Архив: ,

Литературная мода: и мини, и макси

7 марта 2015

25_4

На полках магазинов и библиотек регулярно появляются новые книги, в журналах печатаются новые произведения. Этот, на первый взгляд, хаотичный поток текстопорождения, тем не менее, обладает признаками вполне поддающегося осмыслению процесса. Литература как целое всегда процессуальна.

О литературных предпочтениях

Что-то находится на зримой поверхности, как яркая щепка, плавающая на речной волне, а что-то творится в непостижимых глубинах, подобно какому-нибудь подводному океаническому течению. Ведь не скажешь с обескураживающей определенностью, когда меняется сам тип художественного сознания?
В самом деле, когда именно? В понедельник? В девять утра? Мы знаем из истории литературы: что-то сначала робко обозначается, намечается в литературной практике, как появились, скажем, неясные опыты предсимволизма в далекие 1880-е годы в поэзии В. Соловьева, К. Случевского, К. Павловой. А уж потом найденное начинает множиться, углубляться, приходит пора рефлексии, осмысления, пора громких деклараций и литературных манифестов.
Наверное, столь же незаметно зарождаются и стилевые тенденции, постепенно набирая силу и становясь только со временем ведущими. Не сразу ведь стало очевидным, что лесковская проза в силу заложенных в ней потенций «чревата» продуктивной традицией, побудившей многих последователей использовать так называемые сказовые формы и ориентироваться на воспроизводство механизмов устной речи. Но вот потом появится проза А. Ремизова, А. Белого, Е. Замятина, М. Зощенко, и фигура рассказчика с его незамысловатым слогом станет определяющей. То, что мерцало в каких-то ментальных глубинах, выходит на поверхность, на всеобщее обозрение, становится одной из выразительных примет литературного процесса.
Таким же изменениям с течением времени подвергается и многокомпонентная жанровая система в литературе. Она весьма пластична, «отзывчива» и всегда готова адекватно ответить на запросы эпохи, на ожидания читателей. В пушкинские времена пышно расцветала поэзия во всем великом множестве своих больших и малых жанровых форм. Но пришло другое время с его устойчивой тягой к реалистическому анализу, к строгому выяснению всяких детерминант, причинно-следственных связей, и вот уже на авансцену выдвигаются роман, очерк и психологическая драма. Приходит новый рубеж, открывший иррациональное, силу, по выражению В. Брюсова, «сверхчувственной интуиции», и поэзия в последующие десятилетия Серебряного века снова возвращает себе утраченные позиции. А потом в эпоху после войн и мятежей 1910-х годов снова будет спрос на романные формы. И т. д., и т. п. Маятник литературных предпочтений продолжает неустанно раскачиваться из стороны в сторону.

13-1_1

Ее Величество литературная мода

Но кроме глубинных запросов эпохи и идущего сверху (чаще от имени власти) так называемого социального заказа, интерес писателей и читателей к тем или иным темам, фабульным ходам, литературным традициям, предпочтительным жанрам порой диктует и мода. Да, она, Ее Величество мода, тоже бывает в литературе. В каждом сезоне вырисовывались некие модные доминанты — новое «культовое» имя, новая книга, новый спектакль.
Как писал в одной из своих статей А. Н. Толстой: «Веселое время был петербургский сезон. Начинался он спорами за единственную, подлинную художественность того или иного литературного направления. Страсти разгорались. Критика пожирала без остатка очередного, попавшего впросак, писателя. К рождеству обычно рождался новый гений. Вокруг него поднимались вихрь, ссоры, свалка, летела шерсть клоками. Рычал львом знаменитый критик. Другой знаменитый критик рвал в клочки беллетриста. Щелкали зубами изо всех газетных подвалов. Пороли друг друга перьями».
В воспоминаниях «Поезд на третьем пути», написанных в годы вынужденной эмиграции, известный «сатириконец» Дон-Аминадо (А. Шполянский) в свойственной ему броской фельетонной манере так характеризовал литературный процесс начала ХХ столетия: «Кого соблазнят, увлекут, уведут за собой в волшебный бор, на зеленый луг, в блаженную страну за далью непогоды, − все эти Навьи Чары и Чавьи Нары, первозданные Лиллит, шуты, которых звали Экко, герцоги Лоренцо и из пальца высосанные Франчески, вся эта сологубовщина и андреевщина, увенчанная „Чертовой куклой“ Зинаиды Гиппиус и задрапированной в плащ неизвестной фигурой, которая годы подряд стояла на пороге и называлась „Некто в сером“?! Кто будет прогуливать козу в лесную поросль для сладкого греха? Капризно требовать, настаивать, твердить: „О, закрой свои бледные ноги…“. Увлекаться Сергеевым-Ценским, спокойно уверявшим, что „у нее было лицо, как улица“? Кто помнит рассказы Чулкова, стихи Балтрушайтиса, поэмы Маринетти, в переводе Давида Бурлюка? А ведь все это были только цветочки, ягодки были впереди».
Конечно, мы сейчас можем посмеяться над этими преувеличениями, ироническими эскападами фельетониста, его во многом несправедливыми оценками, но в поле зрения автора мемуарной книги попало то, что может быть отнесено к явлению литературной моды.
Порой тяга к большим романам мирно уживалась (и благополучно уживается по сию пору!) с интересом к минимальным формам в словесном искусстве. Такое было, скажем, в 1920-е годы, когда сатирики создают эпиграммы, юморески, афоризмы, а прозаики большого эпического замаха покушаются на создание романов-эпопей, исторических романов, романных дилогий и трилогий. Как говорится, одно другому не мешает.
И эти крайности, как ни странно, можно вполне внятно и убедительно объяснить. С одной стороны, в стране происходят события огромной исторической важности, меняющие всю систему бытийных реалий, всю шкалу привычных ценностей. С отражением таких грандиозных процессов может справиться только романист. И у тогдашнего читателя тяга к чтению романов определяется желанием соотнести свой локальный опыт пережитого (может быть, опыт пронзительно-страшный, но все же локальный!) со всей многомерной панорамой происходящего.

13-1_2

Об афоризмах и максимах

А мода на минимальные словесные формы проистекает из стремления человека, живущего в период исторических потрясений, переопределить заново старые жизненные понятия, соотнести их с понятиями новыми. Ведь ушли в прошлое городовые, становые приставы, губернаторы, предводители дворянства, управа, различные детали бытового уклада, но взамен появились наркомы, управдомы, партячейка, коммуналка, новые подробности и явления повседневной жизни и т. д. От человека 1920-х годов требовались немалые и постоянные усилия в области номинативной и дефинитивной деятельности. Иногда это рождало комические несообразности. Невольно вспоминались ставшие классикой сочинения незабвенного Козьмы Пруткова или юмористические тексты знаменитых «сатириконцев» − Аркадия Аверченко, Саши Черного, Тэффи, Аркадия Бухова.
Учитывая такой читательский спрос, предприимчивые издатели еще в самом начале ХХ века стали собирать в отдельные сборники афоризмы, извлеченные составителями из больших текстов известных писателей того времени («Афоризмы и максимы Максима Горького», «Афоризмы и максимы Леонида Андреева» и т.п.). Но мы знаем и афоризмы, специально созданные писателями как отдельные мини-тексты. Таковы создававшиеся в 1920-1930-е годы афоризмы уже упомянутого Дон-Аминадо и писателя-философа Сигизмунда Кржижановского. В таком случае крохотные тексты существовали на правах самостоятельного художественного произведения, обладая необходимой эстетической завершенностью.
Потребность в минимальных формах диктовалась спецификой времени. ХХ век — век идеологем, политических дефиниций, лозунгов, транспарантов, митинговых формул. Возникала востребованность коротких фраз, которые можно вбросить в толпу. Это отражалось на газетных заголовках, публицистических клише. Свое влияние оказывали декларации, манифесты в искусстве (ведь и здесь всегда есть потребность в запоминающихся ключевых выражениях).
Однако минимальные формы, заняв свою нишу в культуре, не отодвинули формы большие. Поэтому литературная мода может парадоксально совмещать спрос одновременно и на мини, и на макси. Вот и сейчас кто-то подходит в книжном магазине к веренице сборников афоризмов, к антологиям эпиграмм, а кто-то выбирает роман пообстоятельнее и потолще. Один читатель остановится на пародиях Семена Лившина или «Байках скорой помощи» Михаила Веллера, другой охотно откроет объемистые романы Дмитрия Быкова или возьмется за «Обитель» Захара Прилепина. А порой один и тот же читатель испытывает настоятельную потребность сменить режим чтения и сделать под воздействием минутного настроения или каких-то внешних обстоятельств радикальный поворот от серьезного романного повествования к легковесной и незатейливой юмореске, а то и к сборнику расхожих анекдотов. Ведь в читательском выборе есть и вполне допустимый элемент случайности…
Конечно, мода, так сказать, по определению нечто сиюминутное и зыбкое. Как пошутил в свое время Михаил Светлов: «Какая разница между модой и славой? Мода никогда не бывает посмертной. Посмертной бывает только слава».

Сергей Голубков

Доктор филологических наук, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы СамГУ.

Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета, № 4 (71) за 2015 год

pNa

Оставьте комментарий