредственные свидетельства знакомства Толстого с «нотариусом-поэтом». В одном из писем Смирнова Горькому, написанном после публикации в 1910 году повести Толстого «Заволжье», читаем: «В этой книжечке «Шиповника» «Заволжье» гр. Алексея Н. Толстого, – прочтите, коли попадется. По-моему, талантливо. Это – Алеша, – эдакий увалень был, – сын Александры Леонтьевны Бостром <…> Теперь увалень – модернист. Похабные стихи пишет. Их не одобряю – художество. А «Заволжье» понравилось. Описал, видимо, тетку, дядю и прочих сродственников симбирских Тургеневых».

Любопытен и другой документ, также свидетельствующий о знакомстве Толстого со Смирновым. Это письмо последнего внучке З. С. Николаевской в Ташкент, датированное 11 февраля 1942 года. Находившийся на этот раз в Куйбышеве в эвакуации 78-летний Смирнов сообщал, среди прочего, и о том, что «дня четыре тому назад имел свидание с Ал. Ник. Толстым. Представь – он помнит меня: принял хорошо – был прост, мил, разговорчив, и рассказывал интересное. Он (и Михоэлс) по делам комиссии о присуждении Сталинск<их> премий. Я доволен, что поддержал старинное знакомство».

Итак, Толстой и Смирнов были «старинными знакомыми». Вероятно, именно это обстоятельство и заставило писателя, скорее всего, знавшего о том, что самарский «нотариус-поэт» в период работы над «Восемнадцатым годом» продолжал жить и работать то в Москве, то в Самаре, изменить фамилию героя на «Мишин», тем самым избавив «старинного знакомого», в симпатиях которого к наступавшим чехам он не сомневался, от неприятностей.

Владелец гастрономического магазина Романов

Этот персонаж – самый «случайный» среди других, стоящих возле памятника императору. Тот же Смирнов в воспоминаниях об А. М. Горьком, увидевших свет в 1928 году в юбилейном сборнике «О Горьком – современники», описывая вечер в доме судебного следователя Я. Л. Тейтеля, рисует следующую картину: «В маленькой столовой шипел самовар, на столе красовались две бутылки пива, две селедки, вареный картофель, тарелка с ломтиками колбасы, и всё тут. На повторение евангельского чуда накормления толпы несколькими хлебами нельзя было рассчитывать, и хозяин выходил из положения, вывешивая в столовой плакат: «Здесь царит борьба за существование!». Иногда он сопровождался другим объявлением крупными буквами: «Свежая икра. Семга. Ликеры. Фрукты» – и внизу мелко: «В магазине Егорова».

Владелец магазина А. И. Егоров был мещанином, а впоследствии – купцом второй гильдии и потомственным почетным гражданином Самары. За заслуги перед городом он неоднократно награждался орденами и медалями. В 1872 году Егоров открыл в собственном доме магазин вин и минеральных вод, пользовавшийся любовью самарцев.

Бывший член земской управы Страмбов

Страмбов – один из самых любопытных героев из числа перечисленных «обывателей». Более того, возможно, именно ради него Толстой и задумал весь эпизод у памятника императору, с перечислением остальных самарцев, чьи фамилии или род занятий оказались более или менее тщательно зашифрованы им.

Зашифрована и фамилия «бывшего члена земской управы Страмбова». Но прежде, чем мы ее расшифруем, приведем два документа, которые помогут нам это сделать. Первый из них – «краткая автобиография» Толстого, в которой он, в частности, пишет: «Мой вотчим, Алексей Аполлонович Бостром, был в то время [речь идет о времени накануне рождения Толстого – М. П.] членом земской управы в г. Николаевске. <…> Либерал и наследник «шестидесятников» <…> не мог ужиться со степными помещиками в Николаевске, не был переизбран в управу и вернулся с моей мамой и мной (двухлетним ребенком) на свой хутор Сосновку».

Второй – письмо юного Алеши Толстого от 13 сентября 1891 г. матери с хутора Сосновка, а точнее – подпись под этим письмом: «Твой Алеша Стром Бом».

Итак, не переизбранный в члены земской управы отчим, фамилия которого легко выворачивается «наизнанку», превращаясь из «Бостром» в «Стром Бом», или, в более русифицированном варианте, в «Страмбов». В таком случае здесь правомерен вопрос: с какой целью Толстой отправил своего отчима – Бострома, превратившегося в «бывшего члена земской управы Страмбова», к памятнику императору накануне занятия Самары частями чехословацкого корпуса? Чтобы ответить на этот вопрос, попробуем суммировать все, что нам известно о Бостроме в период, описанный в романе.

Алексей Аполлонович Бостром

Последнее письмо Толстого к отчиму датируется сентябрем 1917 года. Ответ Бострома на это письмо неизвестен. Сам же Толстой в следующем 1918 году уехал с семьей из Москвы вначале в Одессу, а потом – за границу, и его связи с отчимом прервались, как оказалось, навсегда: в 1921 году Бострома не стало.

Возвращение писателя в Россию состоялось в августе 1923 года. Это была уже другая Россия, и вернувшийся Толстой тоже был не тем, что несколько лет назад. Знал ли он, приступая к работе над «Восемнадцатым годом», как сложилась судьба его родных в Самаре, и если знал, то что именно? Однозначно ответить на эти вопросы, увы, нельзя, но некоторые косвенные свидетельства осведомленности Толстого о самарских перипетиях все же имеются.

Во-первых, это переписка, существовавшая между Бостромом и теткой Толстого М. Л. Тургеневой. Известны три ее письма к Бострому от 1918-1920 годов. В одном из этих писем Мария Леонтьевна просит Бострома оказать ей какую-то помощь – скорее всего, речь идет о просьбе принять ее в Самаре («В состоянии ли я буду после Вам заплатить за свое содержание, не знаю, это будет зависеть, получу ли когда что-нибудь»). Таким образом, она была в курсе происходящего в Самаре, по крайней мере – до конца 1920 года, а значит, по возвращении племянника из-за границы могла рассказать ему о последних годах жизни его отчима.

Во-вторых, был еще один человек, от которого Толстой мог узнать о том, что происходило в Самаре в 1918 году и какими были последние годы жизни его отчима. Этот человек – его дочь от второго брака Марьяна, в начале 1920-х годов жившая в пригороде Самары. В фондах самарского музея хранится письмо Бострома к С. И. Дымшиц (матери Марьяны), которое, скорее всего, было написано в 1920 году, но по неизвестным причинам осталось неотправленным.

Как становится ясно из письма, Марьяна разыскала его, Бострома, в больнице, где он лежал и где состоялась их встреча. Подробности самарских встреч и впечатлений дочери Толстого известны также из ее воспоминаний, в которых она описывает полустанок Безымянка, находящийся в «самарской степи», и свою жизнь там. Между прочим, есть в этих воспоминаниях и упоминание о Бостроме («В Самаре меня разыскали Алексей Аполлонович и его приемная дочь Шурочка. Хорошо помню этого красивого, статного старика в парусиновой толстовке. Он заплакал, обнимая меня. Говорил, что я похожа на бабушку Александру Леонтьевну. Очень нежно вспоминал о пасынке, сокрушался, что он за границей»).

А теперь несколько слов о том, про что, вернувшись из-за границы, писатель, скорее всего, не знал, а может быть – так и не узнал никогда. Подробнее всего последние годы жизни отчима Толстого описаны А. А. Первяковой во время ее приезда в Куйбышев в 1966 году: «Началась революция. Когда я говорила, почему мы не бежим из Самары, папа отвечал: «Зачем?». По ночам слышалось пение, стрельба, пулеметные очереди, затем опять пение «Смело, товарищи, в ногу». Утром узнали, что в городе большевики. Папа был знаком со многими из комиссаров. Раньше в доме № 157 были какие-то съезды, собрания; меня как-то чуть не завалили шубами. Но вдруг папу арестовали и посадили в чека. Я пошла в комитет партии. Пришла, стою, плачу. Сказала Болченковской, что папу арестовали. Его выпустили, и когда я подходила к дому, он уже шел мне навстречу. У нас в доме жил комиссар Теплов, папа с ним дружил. Папе давали политические книги, относились к нему хорошо. Потом в наш дом переехал Куйбышев. Папа хвалил его, говорил, что он – замечательный человек. Затем папу пригласили работать в политотдел Туркфронта, там он был секретарем. Но, не смотря ни на что, дом отобрали, вселили в квартиру новых людей. Потом Туркфронт собрался в Ташкент – папу с собой не взяли, а меня взяли. В это время папа купил козу и караулил яблоки. Я приехала в Ташкент, поступила в библиотеку Туркпути. Но так как я скучала по папе, я уволилась и уехала в Самару. <Это было> в 1919-м году. Папа работал в саду, а я поступила в детский дом трудновоспитуемых. Папа простудился в 1921 году, получил воспаление легких и умер в Плешановской больнице. Хоронила его я и Гуревичи, больше никого не было. <Везли> на простых больничных розвальнях. Я похоронила его рядом с Е. А. Виноградовой. У него не было никакого памятника, а у Е. А. Виноградовой был белый мраморный».

Жизнь Бострома в 1917−1921 годах, как и жизнь многих людей его круга, была полна перемен, лишений, разочарований. Либеральный интеллигент и наследник идей шестидесятников, на склоне лет Бостром был вынужден пережить драму, масштабов и характера которой ему самому, скорее всего, понять так и не удалось. В конце концов, именно это, а не только банальная простуда и воспаление легких свело в могилу отчима Толстого. Понимал ли это Толстой? Скорее всего – да. И, видимо, как раз в силу этого он и отправил Бострома-Страмбова к памятнику императора, попытавшись таким образом вместе с ним проделать его хождение по мукам.

Помещик Куроедов

Замыкает перечень собравшихся у памятника помещик Куроедов, «седой красавец» и «когда-то большой барин». В том, что Куроедов – реальный персонаж, знакомый Толстому и входивший в окружение отчима писателя, можно убедиться, если принять во внимание семейную переписку Бострома с женой. О знакомстве отчима с Куроедовыми вспоминала и Первякова. Наконец, о дружеских отношениях Бострома и Куроедовых свидетельствует еще один факт, о котором идет речь в воспоминаниях приемной дочери отчима писателя, а именно то, что Куроедовы были среди гостей, приглашенных на свадьбу Бострома и Е. А. Виноградовой, где во время бала, продолжавшегося до утра, «жена помещика Куроедова вырезала на стекле инициалы папы и Екатерины Александровны и кольцо».

Обратившись к «Словарю дворян Самарской губернии», составленному Т. Ф. Алексушиной, достаточно просто выяснить, о каком именно Куроедове, скорее всего, идет речь в приведенных документах и в романе Толстого. Всего в «Словаре» пятнадцать самарских дворян Куроедовых. Более других на интересующего нас персонажа похож С. Б. Куроедов.

***

А теперь попробуем ответить на вопрос, ради чего автор «Восемнадцатого года» предпринимает эту сложную игру, создавая настоящий ребус там, где можно было обойтись несколькими едва проработанными штрихами. Полагаем, что ответ на этот вопрос заключается в одном-единственном слове, и это слово – Самара. Для писателя, выросшего на Самарской земле, просто не было и не могло быть второстепенных героев и проходных эпизодов, если речь шла о самарцах и городе детства и юности. Работая над, как может показаться, малозначительным, фоновым эпизодом, Толстой проработал в нем все до мельчайших подробностей, вместе с его героями еще раз прожив все то прошлое, которое привело их в начале лета 1918 года к памятнику царя-освободителя, и замерев на пороге будущего, которого (в 1927-1928 годах Толстой это уже понимал) для большинства из них уже не будет, и «хождение по мукам» превратится для них, по-разному близких ему, хождением в бездну.

Михаил Перепелкин

Доктор филологических наук, профессор Самарского университета, старший научный сотрудник Самарского литературного музея имени М. Горького

Фото из архива Бичурова

Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура»,

№ 12-13 (100-101) за 2016 год