Всё для тебя, дорогая!
Брюки и френч заложу!
Сам без штанишек останусь –
Но тебе дачу куплю!
Откуда берется историческая память? Откуда ей взяться у тех, кто «понаехали» в город, сотканный из понаехавших? Можно ли коренным жителям села исследовать в научном плане дворянскую культуру? А исконным горожанам изучать менталитет крестьянства?
Но, как правило, исконные горожане изучают крестьянство в те эпохи, когда в качестве альтернативы можно изучать только рабочий класс. А вот исконные жители села очень быстро стремятся захватить урбанистические ценности как в повседневном, так и в интеллектуальном плане. Привыкают в них жить и вот уже гневно топают ногами и розовеют, если кому-нибудь приходит в голову усомниться в их интеллигентском статусе.
Какая речь? Какое прошлое? Какие диванные подушки и томики стихов Надсона на старой этажерке? Какие мещанские домики? Какие старинные открыточки общины святой Евгении, подписанные на Рождество и отправленные в контору братьев Крестовниковых? А вот вы, исконные жители города, вы – не смейте лезть к нам в деревню! Вы всегда у нас будете чужаками!
Мы к вам в город приезжаем со своим уставом. А вы – вы не знаете, как страдала деревня, вы не умеете одеваться правильно, не умеете вести себя правильно, не умеете говорить правильно. Вы – у нас чужие. А мы в городе – свои!
И знаете, милые горожане, почему так происходит? Потому что вас, исконных жителей Самары, очень мало. И вы, исконные жители Самары, очень деликатны. Вам не жалко для пришельцев вашего исторического центра, ваших исторических памятников, вашей культуры, вкуса, традиций, речи, текстов поведения – вам ничего не жалко. Поэтому вас тут же отовсюду сметают. С подмостков сцен, с университетских кафедр, с Некрасовской, с Ленинградской, с Алексея Толстого, с Венцека, с Фрунзе.
Не успели вы еще развесить ваши цветные жалкие одеяльца на веревках, как вас расселили в новое комфортное жилье. А ваша особая самарская речь? Да в сельских школах тоже умеют писать сочинения. Читать художественную литературу и утверждать, что о мещанстве в Российской империи уже давно высказалась русская классика. А ты, маленький самарский мещанин, хранишь свою исписанную красивым почерком открыточку 1916 года и понимаешь, что с этой своей открыточкой ты абсолютно не нужен городу, который любит «здесь и сейчас», ценит «удобство», поклоняется конформизму, сыплет на тротуары песок, чтобы удобно было ходить…
Я только что вернулась из Петербурга… Такое было стремительное и неожиданное бегство в этот город. Убегала, раненная в профессиональной сфере лингвистическими страстями, в мороз, бросив на университетской стоянке машину и забыв теплую шапку и варежки. Просто бежала прочь. Самолет. И вот уже я в белой-белой питерской пурге.
Мягкой пурге. Волшебной пурге. Пурга лепит мне на лице счастливые слезки. Тусклый изумруд промокших каналов баюкает. И везде чистая-чистая снежная гладь. Решетки, ограды, горгульи и ангелы укрылись белым снегом. Ты скользишь, падаешь острыми коленками в тонких колготках на елисеевские леденцы тротуаров. Неудобно – страсть! Красиво – страсть! И понимаешь: этот номер не пройдет с Самарой! Самаре нужно, чтобы было не красиво, а удобно. В каждом городе есть исконные и пришлые жители. Петербург изобилует приезжими, как и любая другая столица мира. Но всегда чрезвычайно важно, чья атмосфера сильнее! Исторической памяти места или тех, кто избрал это место своей территорией.
Самаре не хватает исторической памяти. Ей не хватает особой самарской породы. Весь художественный смысл выразительности этой породы заключен не в том, хороша или плоха ее социальная сущность, а в том, что в этой породе сидит, как древний гвоздь, историческая память.
Все всегда привыкли положительно оценивать тот факт, что в годы Великой Отечественной войны Куйбышев стал «второй столицей» и в него были эвакуированы крупнейшие промышленные предприятия. Но вот именно с тех пор начала изменяться социальная природа города. Стал пропадать его чудесный мещанско-купеческий стиль. А тут еще и воодушевленная борьба с мещанством советских времен.
Я вот тоже любительница все подзабыть. Совершенно уже начала забывать эту борьбу партийных и комсомольских собраний за идейный облик. Все стало казаться по прошествии времени милым и безобидным. Но ведь у нас как? Только дай клич на борьбу с мещанством – и снова все начнут бороться…
Я до сих пор помню, как один видный современный функционер в свою бытность завучем в школе, презрительно сжав губы в ниточку, кинул в мою сторону: «Она не любит пионеров». А я стояла перед ним – самая настоящая восторженная пионерка, но только возмутившаяся цинизмом методов функционера. И «не любит пионеров» из его уст звучало как «не любит Родину». Я помню: мне стало страшно.
В доме с эркером на улице Ленинградской, освещаемом насквозь закатными солнцами над Волгой, жила славная мещанская семья Григорьевых-Терман. Мамины «мещанские корни». Григорьевы до революции переходили из купцов в мещане, владели парикмахерскими, бакалейными лавками, служили приказчиками, садовниками в домах у самарских богачей. В нашей семье сохранились толстые альбомы с фотографиями, на которых в баскинах и костюмах-тройках, картузах и с рукавами жиго красуются мещанские парочки.
В доме с эркером доживали свой век Олимпиада Леонтьевна Григорьева и ее муж Михаил Терман. Липуня, или тетя Липа, как ее звали в семье, носила рыжий шиньон на седых волосах и красила губы вздорной морковной помадой. У дяди Миши были тонкие манерные усики и гитара с наклеенными херувимами.
Мы приходили в этот дом с мамой. Мама была смуглая красавица, ладная, с толстой косой, ядреная, самарская, коренная. Щеки светились как зимние яблоки. Красавица! Я была бледная и в благородного мышиного цвета платьях, отороченных вологодскими кружевами. Бледная немощь, одно слово. И когда дядя Миша видел маму, он припадал на одно колено, хватал гитару и исполнял отрывок из арии: «Кто та, в малиновом берете, с послом испанским говорит?!». А я тихо скользила к старинному трюмо с изогнутыми вазами в стиле модерн и забивалась неслышно в плюшевые подушки старинного кресла.
Все в семействе Григорьевых-Терман умерли. И мама принесла мне мешок с их старинными письмами и фотографиями. В первое мгновение я ощутила себя младшим сыном мельника. А потом поняла, что это удивительное богатство. Часть будущей книги. Которая должна рассказать не о моей семье, а о мещанской речи. Как и те уникальные документы, которые удалось найти в государственном архиве Самарской области, посвященные мещанству и его языковой картине мира.
Письма, сохранившиеся в подаренном мне мешке, писались Олимпиадой Григорьевой ее дочери Тамаре в апогей советской эпохи и борьбы с мещанством. В апогей «смычек города и села». В апогей уничтожения исконного самарского дискурса приезжей интеллигенцией, рабочим классом и колхозным крестьянством…
«Дорогая моя Киса!.. Очень рада, что ты купила пальто и теткам береты… На счет бус сама не знаю, что писать, на базаре цыганки продают их по 50 и 60 р. По-моему купи, а главное купи, что тебе нужно… Зря деньги не бросай и ерунды не покупай, можно приобрести рубашки мужские без рукавов, они здесь 120–130 р. Перед тетками не острамись, привези, что просили (Лена просила сумку темную)… Купи себе красивый зонт обязательно, обуй себе ноги, ботинки покупай на меху. Турка [так в семье называли дядю Мишу] говорит, что в Риге очень хорошо шьют, одной отдыхающей сделали макинтош очень хорошо… Томуся! У отца беда! Сняли с головы шляпу – он в большом ударе, ходит без головного убора, так что тебе новая забота купить ему шляпу… Сыта ли ты, моя доченька? Очень рано соскучилась по дому! Если увидешь цыганскую расцветку вроде моей, то привези… Очень благодарна Шурочке и ее маме за внимание к тебе. Ну пока, до свидания. Желаю быть здоровой и купить все по душе. Целую своего цыпленка. Мама. Сколько заплатила за пальто? С мехом или нет?»
«Здравствуй моя родная доченька! Сегодня получили от тебя еще письмо с двумя открытками, очень смешная коза, зачем ты так выгнула зад? Ножки и бедра замечательны, мордочка тоже, но левая рука и поза уродливы… я тебе всегда говорю, как надо держать руки, чтоб они выходили полнее, и вообще все позы старые, придумай сняться оригинальнее… Взяла из ломбарда свое платье и туфли. Туфли продала, купила муфту, а платье мое там носили, испачкали красным вином и вообще затаскали, безобразие, я этому никогда бы не поверила, но это факт, воротничок пришили по-своему… Ужасно расстроилась получив от тебя письмо где ты пишешь, что сожгла волосы… Паршивая непослушная дрянь девчонка, никогда меня не слушаешь, я ждала-ждала, когда ты будешь с длинными волосами и вот финал!.. Ну за твои непослушанья ходи уродом!.. 1-й снимок мне понравился, мося хорошая, только зря ты прячешь ноги, а грудь и руки выставляешь, у тебя ножки и бедра очень хорошие, а ты их спрятала за подругу… Есть ли вокруг тебя ухажеры?».
Письмо № 2 написано корявым почерком с чернильными кляксами: «Дорогой цыпленок! Пишу тебе письмо под парами шампанского, обмываем сейчас машину пока «москвич» так как до «победы» еще не дошла очередь… Здорова ли ты моя киса бесценная?.. Пришли с болгарки, а у нас пир горой. Твой дядя Коля опять имеет возлюбленную в лице неодушевленного предмета… Извини, очки не нашла и пишу, прищурив глаза… Целую тебя крепко-крепко. Твоя мама. Продала твою юбку за 115 рублей. 5 октября 1954 г.»…
Зоя Кобозева
Доктор исторических наук, профессор Самарского университета.
Фото из семейного архива автора
Полный вариант статьи, опубликованной
в издании «Культура. Свежая газета», № 2 (90) за 2016 год