Пока я собиралась написать о том, почему одни писатели живы, даже когда давно умерли, а другие словно и не были никогда живыми людьми, умер Терри Пратчетт. Я не знаю, как. Не знаю, но надеюсь, ему удалось осуществить условия своего договора с одной хорошей швейцарской клиникой. Когда Терри Пратчетт заболел болезнью Альцгеймера, он договорился с врачами этой клиники, что они обеспечат ему эвтаназию.
Не знаю, удалось ли ему уйти так, как он задумывал. Чтобы осилить все, что сегодня пишут в Интернете о каждом мертвеце, надо посвятить мертвецам всю свою жизнь. Я же предпочитаю думать, что самые любимые писатели не умирают. Какой смысл идти в писатели, если ты не способен обеспечить себе приятный уголок для той жизни, которая следует сразу за этой?
Самые отчаянные телодвижения в этом направлении предпринял Лев Толстой. Чтобы его следующая жизнь была не похожа на эту, он даже отправился умирать в другое место — очевидно, чтобы закрепить успех мероприятия: ведь когда ты уже не контролируешь процесс, как привык это делать во время работы над «Войной и миром», тасуя своих персонажей то так, то сяк, всегда есть риск, что в один миг вдруг что-то пойдет не так. Лучше уйти из дома как можно дальше и умереть в незнакомом месте, чтобы следующая жизнь была гарантированно другой!
Я почему-то отчетливо представляю, что в этой другой жизни Лев Толстой расстался со своей дурной привычкой фотографироваться с бороной и другими сельскохозяйственными механизмами, а также перестал завтракать тюрей и носить неопрятную хламиду со складками на пузе. В том, что он до сих пор жив и отлично себя чувствует, я ничуть не сомневаюсь, хотя он никогда не был героем моего романа. Достоевского я любила намного больше, но, увы, этот великий мастер уже тогда был не жилец: уж слишком он себя не берег и растрачивал на ненужную рефлексию чересчур много сил.
В петербургском климате такие душевные экзерсисы даром не проходят — одну бы жизнь осилить. Я и про Бродского всегда думала, что он давно умер от плохой жизни: во-первых, его судили, а во-вторых, он так редко видел в Петербурге яркое солнце. И потому была очень удивлена, когда мне сказали, что он умер: как? разве можно умереть два раза?
Теперь я понимаю, что умирать можно сколько угодно раз, а главное — можно потом снова жить, хотя эта способность дана далеко не каждому. Но русские писатели умели ее тренировать и накачивать, как мышцу. Впрочем, мышцы они накачивали вполне каноническим способом. Например, Чехов, который по причине своего не так давно запатентованного литературоведами цинизма тоже наверняка жив, благополучен, вяло морочит голову какой-нибудь милой девушке наподобие Лики Мизиновой, качает штангу и бросит заниматься этим лишь незадолго до путешествия с Ликой в Крым, того самого путешествия, во время которого он скажет ей нечто ужасное.
Помните ли вы, каким ужасным бывал доктор Чехов? «В вас, Лика, сидит крокодил», — заметил он как-то раз. Представьте себе, что вы сопровождаете в путешествии писателя с туберкулезом, и вдруг писатель, заглядевшись на линию горизонта, сообщает вам именно в тот самый момент, когда вам особенно остро хочется получить букет ромашек, что в вас сидит крокодил. Кажется, Чехов даже сказал — большой крокодил. Вы, конечно, в такие грубые слова ни за что не поверите и захотите немедленно заступиться за его пенсне и «варенье кружовенное», но я уверена, что Чехов до сих пор жив и при личной встрече с вами сам подтвердит, что именно так он Лике и сказал: большой крокодил.
Не нужно думать, впрочем, что такой мощной способностью жить после смерти отличаются только русские классики. Проспер Мериме, тот самый человек, который страшно напугал меня в детстве своей новеллой «Локис». Особенно ужасно было в тот момент, когда рассказчик замечает посреди ночи, как мимо его раскрытого окна пролетает что-то очень большое и темное. Так вот, Проспер Мериме до сих пор водит экскурсии по Севилье, рассказывает про Кармен: это ведь он ее выдумал, кому же еще водить экскурсии.
Джона Голсуорси можно видеть на Дерби и на ежегодной выставке цветов: он восхищается дамскими шляпками и носит жилет в мелкую полоску. Диккенс так редко выходит из дома, что мало кто догадывается, что он тоже жив. Им уже давно овладело стариковское отчаяние, которое никак не отпускает, а причина его — в тех ста восьмидесяти четырех томах, которые старина Чарльз написал уже после собственной смерти.
Если вы вспомните, что при жизни было уже тридцать, то вам станет понятно, каково приходится человеку, который пишет и никак не может остановиться. Кроме того, его не оставляет навязчивое желание встретиться с Пушкиным и обсудить кое-какие фрагменты повести «Дубровский», но не так давно ему рассказали, что уже в своей новой жизни Пушкин принял участие еще в одной дуэли, и на этот раз шансов воскреснуть у него уже нет. В дуэли — из-за кого бы вы думали? — конечно, из-за Натали, которая до сих пор жива, бродит одна-одинешенька по своему заброшенному саду и очень скучает, потому что она не писатель и не знает, чем себя занять в отсутствие таланта.
Екатерина Спиваковская
Иллюстрация к произведениям Терри Пратчетта: Wichrzyciel
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета», № 5 (72) за 2015 год