Парвеню в городе крестьян

Когда я работала в архиве с фондами мещанской управы и городской думы Самары, создавалось впечатление, что бедные мещанские служащие изо всех своих последних героических мелкочиновничьих сил пытались удержать контроль над мещанским обществом города. Они вообще и не больно-то чиновниками были, выбранные обществом на общественные должности. Но задачи перед ними государство поставило серьезные: контролировать численность всех мещан города, прибывших/убывших из деревень и из других городов, родившихся/умерших, принятых в общество/исключенных из общества.

А с конца XIX века город стал таким «парадизом». Сюда столько стекалось народа, климат такой был чудесный, нрав власти терпимый, дворян мало, формализма всякого не очень много, купцы – недавно выбившаяся в люди мукомольно-салотопенная знать – тоже не вот тебе грюндеры.

Купчиха Курлина любила народ эпатировать экипажами, Головкин пугал горожан на автомобиле, Челышёв в косоворотке и с бриллиантом ратовал в думе за сухой закон. Юрий Николаевич Смирнов рассказал в прошлом номере газеты «Культура» о растиньяковском происхождении первого городского головы.

Жить в Самаре было можно. Было просто. Было раздольно. Вовсю срабатывал механизм «Путь наверх и жизнь наверху». Парвенюшный город.

Город пополнялся новыми и новыми волнами беженцев из стран, охваченных Первой мировой войной. В город ссылались погрешившие против власти под гласный надзор полиции. Здесь учительствовали, адвокатствовали, лицедействовали многие из Великих.

Волга принимала, и Волга забирала новые и новые человеческие волны, катившиеся по империи. Железная дорога гудела всеми своими потревоженными поездами. За этими шумами футуристической эпохи Самара и не вздрогнула от грохота революции. Только осквернилась неутихающим спором до сих пор шипящих друг на друга историков в отношении 1918 года.

Голод. Вот что было страшно, но обыватель как-то и это вынес. В аграрной стране город постоянно подвергается атакам окружающих сельских палестин. В город всё едут и едут сельчане. В науке это явление называется рурализацией. А как себя ведет поселившийся в городе крестьянин? Я предположила, что до революции – скромнее, но приехавшая недавно из Лондона исследовательница исторической памяти высказалась: просто до революции численность крестьян по отношению к городскому населению была меньше.

Однако это не так: до революции в Самаре крестьян было больше, чем мещан. Но крестьяне – горожане Самары, мои предки – имели явную тягу к городской респектабельности. Носили модные костюмы, собирали домашние библиотеки, музицировали, занимались живописью, скупали альбомы по искусству, работали управляющими в крупных конторах.

После революции все подмял под себя дискурс власти, номенклатурный язык партийных съездов. Неважно, горожанин ты или крестьянин: главное – уметь говорить по-большевистски.

Удивительно, я смотрела в партархиве материалы женских депутатских собраний Самары начала 1920-х, они говорят уже все – провинциалки, мадамы от сохи – языком партийных съездов! В «Адрес-календаре» за 1925 год даже было указано такое учреждение: «Стол высказываний и надзора». С одной стороны – «Стол», а с другой, в рекламе за этот же год: «Нуль внимания» и «Работники зубоврачевания – откликнитесь!». В журнале «Здравоохранение Средневолжского края», с одной стороны, статьи под названием «Будем бдительны Петров. Венеризм в Самарском гарнизоне». С другой стороны – рекламный призыв организовывать солярии! В середине 1920-х!

В этой чехарде языков и текстов послереволюционной поры, и в бедности, и в войне, и в голоде – крестьяне в городе были не так уж и заметны. Они, как и горожане-старожилы, участвовали в митингах, собраниях, совещаниях, носили фуражки. Складывалось новое общество со своей новой социальной палитрой.

Когда же снова так остро стал заметен парвеню? Деревенский паренек, приехавший в город, чтобы его покорить?

***

На велосипеде, с Буковски в гранжевой сумке, с длинными волосами, с респектабельной историей бизнеса, с детьми, расфасованными по учебным заведениям мира, с креативом, друзьями-яппи в фейсбуке, с тусовщиками самарского гламура и нонконформистским университетским прошлым?

Начать нужно с того, что я его люблю. Вот такого парвеню – я люблю. Он единственный в своем роде. Когда-то давно острую для нашей культуры проблему деревенских парвеню в городе поднимал в своих публицистических работах профессор Голубков.

Мне лично всегда становится обидно. Почему в деревне имплицитно на меня всегда навесят ярлык «городская». А в городе мы уже и не говорим вслед: «Деревенская!» Или уже потому так, что весь город Самара – деревенский?

Это неудобная тема. Но вкус горожан, мода, памятники, картины в салонах живописи, уровень спектаклей и поведение в зале неофитов – это, как ни крути, о том же: город или деревня.

Но я вернусь к своему любимому парвеню. К «Жюльену Сорелю» из одной деревушки Оренбургской области. Сейчас вот напишу о нем, и все решат, что у меня к нему давняя пылкая страсть. Но это больше, чем страсть: я с ним дружу, и он мне нравится.

Мы поступили на истфак Куйбышевского университета в те времена, когда первые два курса еще была история партии. Я самозабвенно конспектировала «Апрельские тезисы». «Экватор» ознаменовался «Ассой», «ДДТ», «Наутилусом», «Кино», «Аквариумом»: «А за ним, как чума – весна!». К пятому курсу страна рухнула в сникерсы и спирт «Абсолют», в Кировский вещевой и киоски, в малиновые пиджаки и вожделенные стринги.

В аспирантуре, когда я защищала кандидатскую диссертацию, временно не писали методологический фундамент исследования: марксистско-ленинская методология закончилась, новая еще не появилась.

И посередине этих эпох мой однокурсник принимает решение о своем пути наверх. Работая в комитете комсомола университета, он дает объявление в «Волжском комсомольце»: молодой человек на велосипеде доставит всем нуждающимся презервативы. В объявлении указывается телефон комитета комсомола. Из университета вскоре этот мой возлюбленный вылетел. А бывший студент-филолог на страницах «Коммерсанта» в полный разворот написал статью: «Ректор Куйбышевского государственного университета презервативами не пользуется и другим не дает».

Я никогда не думала, что во всей этой истории есть что-то задевающее честь мундира. Вспомните, что творилось вокруг! Каковы были предательства! Как рушилась страна и на ее обломках создавалась новая. Мой «Сорель» же не разрушил СССР, а всего лишь создал первую в городе бизнес-империю и разгуливал в эпоху диких капиталов не в малиновом клубном пиджаке и даже не в зеленом, а в синей кепке «Речфлот». Взял к себе в фирму многих наших умнейших и великих ныне выпускников-однокурсников.

Я стояла в сторонке и восхищалась им. Дерзостью и трогательным неумением скрыть этот парвенюшный двигательный нерв. У кого-то ressentiment, а у него – стихотворение «Дурак» Киплинга в переводе К. Симонова как картина мира, искреннее желание выбраться из деревни в большой и прекрасный мир и напиться им от души. Он первый в городе пережил крах своей «Империи». И те, кто был им принят в этот буржуазный организм, настрочили статью, тоже на весь разворот. Я была потрясена! Наивная, глупенькая юная университетская преподавательница решила, что это предательство. А это был пиар. А я такого слова тогда не знала…

Мы дружим до сих пор. Нет предела и конца его феерическим идеям, которые кажутся взбалмошными и некоммерческими. Он совершенный Лебовски, но в сетях периодически отмечает, что его дети учатся в Лондоне, – и я вижу Растиньяка. И говорю ему об этом. Но мой друг – аристократия парвеню. А в городе, в котором не прекращается рурализация, доминирует другой тип, которому не помешали бы наставления Бульвера–Литтона о du monde (светскости). Или Льва Толстого о «лаке высшей пробы». Или Честерфильда: «Надо не только уметь быть вежливым, высшие правила хорошего тона требуют еще, чтобы твоя вежливость была непринужденной!»

Легко сказать! Самарский гламур всеми этими тонкостями и не озабочен. А мой «Жюльен Сорель» читает Буковски. А я о нем продолжаю думать стихами Киплинга, понимая, что мы сами выбираем свой мир.

Зоя КОБОЗЕВА

Доктор исторических наук, профессор Самарского университета.