Начинать театральную рецензию с рассуждений о литературном первоисточнике считается дурным тоном. Однако чеховский «Черный монах» — явление настолько сложное, таящее в себе такое множество загадок, что я рискну нарушить этикет.
«Это рассказ медицинский, historia morbi [история болезни. — Т. Ж.]», — писал Антон Павлович о своей повести, опубликованной в 1894 году и вызвавшей немало споров среди современников. Известно, что Чехов всерьез интересовался психиатрией, которая привлекала его и как врача, и — особенно — как писателя (Т. Л. Щепкина-Куперник вспоминала, как он убеждал ее: «Если хотите сделаться настоящим писателем, кума, — изучайте психиатрию, это необходимо»).
Критика приняла повесть неоднозначно: одни увидели в ней «квинтэссенцию тончайшей поэзии и творческой проникновенности» (И. Леонтьев), другие — лишь «весьма интересное изображение процесса помешательства» (А. Скабичевский). Некоторые относили «Черного монаха» к рассказам фантастическим и считали его неудачей Чехова, потому что «маленький человек с ущемленным самолюбием — этот характернейший человек нашего времени — мог выразиться гораздо яснее. Ведь Коврин г. Чехова — это тот же Поприщин, только Поприщин, пропитанный духом современности» (Ю. Николаев). Зато единодушно восторженно отнеслись к «Черному монаху» в Европе, обнаружив в нем «целый роман нервозного, образованного русского человека» (Ж. Легар).
В последующие годы «Черный монах» так и оставался в чеховском наследии несколько особняком — таинственный, странный, трудно поддающийся интерпретации текст, который никак не укладывался в советскую литературоведческую концепцию о Чехове — обличителе пошлости и мещанства.
В этой повести по меньшей мере две загадки: сам черный монах и Коврин. Что такое монах — результат больного воображения Коврина, галлюцинация сумасшедшего или все-таки действительно некое природное явление, объяснимое с точки зрения физики, «особое преломление лучей солнца через воздух»? А сам Коврин? Когда он по-настоящему болен душою — когда галлюцинирует и наяву видит черного монаха или, наоборот, когда избавляется от своих галлюцинаций и видит только серость и неприглядность рутинного пошлого существования?
***
Ну а теперь о спектакле, премьера которого состоялась в театре «Актерский дом». Виктор Трегубов (это его режиссерский дебют на профессиональной сцене) с безоглядной отвагой, свойственной молодости, попытался осмыслить непростой чеховский сюжет.
Подзаголовок «необычайная история в одном действии» не подсказывает зрителю никаких ответов, а лишь констатирует странность событий, которые должны случиться.
Сценография подчеркивает «необычайность», небытовой характер происходящего. Задник, изображающий как бы уносящийся вдаль вихрь, отсылает нас и к тексту (монах возникает из черного вихревого столба и исчезает как вихрь, уносящийся прочь), и — метафорически — к «ночной стороне» сознания, к тайнам души (сочетание черного и белого в оформлении сцены). Предметный ряд являет собой некий сценический оксюморон: совершенно бытовые, легко узнаваемые предметы утратили свои бытовые функции. Пианино — серое, словно покрытое пылью и паутиной, не имеет ни струн, ни клавиатуры и отнюдь не является музыкальным инструментом (разве что намеком, воспоминанием). На нем пьют чай, пишут, в нем хранят ведра и садовый инвентарь, на нем сидят, на нем лежат…
Чемодан вначале будто действительно чемодан: герой приезжает с ним в дом Песоцких. Но потом это и стол, и стул, и подушка, и просто какой-то предмет не совсем понятного назначения. Маленькая фаянсовая вазочка служит то собственно вазочкой — в нее ставят свежесрезанный цветок, то чернильницей, то сосудом, из которого пьют молоко. И рядом с этим условно-предметным миром — вполне конкретные, имеющие определенное и единственное предназначение чайные чашки и блюдца, термометр на длинной палке, оцинкованные ведра…
В этом условном бытовом/небытовом пространстве столь же условно и время. В самом начале спектакля режиссер «разбросал» между персонажами часть чеховского повествовательного текста, чтобы обозначить некую экспозицию. Но потом события разворачиваются уже совсем не эпически. Впрочем, и не драматургически. Между эпизодами нет явной причинно-следственной связи, движение времени не линейно и непрерывно, а как бы дискретно.
Усадебная жизнь, в которую включается Коврин, представляется какой-то чрезмерно бодрой. И молодые актеры Елена Усанова и Сергей Булатов, и опытный Олег Сергеев существуют на сцене подчеркнуто суетливо, совершают множество внешних повторяющихся действий. В этом — и обыденность, заурядность жизни людей («люди обедают, носят пиджаки, пьют чай»), но и, вероятно, попытка показать ту нервность, которая свойственна не только Коврину, но и Тане, и самому Песоцкому и которую так настойчиво подчеркивает Чехов, нервность не очень счастливых, но в целом неплохих и добрых людей. Нервность как общее содержание человеческой жизни, в которой не находит человек душевного покоя.
На фоне этой физической суетливости Иван Глухов в облике Черного монаха выглядит вначале почти инфернально: его лицо, едва различимое под капюшоном, появляется из самого центра черно-белого смерча. Он молча смотрит на Коврина, и вся суета на мгновение уходит. К сожалению, яркое и эффектное решение потом не находит своего продолжения. Значительность Черного монаха исчезает, он превращается в мелкого беса, в искусителя, заодно выполняет еще и функции «слуги просцениума». В нем нет доброты и ласковости, которую акцентирует Чехов. Напротив, в намеренной безынтонационности его речи — недоброта, даже враждебность. И непонятно, почему это странное видение вселяет в Коврина великую радость.
Сочинив свою собственную «необычайную историю», режиссер попытался увести нас в область мистического. Наверное, это нынче актуально: кризисное время неизменно заставляет людей искать объяснение неразрешимых противоречий жизни в злонамеренности таинственных сил. Искать — да. Но едва ли находить. Чеховские загадки остались неразгаданными. Впрочем, имеют ли они разгадку? И порой задаваться вопросами гораздо важнее, чем на них отвечать. Молодой режиссер, вступая на профессиональный путь, начал сразу с самых сущностных вопросов, ответы на которые ищутся всю жизнь. Можно лишь порадоваться его смелости и смелости поверивших ему актеров. Пусть не утратят они способности видеть Черного монаха и потребности искать ответы на неразрешимые вопросы.
Театр «Актерский дом»
А. Чехов Черный монах Необычайная история в 1 действии Сценическая версия, постановка и сценография — Виктор Трегубов Музыкальное оформление — Марина Теплякова Художник-оформитель — Николай Белов
Татьяна Журчева — театральный критик, кандидат филологических наук, доцент СамГУ, член правления Самарского отделения СТД РФ.
Фото Владимира Сухова
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета», № 5 (72) за 2015 год