«Отвези ж ты меня, шеф, в Останкино,
В Останкино, где «Титан» кино,
Там работает она билетершею,
На дверях стоит вся замерзшая.
Вся замерзшая, вся продрогшая,
Но любовь свою превозмогшая!
Вся иззябшая, вся простывшая,
Но не предавшая и не простившая!»
История, выходя из академических стен, должна, по моему глубокому убеждению, служить вдохновением, «айнане в крови». Не только для профессионалов, работающих в сфере создания образов, одежды, причесок, фотографий, но и для всех, кто хочет многоцветья в жизни, для кого одежда является продолжением души, поэмой про свой день, про свою любовь, про дорогу на работу, про друзей, про эмоции.
Самое сложное и неприятное в нашей жизни – категоричность. Все эти «снимите это немедленно», заполонившие пространство вкуса, – убийственны, так как порождают в наших хрупких душах дополнительные комплексы. Зачем? Когда можно доставать из шкатулки времени «исторический изюм», какие-то выразительные и атмосферные знаки прошедших эпох – с их нравами, костюмами, песнями, чувствами, событиями – и превращать в свой образ. К таким приемам прибегали художники-мирискусники. Так создавали свою утонченную красоту модерна, нанизанную на русские промыслы, участники Абрамцевского кружка. Но я – не художник, я – историк, преподающий в том числе русскую культуру и написавший исследование по мещанской сословной повседневности дореволюционной России. И происхожу из мещан города Самары. И всегда шила у портних из самарского «чрева». Про одну из них хочу рассказать. Звали ее тетя Тома.
В самой глубине самарских старых улочек стоял покосившийся каменный дом с многочисленными деревянными надстройками. Это была одна из тех улочек, которые весело спускаются к Волге, обнажая настроения во все времена года, все скорби и радости великой реки. И, Боже, совсем забыла: ее неба. Небо, лекарство от грусти для тех, кто имел и имеет счастье жить над Волгой, бродить по асфальтовым городским берегам и устремляться мечтательно вдаль, в Заволжье, поодиночке или вдвоем, как на полотнах Марка Шагала.
Я бежала по этим улочкам одна, в моменты одиночества. Бежала вдвоем, когда была любовь. Бежала с подружками. Шла с мамой. И ныне совсем уже не хожу тем маршрутом, которым много лет проникала в покосившуюся дверь на высоком каменном пьедестале. Разрушенном пьедестале. Потому что нет больше этого дома. Нет жильцов. Их куда-то грамотно разметали из старожильского гнезда, модисток, шляпниц, портных, сапожников, пьяниц, уборщиц, грузчиков – то есть весь тот люд, который обитал в «чреве» с дореволюционных времен, своевременно меняя свою идентичность в ритме социального конструирования «сверху».
Самара обладает чудесным свойством: давать шанс и право на голос всем приезжим. Поэтому замечательно здесь жить, сколачивать капиталы, занимать места в городском истеблишменте, не меняя своей картины мира и текстов поведения, объявлять этот город своим, то есть строить в его пространстве или свою «деревеньку», из которой прибыл, но только уже в соответствии с нажитыми средствами, европеизированную; или «город», но исходя из знаний о нем, добытых в путешествиях, потому что народ у нас теперь подобрался путешествующий, обогащенный европейской культурой и проникнутый восточной философией.
И Самара любому такому Микитке рада и ко всем радушна, и ко всем добра. Но старожильские гнездышки, домики-пряники, дворики-колодцы – уже практически все Микитками перестроены, исторгнуты, изжиты, расселены и заняты «другими». И мода старых самарских модисток ушла вместе с их чердачками и посиделками. Самое грустное, что молчат те, в чьей исторической памяти еще сохраняются осколки этого старожильского быта. Я же много не знаю. Я знаю только свой осколок…
Вот ты только что бежала к Волге, звонкой весной, среди капели. Нырнула в маленькую дверку, а там мрак и затхлость. Но какие-то уютные мрак и затхлость. Темный деревянный сквозной коридор, ведущий во внутренний двор. Обитые дерматином двери. Не спускаясь по деревянным ступенькам во дворик, где висит на веревках белье, стоит колонка, греются на солнышке старые лавки, увитые медной проволокой засохшего дикого винограда, ты лезешь по высоченным скрипучим ступенькам вверх, то ли на чердак, то ли в мезонин. Звонишь и ждешь. Чаще всего ждешь безрезультатно, так как тетя Тома предпочитает шить заказы в последнюю ночь, а до этого – тщательно скрываться от примерок и клиенток.
Но если ты нагрянула неожиданно и ей не удалось спрятаться, то, как часто и бывает с женщинами из народа, она станет злючей-колючей, упрет руки в боки или уйдет в «глухую несознанку». И ты поплетешься, виноватая, с поникшей головой, в мечтах о загубленном платье. Потому что если тетя Тома тянет, значит, идеей не прониклась и, считай, загубила. Но если тебя ждут – готовится шедевр.
У тети Томы лихие жесткие кудри и нос с горбинкой. В ее каморке мужчина неизбежно упирается головой в потолок. Пороги, ведущие в комнатки-логова, крутые, высоченные. Половицы теплые, скрипучие. Как им не быть теплыми, если на них надышали жильцы нижних, да еще и подвальных этажей. Кстати, когда тетя Тома прячется – они все ее укрывают.
У тети Томы, как и у любой портнихи, – горы заказов, тканей, тряпочек; выкройки, наколотые на стены; коты, греющиеся на этом месиве в наметках; кусочки сломанного жесткого мыла, чтобы чертить; портняжные ножницы, чтобы, на мой вкус, хрустеть по ткани; пуговки, булавки, линейки, резинки, кружавчики, кондрики (что, не знаете этого слова?). И среди всего этого великолепия – запах выкуренных сигарет, обожающий тетю Тому молодой гигант-муж, домочадцы с их витиеватыми историями, большая овчарка и моя страсть к этой старосамарской жизни, страсть, которая меня создала, дала вдохновение и помогла защитить диссертацию.
Это был мой последний заказ и последний визит к тете Томе. Я защищала диссертацию по истории русского дворянства. Накануне защиты пришла уверенность, что у меня должно быть платье – намек на тему. Не реконструкция дворянского быта, а только намек на него. Кто мог с этим справиться лучше, чем тетя Тома – царица заказов в ночь перед событием!
У меня были старинные кремовые кружева и кусок бежевого шелка. И совсем не было времени, сил. Взобравшись утром в день защиты по привычно заскрипевшим ступенькам в каморку под крышей, в царство бедности и счастья, я обнаружила среди привычного хлама такое благородное произведение, что только во имя этого платья – мечты о липовых аллеях и о барских усадьбах с колоннами я обязана была защититься.
Тетя Тома, со своей сигареткой, со своими дерзкими кудряшками, со своим старожильским домиком в самом центре Самары и со всей своей странной, то ли счастливой, то ли горемычной жизнью, подумав ночь над судьбами русского дворянства, сшила платье – апологетику noblesse russe.
Дом разрушили. Тетю Тому расселили, а потом ее талантливые руки убила дрожью болезнь Паркинсона. Я стараюсь не ходить пешком по Некрасовской. Если меня сюда невольно заносят жизненные тропы, я стремительно проезжаю на машине, даже не оборачиваясь на то место, где была когда-то дверь в прекрасный мир тети Томы.
Свои лекции я назвала «Модный университет», потому что с 15 лет на истфаке университета, со Школы юного историка. Это слово – «университет» – означает мою жизнь. Очень красивое и любимое слово. Его невозможно уничтожить.
Модный университет
Лекции об историческом изюме в модном тексте
4 ноября
Лекция 2. Старая девушка
ИЗЮМ: бытовая живопись, Павел Федотов, кисейная барышня, запахи греха, папильотки, гламур сумасшедших
18 ноября
Лекция 3. Нигилист и Курсистка
ИЗЮМ: есть ножом, не знать французского, Ярошенко, урильник, гарибальдийка, нонконформизм и «эстетика помойки»
2 декабря
Лекция 4. Ты уж не маленький
ИЗЮМ: передвижники, «прекрасное – есть жизнь», Перов, доходный дом, Тройка, Россия второй половины XIX века, дети, бегство от Babydoll
16 декабря
Лекция 5. Красота ненужная
ИЗЮМ: модерн, Серов, Блок, Кирсанов, кухарка, горничная, викторианская Самара, историзм в моде
Лекции проходят в «Арт-лофте» (Ленинградская, 77, ауд. 410).
По пятницам, в 19:00. Телефон для справок: +7 917 104 54 18.