Наследие: ,

Дом, где прирастают сердцем

20 июля 2016

Музейщики

В этом году исполнилось ровно сорок лет, как я впервые переступила порог Куйбышевского художественного музея. Сейчас я уже не представляю, можно ли заниматься любимым делом без того, чтобы не прирасти к нему сердцем. Для меня музей стал своеобразным домом, где была большая шумная семья с многочисленной родней. Тогда он находился по адресу: площадь имени Куйбышева, 1.

Помню первый день. Высокая дубовая дверь с вертикальными бронзовыми ручками открылась, показала несколько ступенек вниз и вывела в просторный вестибюль. По правую сторону располагалась гардеробная стойка, отделанная дубом, рядом за стеклянным барьером касса. Первые работники музея – рослая пышногрудая гардеробщица тетя Шура Горина и миниатюрная дама, кассирша Антонина Клепикова, – по-хозяйски осмотрели меня и направили в комнату научных сотрудников.

Помещение для научных сотрудников было устроено по плану крестьянской избы: задняя комната, где сидели младшие научные сотрудники и экскурсоводы, и передняя комната – для старших научных сотрудников и заведующей научным отделом Людмилы Давыдовны Смолкиной.

Ее стол стоял напротив двери, и всякий входящий натыкался на жесткий оценивающий взгляд. Скупые черты лица сохранялись в памяти благодаря крупному орлиному носу и выпуклым серо-зеленым глазам под тяжелыми веками. Внешний облик также запоминался из-за «искусствоведческого» обрамления: в ушах и на пальцах рук крупные черные полированные агаты, оправленные в серебро, на покатые плечи накинута черная в цветах павлопосадская шаль. Спустя годы одна дама-художник восторженно вспоминала: «Этот строгий свитер, узкая юбка-портфель, крупные изделия из серебра и шаль – все соответствовало представлениям о том, как должен выглядеть искусствовед!»

Первые полгода работы в музее Милаша (так ее звали в музее) плотно занималась со мной подготовкой экскурсий и лекций. Она строго прослушивала их и дополняла разнообразными познаниями по истории коллекции музея.

Милаша по образу жизни была «сова». Будучи сестрой В. Д. Монастырской – первой жены Петра Львовича, она самозабвенно любила театр и чтение книг. Она читала про театр, про кино, мемуары, читала труднодоставаемые толстые литературные журналы, в особенности «Иностранку».

Зачитавшись, как обычно, до трех-четырех ночи, приходила с утра на работу раздраженная, невыспавшаяся и начинала придираться. И не дай Бог попасть ей под руку… Стоящая на подставке справа от ее стола бронзовая копия с античной скульптуры «Лаокоон и его сыновья», казалось, мучительно сопереживает ее отвратительному настроению, искаженные от боли лица героев античности торопили день и ждали другого настроения.

Наискось от стола стояло старинное драное кресло с подлокотниками. Постоянные друзья музея художники частенько приземлялись в это кресло и рассказывали новости художественной жизни. К обеду Милаша приходила в равновесие. Так же, как и А. Я. Басс, она с огромной любовью относилась к художникам, к выставкам современного искусства.

Самара – город на Волге, культ Волги чувствуется во всем. Где провести выходной, отпуск, где отметить праздники. Для Милаши самым элитным видом отдыха было плавание по Волге. И вот однажды она не смогла достать путевку, профсоюзы взамен предложили Одессу на двадцать восемь дней. Но за неделю до выезда внезапно появилось желаемое путешествие на теплоходе. Что делать? И тут ее взгляд упал на меня. Как методист научного отдела она решила основательно подготовить меня к встрече с Одессой.

Принесла из дома тома произведений Шолом-Алейхема, Исаака Бабеля. Рассказала о своей семье. Все ее родственники до войны жили в Ворошиловграде, когда в городок вошли немцы, они спрятались в квартире, как в убежище, но их выдали соседи. Немцы казнили всех. А они с мамой и сестрой эвакуировались в Магадан, Читу. Чтобы получить продуктовую карточку, им с сестрой пришлось оформиться вольнонаемными работниками в ГУЛАГ. Возможно, такого рода обстоятельства сделали ее неплохим психологом.

После моей поездки в Одессу Милаша воодушевленно научила меня готовить форшмак и фаршированную щуку. Каждую еврейскую Пасху она приносила мацу, и именно она приносила православный кулич в православную Пасху и призывала разговеться.

***

В нашем музейном доме было много невероятного. Как-то прибыла выставка графики итальянского художника-коммуниста Ренато Гуттузо. Тогда не было сумм страховки, вооруженного сопровождения, специального фургона с особой влажностью и температурой. Графические листы в картонной папке, надорванные по краям, без паспарту, надо было после завершения выставки возвратить в Москву, в РОСИЗО. Билетов на назначенный день не достать. Удалось добыть билет в общий вагон (теперь таких не бывает: похоже на плацкарту, только без мест). Все люди теснились, сидя на нижних полках, я же сунула папку на верхнюю полку, туда, где место чемоданам, и улеглась сверху на соседнюю полку. Поезд неспешно двигался по российским просторам, я надолго заснула. Очнулась утром от невообразимого шума.

Оказывается, ночью все пассажиры сошли, вагон заполнился цыганским походным табором. Какая-то бабища в цветастом платке зычно окликнула меня: «Эй, ты студентка? Спускайся, картошку горячую будем кушать, пока не остыла». Что было делать? Сказалась студенткой, послушно спустилась с верхотуры, покорно наелась картошки и смирно начала играть с цыганскими ребятишками. А про великие творения Ренато Гуттузо ни-ни!! Молчок! Когда приехали в Москву, на площади у Казанского вокзала я подошла на стоянке такси к милиционеру, показала музейное удостоверение и сообщила, что везу мировые ценности. Милиционер быстро поставил в начало очереди, усадил в машину вместе с папкой графики и отправил в РОСИЗО.

***

Еще была необычная ситуация в восьмидесятые годы. Надо было отвезти на выставку в Русский музей «Портрет Н. Паганини» работы художника А. Лактионова. С билетом было все в порядке, но гостиничного номера не достать, а мои однокурсники летом отправились в отпуска. И тут друзья рассказали, что есть одна старушка на Невском проспекте, которая любит студентов из Куйбышева, может поселить у себя. А командировка на неделю.

Старушки по адресу не оказалось. Это был доходный дом, откуда на время капитального ремонта выселили временно всех жильцов. Но с ремонтом тянули. Дом был невероятный, с «нехорошими» квартирами, По его наружной стене двигался стеклянный лифт, декорированный бронзовой фурнитурой в стиле модерн.

Странные люди жили там. Там была девушка, которая не поступила в вуз и жила тем, что вязала кофточки на продажу. Фотограф, который печатал календари для продажи в поездах. Студенческая семья, которая не хотела жить в общежитии. Студент Гена дал мне ключ от комнаты, тюфяк и комплект постельного белья. Предстояло жить неделю. Ночью приходили странные люди, дом оживал, он шумел, смеялся, пил армянский коньяк, кричал женскими и мужскими голосами, а утром все исчезало, как морок или наваждение.

Слава Богу, картину Лактионова я сдала в первый же день приезда. Однако предстояло встретиться с сестрой художника Бориса Эрбштейна на предмет приобретения его работ для музея. Я встретилась с Миррой Михайловной Эрбштейн, и она, допустив, что в странном доме в «студенческой семье» шумно жить, предложила приютить меня.

Семья Эрбштейнов – старинная петербургская семья. Брат Мирры Михайловны был полиглотом, знал десять языков. Учился во ВХУТЕМАСе в классе К. С. Петрова-Водкина, два года сотрудничал с Мейерхольдом. В 1921 году Борис Михайлович Эрбштейн выполнил эскизы костюмов для учеников и учениц балетной школы, будущих артистов «Молодого балета», руководимого его приятелем Георгием Баланчивадзе (Джорджем Баланчиным). Общался с Шостаковичем, Заболоцким, Введенским, Хармсом. С последним проживал в одном подвале в курской ссылке. Повторно был арестован в 1941 году, место заключения – Сиблаг, под Красноярском. После освобождения с 1954 по 1964 год он работал в Куйбышевском театре оперы и балета. Создал десятки произведений сценографии балетов в постановке Н. Даниловой и опер в постановке С. Штейна. В 1964 году покончил с собой.

Дом М. М. Эрбштейн, в советское время выглядевший как улей коммунальных квартир, еще дышал атмосферой начала ХХ века. Здесь часто бывал Иван Соллертинский. В молодости, вероятно, она была влюблена в него, всякий разговор о культуре Мирра Михайловна переводила на личность Соллертинского.

Безусловно, она была человеком эмоционально страстным, блестящим собеседником и внимательным слушателем. Каждый вечер она отправляла меня в театр, а потом впитывала все мои впечатления по поводу увиденного, прочувствованного. Какое-то время мы перезванивались, переписывались, спустя год снова увиделись. Потом ее не стало. А для меня такая встреча стала путешествием во времени.

Музейщики

Валентина Чернова
Член Международной ассоциации искусствоведов, член Союза художников России.

Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура», № 12-13 (100-101) за 2016 год

 

pNa

Оставьте комментарий