Наследие: , ,

«Б. Г.»: Возвращение

6 ноября 2016

mihail-gerasimov-v-krugu-rodstvennikov-1915 

Несколько десятков стихотворений, три поэмы – вот и все, что осталось от жизни человека, именем которого мог бы называться город, ставший в 35-м Куйбышевом. Мог, если бы все сложилось чуть-чуть иначе. Что же до его брата, то он, разумеется, погиб, не оставив о себе и вовсе никакой памяти. Или не погиб? Или так: разумеется, погиб, но погиб не совсем. Одним словом – тот еще клубок.

Брат мой Мишка

Сто лет назад, в начале ХХ века, в Самаре, на площади возле железнодорожного вокзала, так же, как и сейчас, размещалось техническое училище, где готовили будущих железнодорожников. Тем, кто в нем учился, завидовали. Работа на железной дороге, конечно, не из легких, но зато и без куска хлеба не останешься: слава Богу, почтовые клячи навсегда ушли в прошлое, а их место заняли паровозы и вагоны, уже не десятками – сотнями бегающие по всему миру.

Учился в этом училище и сын железнодорожного рабочего Самаро-Златоустовской дороги Михаил Герасимов. Да и где же было ему еще учиться, если он даже родился в железнодорожной будке возле Бугуруслана? «Богу – кто?» – хохмили товарищи по училищу. «Не кто, а что: Бугуруслан», – отвечал Герасимов, но на шутников не обижался.

Да и что ж тут обижаться: в детстве он тоже сначала не мог выговорить это вроде бы простое название, а потом ему казалось, что и герой старинной русской сказки Еруслан Лазаревич, и пушкинский Руслан – тоже из него, из Бугуруслана. Сказку ему прочли отец с братом Петькой, а уж поэму Пушкина он прочитал сам, научившись складывать буквы в слоги, а слоги – в слова.

Мать Герасимова, мордовская крестьянка, была неграмотной, служила переездной сторожихой и получала три рубля в месяц. Еще ребенком Миша любил встречать с ней поезда, одной рукой вцепившись от страха в мамкину юбку, а другой – держа зеленый флажок навстречу надвигающемуся чудовищу. Приближаясь, паровоз нависал глазами, набухшими огнем, фыркал искрами и уносился вдаль. И тогда мальчик приникал ухом к рельсам и слушал, как ответная дрожь металла шептала ему о чудесных городах и странах.

Степь, простреленная рельсами, будила воображение и заставляла стремиться к чему-то далекому и неизвестному. Курганы ласково кивали чубами серебряного ковыля, а солнце пекло макушку, пока даже еще не подросток, а девятилетний ребенок, Герасимов одергивал насыпь у моста и полол траву на железнодорожном полотне. После всего этого надо ли удивляться, что, окончив двухклассную школу в Кинеле, он поступил в это железнодорожное училище.

Вериги железные

Осенью 1906 года самарская тюрьма находилась на окраине города, там, где заканчивалась Ильинская и начинались Молоканские сады. Тюрьма как тюрьма: стены из красного кирпича, крохотные окошки под потолком, так что увидеть в это окошко можно только маленький кусочек неба и редко пролетающую мимо птицу. В камере – железная койка, прикрепленная к стене, крохотный столик и табуретка. В двери – окошко, через которое надзиратель приглядывал за заключенным.

А заключенному только-только исполнилось семнадцать. Еще не начал как следует бриться, целовался только пару раз, да и то не по-настоящему. Но уже год как был членом РСДРП, печатал на гектографе прокламации и выступал на митингах, призывая к самым решительным мерам борьбы с самодержавием. Ну, и самодержавие не дремало тоже и пока сочло за благо посадить молодого смутьяна за решетку.

Быть может, это и вправду было благом для него. Во всяком случае, именно здесь, за одним из этих тюремных окошек, смутьян набросился на книги, читая без разбора все, что подвернется под руку. Здесь он встретил новый, 1907-й год, а весной вышел на свободу – и взялся за старое, снова окунувшись в пучину революционной борьбы.

И снова – митинги, листовки, нелегальная литература и самодельные бомбы. «Эх, Мишка, Мишка, тюрьма по тебе плачет», – сокрушались отец с матерью. «Ну, это мы еще посмотрим, – всегда весело и с лихим каким-то задором отвечал он. – Тюрьма от нас не убежит, а вот мы от нее можем попробовать».

И ведь сказал, как в воду глядел! Осенью 1907-го конспиративная квартира, на которой Герасимов жил вместе с братом, провалилась. Михаил и Петр – «Б. Г.», «братья Герасимовы», так они и значились в жандармских донесениях. Брата, Петьку, арестовали с оружием и бомбами, а Михаилу удалось ускользнуть буквально из-под носа у жандармов. Оставаться в городе теперь было нельзя ни в коем случае, иначе снова камера и решетки на окнах, а то и похуже – Сибирь. «Эх, была не была! Где наша не пропадала? Прощай, Самара, даст Бог – свидимся!»

Правая рука

Вечером 26 октября 1917 года в цирк «Олимп» братьев Калининых шли десятки взбудораженных людей, которые громко разговаривали, спорили и размахивали руками. «В Петрограде переворот! Большевики свергли Временное правительство! Как быть, кто будет руководить городом? Эх, не наломать бы дров!» Да только как тут не наломаешь дров, если лес рубят, а щепки, знай себе, летят.

Был среди тех, кто пришел в этот вечер в «Олимп», и Михаил Прокопьевич Герасимов – 27-летний юноша, успевший так много увидеть и столько пережить, что хватило бы на пятерых. Он бежит из-под носа у самарских жандармов за границу через Финляндию, где, оказавшись в Гельсингфорсе, три дня живет на одной квартире с Лениным, тайком пробиравшимся на партийную конференцию. Потом рванул во Францию, где, работая на доменных печах, разгружал руду. Из Франции перебрался в Бельгию, катал в шахте вагонетки и долбил забойщиком. А пушечный завод? Там тоже пришлось насмотреться всякого, и до сих пор в памяти стояла отчетливая картина, как гидравлический пресс сдавливает глыбу железа, послушную, словно воск, и режет, как масло, раскаленные балки.

Впрочем, это было только вначале, когда не знал языка, а потом, научившись понимать по-французски, перешел с черной работы на слесарную. Работал слесарем на заводе Рено, был электромонтером. Ходил кочегаром по морям и океанам, снова сидел в тюрьмах, но теперь уже – в тех, заграничных.

А с началом германской войны – где наша не пропадала! – записался волонтером во французскую армию, воевал, был контужен, пропагандировал против войны: дескать, давай, братва, складывай оружие. За это и был арестован и выслан в Россию, снова оказавшись в Самаре.

foto-2

А тут подошел и октябрь 17-го. «Ну что, Михал Прокопьич, крепка еще твоя железная хватка? Повоюешь за дело революции?» – «Повоюю, как не повоевать. Дело революции – наше дело, мое и всех моих братьев, сестер и товарищей». На собрании в «Олимпе» Герасимов был избран заместителем председательствовавшего товарища Куйбышева и тогда же стал заместителем председателя революционного комитета. Мог бы стать председателем, очень мог бы. И тогда – кто знает – называться бы Самаре «Герасимовом». Но кто-то сказал: «Валерьяна!», другие поддержали, а его, Герасимова, выбрали в заместители.

Зарево

В ноябре 1918 года Самарский губернский отдел народного образования назначил Герасимова председателем местного Пролеткульта, как стали называть организацию, выращивавшую новую, пролетарскую культуру, не имевшую, как провозглашалось, ничего общего с культурой прошлых десятилетий. Правда, эти декларации не помешали Пролеткульту разместиться в особняке, построенном купцом Сурошниковым.

Здесь же, в особняке Сурошникова, и жил Михаил Герасимов – поэт, писавший стихи о железных цветах и о зареве заводов, и комиссар, ходивший по городу в кожаной куртке, с браунингом на боку. Здесь же он редактировал журнал «Зарево заводов», в первом номере которого среди прочего была опубликована написанная им вместе с двумя Сергеями – Есениным и Клычковым – «Кантата».

foto-1

А рождалась «Кантата» так. К первой годовщине Октябрьской революции было решено установить на Кремлевской стене мемориальную доску-надгробие в память о героях революции, «павших в боях за свободу». Московский Совет объявил конкурс, в котором победил проект скульптора Сергея Коненкова, немедленно приступившего к работе. «Эх, как было бы хорошо, если бы ты, Сережа, написал для торжественного открытия доски стихи, – сказал как-то Коненков часто бывавшему у него Есенину. – Лучше тебя этого никто не сделает». – «А почему же нет? – откликнулся тот. – Но только я напишу их не один, а с товарищами – Клычковым и Герасимовым. Вместе у нас получится лучше». Так родилась «Кантата», положенная композитором Иваном Шведовым на музыку и исполненная на открытии доски сводным хором, состоявшим из молодых рабочих-студийцев Пролеткульта, сразу после речи Ленина.

Но революция революцией, а что делать с весной? Не с той, что на улице с марта по май, а с другой, нескончаемой? Весна – не контрреволюция, и бороться с ней комиссар Герасимов не умел. Наверное, поэтому и захлестнула его, поэта и комиссара Герасимова, любовь.

Его надежда

Осенью 1918-го ей было 23, а ему – 29. Она только что окончила Высшие женские курсы и пережила бурный роман, окончившийся разрывом. Он несколько раз сидел в тюрьме, объехал и обошел пол-Европы. Едва встретившись, они поняли, что долго искали этой встречи. Но ни он, ни она не знали и не могли знать, что им ждать от нее.

Надежда родилась в сентябре 95-го в Лифляндии, в семье мирового судьи. Старинный дворец, парк и даже руины рыцарского замка, сохранившиеся в местечке Пиебалге, – все это было прекрасно. Если бы еще не одиночество, которое с самого раннего детства преследовало ее по пятам. Одиночество, от которого не убежишь и не спрячешься, как бы быстро ты не научилась бегать. Не зря же однажды, еще в восьмилетнем возрасте, Наденька написала в журнал «Задушевное слово» письмо, в котором просила найти ей подруг среди читательниц. «Вы только вообразите, – не то убеждала, не то жаловалась она издателям журнала. – Здесь все говорят по-латышски: и девочки, и мальчики, и почтальон, и булочница, все! А я не умею, и поэтому у меня совсем-совсем нет друзей».

Из Лифляндии семья перебрались в Новоржев Псковской губернии. В Пскове Надя окончила Александровскую гимназию и опубликовала в местной газете «Псковская жизнь» свои стихи. А уж затем, в 14-м, отправилась в Москву и поступила на историко-филологический факультет Высших женских курсов. Здесь она познакомилась с настоящими поэтами, одни имена которых кружили голову – Асеев, Спасский… Здесь начала печататься в настоящих журналах и альманахах. И здесь ее застала революция.

Но это будет чуть позже. А вначале Наденька влюбится в Бориса Вогау. Он же – Борис Пильняк. Любовь была взаимной, он познакомил ее со своими родителями, и с весны 1915-го года они уже жили в Коломне как муж и жена. Вскоре Надежда забеременела, но счастье, увы, было недолгим. В июле того же года влюбленные отправились в волжское путешествие до Саратова, во время которого у нее случился выкидыш, за которым последовали взаимные обвинения, сцены и… разрыв. Из Саратова она вернулась одна, не могла больше ни видеть его, ни произносить его имени. Казалось, что жизнь кончилась. И вот тут-то началась революция.

Революция спасла ее, увлекла почти так же, как когда-то увлекла поэзия. Революция требовала действий, она не давала времени для того, чтобы предаваться унынию. Каждый час, каждую минуту она ждала, что те, кто служит ей, будут доказывать свою верность революционным идеям.

?????????????????????????????????????????????????????????

И она, Надежда Павлович, доказывала. С самых первых дней создания Пролеткульта, как называлась организация, на которую возлагалась миссия создания новой, пролетарской культуры, она становится его активным работником. «Да, мы построим другую культуру, культуру рабочих масс. Мы создадим новый язык, и на этом языке будет говорить литература завтрашнего дня». Так думала Надежда Павлович, и так думали ее товарищи.

Кстати, среди последних были далеко не только пролетарии. Нередко в московский Пролеткульт, секретарем которого была Наденька Павлович, захаживал Сергей Есенин, иногда приводивший с собой своего дружка и тоже Сергея – Клычкова. «А что, если нам попробовать вместе что-нибудь написать, – предложил как-то Есенин. – Глядишь, что-нибудь да получится. Вот и Михал Прокопьича в компанию позовем». Михал Прокопьич, пролетарский поэт Герасимов, не возражал: «Что ж, попробуем, попытка не пытка. Осталось решить, что будем сочинять». – «А давайте придумаем кино. И назовем его «Зовущие зори». Как вам кажется, Наденька, хорошее это название для пролетарского фильма?»

Куда звали зори?

Так родился киносценарий, написанный Есениным, Клычковым, Герасимовым и Павлович. Некоторых героев писали с самих себя, поэтому ни у кого не было ни малейших сомнений в том, кто такая Верочка Рыбинцева. Не было сомнений и в том, что «бывший политэмигрант с ярко выраженной волей в глазах и складках рта» – это Михаил Герасимов. Правда, «вихревой птицей» он не был, а был, напротив, спокойным и крепко ходящим по земле. В такого влюбиться – проще простого. Она и влюбилась, и осенью 18-го уехала с ним в Самару.

Пожалуй, и для Павлович, и для Герасимова это был самый бурный период их жизни. Член ВЦИК первого созыва, товарищ председателя Самарского губисполкома, губернский военком. Один из организаторов Красной Армии в губернии, командующий подавлением мятежа атамана Дутова… А по ночам он писал стихи – о революции, о партии, о Ленине. А вот теперь и о ней – о Надежде, Наденьке.

В 1918-19 годах в Самаре под его началом издавался альманах «Зарево заводов». Вышло всего два номера. В одном из них увидели свет главы из поэмы Надежды Павлович «Серафим» с посвящением Михаилу Герасимову. В другом – стихи Герасимова, обращенные к «Н. П.», Надежде Павлович.

Роман Павлович и Герасимова был бурным, но непродолжительным, и кроме нескольких посвященных поэтами друг другу стихотворений следов от него почти что не осталось. Неизвестно точно, и когда он закончился. Известно только, что в 1920-м году Павлович уже переехала в Петроград и стала одним из секретарей Союза поэтов, председателем которого был Александр Блок.

Блока Павлович боготворила давно. Еще в 1914 году впервые встретившись с его стихами и с этого времени буквально-таки заболев ими. Увлекся молодой поэтессой и Александр Александрович, правда, ненадолго. А вскоре его не стало. Чрезвычайно тяжело переживая кончину своего кумира, Павлович впервые оказалась в Оптиной пустыни, с которой отныне будет связана вся ее жизнь. Именно благодаря ее усилиям в конце 20-х годов в Москву были перевезены ценнейший архив и библиотека закрытого монастыря, и именно ее стараниями в 1974-м Оптина пустынь получила статус памятника культуры и была поставлена на государственную охрану. Надежды Павлович не стало в марте 1980 года, в возрасте 84 лет. А тот, кому еще в 1918-м двадцатитрехлетняя влюбленная Наденька посвятила свою поэму «Серафим», не дожил до этого времени больше сорока лет: Михаила Герасимова судили как «врага народа» и расстреляли в тридцать седьмом.

Вам случалось засушить цветок? Срываешь его весной или летом, кладешь между страницами книги, убираешь ее куда-нибудь подальше, а потом как-нибудь вдруг раз – и находишь! Случайно берешь в руки давно забытую книжку, перелистываешь страницу и… ничего. Ну просто ничегошеньки! Цветок – вот он, а происходить ничего не происходит. Ничего не возвращается – ни лето, ни жужжание пчел. «Цветок засохший, бездыханный, забытый в книге вижу я». И вот тут может помочь только чудо. Если оно, конечно, бывает.

 Двадцать лет спустя

По одним сведениям – расстрелян в 37-м, а по другим – скончался в 39-м. Там, где его сгноили, умели прятать концы в воду. Да так, что в течение двадцати с лишним лет имя «поэта и комиссара», который когда-то встречался с Лениным и возглавлял вместе с Куйбышевым ревком, было вычеркнуто не только из каталожных карточек в библиотеках, но и из памяти самых близких людей, боявшихся за свою жизнь, а потому набравших в рот воды и о «враге народа Герасимове».

Заговор молчания прервался только в 1958 году, когда Куйбышевское книжное издательство выпустило первую после длительного перерыва книжку поэта, подготовленную москвичами Василием Казиным и Григорием Санниковым, которые были знакомы с ним по литературному объединению «Кузница», созданному в мае 20-го.

«Были у Герасимова заблуждения и ошибки, которые он постепенно преодолел, оставшись верным советскому строю». О насильственной смерти – ни слова, как будто жил себе, писал, заблуждался, оставался верным и почил в Бозе. То есть, конечно, в революции, за которую сражался с оружием в руках.

Однако и с таким полуправдивым вступлением тихий голос книжки был услышан. В середине 60-х Куйбышевский литературный музей разыскал жившую в Куйбышеве сестру Герасимова – Елену Прокофьевну Колесникову, 1892 года рождения, «отличника народного просвещения», вначале робко, а потом чуть смелее пошедшую на общение, поделившуюся и воспоминаниями о брате, и сохранившимися в ее семье документами. Через Елену Прокофьевну музей познакомился и с детьми Михаила Герасимова, у которых сохранились несколько изданных до ареста книжечек отца и еще кое-какие документы.

Общение с родственниками Герасимова от имени музея вела главный хранитель Лариса Александровна Соловьева, впоследствии – доцент университета, ушедшая из жизни в декабре прошлого года. В музейном архиве сохранилось около десятка писем, написанных Е. П. Колесниковой на ее имя. Первое датировано октябрем 65-го, последнее – 75-м годом. В основном это ни к чему не обязывающие поздравления с праздниками, просьбы снять копии с переданных материалов, благодарности за стремление сохранить память брата. Но есть среди этих дежурных фраз и любопытные «фактики» и «зацепочки».

Так, в марте 67-го Колесникова сообщила о приезде в Куйбышев скульптора Фрих-Хара, который «может дать некоторые сведения о жизни и творчестве М. П. Герасимова». Исидор Григорьевич Фрих-Хар – крупный мастер декоративно-прикладного искусства, основатель художественной лаборатории фаянсового завода в Конаково, лечившийся после ранения на Первой мировой в Самаре, где познакомился с Бурлюком, впервые принял участие в художественной выставке, а потом еще и участвовал в боях за освобождение города от чехов.

На дне

Фотография: родители Герасимова и его сестра, Елена, «Лёля», как звал ее Михаил Прокофьевич. 1908 год. Борода, «пинджачок», жилетка, рубашка в мелкий горошек, застегнутая наглухо, под горло. Платок, смиренно сложенные руки, длинные, в пол, юбки. Рукава-фонарики, модная сумочка, украшение. Снимок наклеен на картонку с рекламой швейных машин компании «Зингер».

А вот письмо от него, от Михаила: «Здравствуйте, милые родители, папа, мама и Лёличка! Как давно я уже не получал от вас ни одной весточки, так скучился, если б вы знали, как бы я хотел увидеть вас, родные мои». Это – август 11-го. «С весны я уже выехал из Парижа и писал вам один раз из Шильонского замка, другой – из Италии. Теперь я нахожусь в Ницце и работаю электротехником на вилле русского князя, но скоро снова собираюсь в Париж».

Собирался – и собрался. Снимок 14-го года – Париж, Люксембургский сад. Слева – вчерашний электротехник в прекрасном европейском костюме, с модным галстуком, справа – молодая дама с колечком на безымянном пальце. И еще фото, и еще: открытка 16-го года, журнал «Кузница», фотографии и открытки 20-х годов…

ЖэЗээЛ

…и тоненькая школьная тетрадочка в клетку, попавшая в музей в 1976-м или в 1977-м году. На обложке выведенная красивым учительским почерком надпись: «Соловьевой Ларисе Александровне». Чуть ниже – еще одна, сделанная, видимо, кем-то другим – карандашом и не так аккуратно: «Воспоминания о Мих. Герасимове».

Автор воспоминаний – Елена Прокофьевна Колесникова, урожденная Герасимова: «Я хочу сказать несколько слов о Михаиле и Петре Герасимовых. Это мои родные братья. Отец наш Герасимов Прокофий Никитович был из бедной многодетной крестьянской семьи. Только на военной службе самоучкой он научился читать и писать, но оставался малограмотным. Всю жизнь проработал старшим рабочим на Самара-Златоустовской железной дороге».

Дальше – про «нерадостное детство в железнодорожной будке», игрушки из выброшенных из вагонов первого класса фантиков от шоколадных конфет, голод, нищету и ненависть к «буржуям» («Перебьем всех господ, которые разъезжают в курьерских поездах и едят консервы»). Одним словом – ЖЗЛ советских лет, любой том, третья страница. Не сильно отличаются и следующие за ней…

«Когда братья подросли, учились в Кинельской железнодорожной школе. Директор М. И. Докукин восхищался их способностями. Миша писал стихи, а Петя увлекался рисованием. По окончании школы Михаил поступил в техническое железнодорожное училище в Самаре, а Пётр – в сельскохозяйственный институт».

Как говорится, пособирали фантики от конфет – пописали стихи, рисунки там разные, а тут и учиться пора. Да не тут-то было: «Петр по заданию партии оставил учебу и поступил на работу конторщиком на станции Кротовка, чтобы вести революционную работу среди железнодорожных рабочих и служащих». Забастовка, арест, шесть месяцев тюрьмы, освобождение. Митинг в декабре 1905 года в Пушкинском народном доме, жандармские нагайки, бегство из-под носа у преследователей (причем Михаил бежит с перебитой ногой), разгром конспиративной квартиры…

А вот дальше пути братьев Герасимовых разошлись. Петра арестовали, а для Михаила «партийный комитет изготовил необходимые документы и помог ему эмигрировать через Финляндию за границу». И вот пришел январь, день суда над Петром Герасимовым. «Под видом болезни Петя отказался идти на суд [«Простите, господин начальник тюрьмы, что-то я себя плохо чувствую, насморк со вчерашнего дня, да еще это головокружение… Не до судов мне сейчас». О нравы! – М. П.]. Начальник тюрьмы был вынужден дать повозку с двумя конвоирами. В здании Окружного суда Петра посадили в одиночную камеру, охраняемую конвоем. В зале суда находился отец Петра. И вот Петр… бежал из-под охраны».

«Приходится удивляться, – говорит мемуарист, – какой силой воли обладал этот 17-летний юноша, чтобы спокойно, не спеша, имея тяжкое обвинение, грозившее пожизненной каторгой, а быть может – и виселицей, уйти из-под охраны».

Да не то слово, Елена Прокофьевна. Тут не удивляться приходится, а прямо-таки диву даваться! «После ухода из здания Окружного суда Петр пришел в дом Кузнецовых, переоделся в замасленный рабочий костюм, взял немного денег и пошел к железнодорожному кондуктору Юдакову, жившему в Запанском, напротив депо. Жена Юдакова быстро спрятала его в темный сырой подпол. Здесь Петр прожил несколько дней, пока товарищи из комитета не принесли ему одежду, парик и нужные документы. Загримированный, Петр ушел с ними и прожил в Самаре еще около месяца. Между тем был объявлен его усиленный розыск, расклеены фотографии и объявления о побеге государственного преступника. Говорили, что за голову Петра Герасимова обещалась одна тысяча рублей. Петр же спокойно продолжал подпольную работу, ходил по городу, и никто не мог его опознать. А когда ищейки немного успокоились, партийный комитет решил отправить его за границу. Был организован свадебный поезд, который выехал с женихом, невестой и гостями. Лошади были наряжены лентами, бубенцами. Ехали они целый день, остановившись на ночь в деревне. А когда хозяева уснули, Петр прошел шесть километров до железнодорожного разъезда, сел в поезд и уехал в Петербург, откуда сбежал за границу. Во Франции братья Петр и Михаил встретились».

«И везде, среди этой горячей артистической жизни, он не изменял своей семье, своей группе, не врастал в чужую почву, все чувствовал себя гостем и пришельцем там. Часто, в часы досуга от работ и отрезвления от новых и сильных впечатлений раздражительных красок юга – его тянуло назад, домой. Ему хотелось бы набраться этой вечной красоты природы и искусства, пропитаться насквозь духом окаменелых преданий и унести все с собой туда, в свою Малиновку… За ним все стояли и горячо звали к себе – его три фигуры: его Вера, его Марфенька, бабушка. А за ними стояла и сильнее их влекла его к себе – еще другая, исполинская фигура, другая великая «бабушка» – Россия»

Иван Гончаров, «Обрыв»

 Кто вы, Марк Волохов?

Никогда не знаешь, что найдешь в архиве, если он находится в Великобритании, в городе Лидсе. В нем, кажется, не должно быть ничего, связанного с Россией. Слишком далеки от нас этот английский промышленный город и его университет, который может похвалиться, например, тем, что на заре своей карьеры в нем работал Дж. Р. Р. Толкин.

Среди увлеченных своим делом преподавателей университета Лидса был один историк, Питер Лиддел, который в 1970–1990-х годах собрал большую коллекцию устных свидетельств о Первой мировой войне, множество копий и оригиналов воспоминаний, дневников и писем той эпохи. В архиве университета появились и бумаги русских эмигрантов, жемчужиной среди которых являются, например, часть личного архива Ивана Алексеевича Бунина и огромная коллекция документов ЗЕМГОРа, известной русской общественной организации времен Первой мировой войны. Именно собрание Лиддела и эмигрантские документы привлекли мое внимание и заставили поехать в Лидс по гранту Лондонской школы экономики.

Счастливой «архивной находкой» стало знакомство с Ричардом Дэвисом, хранителем русского собрания. Узнав, что я из Самары, Дэвис очень удивился и обрадовался такому совпадению. Оказалось, что уже довольно долго он по просьбе своей знакомой собирает информацию о ее отце, русском эмигранте по имени Марк Волохов, который вроде бы имел родственников в Самаре.

18-19-1_pyotr-gerasimov

Знакомая Дэвиса не знала почти ничего о своем отце, но собирала информацию, чтобы составить его биографию. Еще до Второй мировой войны то ли в Лондоне, то ли в Париже Волохов встретился с одной англичанкой, и в результате их романа появилась на свет знакомая Ричарда Дэвиса, которую зовут Розмари. Пути русского эмигранта и матери Розмари потом разошлись.

Документы французских архивов, которые получила Розмари и которые передала Дэвису, свидетельствуют, что отца Марка Волохова звали Юлием, а мать – Марией (урожденной Мартыновой). Родились они в 1856 и 1857 годах соответственно и на начало 1920-х годов проживали, как указал их сын в анкете для получения французского гражданства, в Самаре, на улице Соборной, в доме № 56. Также у него была сестра Елена Колесникова (видимо, по мужу), которой в 1921 г. должно было быть 28 лет. Местом своего рождения Марк Волохов указал польский город Лодзь.

Сведения довольно скупы. Запросы, посланные Дэвисом в Самарский областной архив, не дали результатов, поскольку среди дворян, домовладельцев и купцов людей с подходящей фамилией и именем не оказалось. Действительно, в указателе дворянских фамилий Самарской губернии Волохов встречается лишь один раз, среди купцов не встречается вовсе, а в «Адрес-календаре» на рубеже XIX–XX вв. мелькает один мелкий чиновник с той же фамилией, но с совершенно неподходящими инициалами.

О пользе классической литературы

По возвращении в Самару я перепроверил эти сведения и был готов предполагать самые разные варианты отсутствия следов Марка Волохова и его семьи в Самаре. Адрес, указанный Волоховым, молчал.

Как ни странно, ключ к тайне отыскался в Москве. Один из многочисленных друзей Ричарда Дэвиса, помогавших ему в поисках, российский историк Владимир Генис, при подготовке публикации дневника бывшего члена боевой группы РСДРП, математика Владимира Александровича Костицына, жившего с 1928 года во Франции, наткнулся на такую запись:

«24 февраля 1957 г. Перечитываю «Обрыв» Гончарова. Странная фигура – Марк Волохов: прохвост явный, и мне непонятно, почему в кругах левой молодежи он пользовался большой симпатией. Я вспоминаю моего ученика-экстерна, который видел в Волохове идеальный тип революционера. А Герасимов, брат поэта Герасимова, большевика, и сам большевик, жил до той войны по фальшивке и поставил фамилию «Марк Волохов», не заметив пометки «прапорщик запаса». В августе 1914 он вступил волонтером во французскую армию и был принят, к своему большому испугу, в качестве sous-lieutenant Marс Volokhov. Окончил войну в чине полковника. На него были доносы, но русский военный атташе Ознобишин заявил французам, что для него слово русского офицера свято. Что с ним сталось дальше, не знаю. Видел я и других поклонников Марка Волохова».

Вот почему имя Марк Волохов казалось мне смутно знакомым! Тень Гончарова смеется над исследователем, плохо помнящим произведения русской классической литературы, которые у революционеров начала ХХ в. были чрезвычайно популярными.

Оказалось, что связь псевдо-Волохова и Самары с этим открытием не прервалась, а, наоборот, усилилась. Ведь упомянутый в дневнике «поэт Герасимов» – это Михаил Прокофьевич Герасимов, уроженец Самарской губернии, видный пролетарский поэт, участник революции 1917 года и Гражданской войны.

И когда Михаил Перепелкин вынес старую бумажную папку (довольно тонкую) с документами, оставшимися в Самаре после отъезда Герасимова и сохраненными его сестрой (Еленой Колесниковой!), и, развязав тесемки, вынул старые, пожелтевшие бумаги, сердце забилось сильнее. Среди бумаг обнаружилось то самое письмо! Петр Герасимов, брат Михаила, просил родителей писать ему на «Адр. France, Paris, Av. des Gobelins 63, Bibliotheque russe pour Volokhoff». Костицын ничего не напутал: Петр Прокофьевич Герасимов, «брат поэта Герасимова, большевика, и сам большевик», действительно пользовался псевдонимом «Волохов», который с определенного момента стал его единственной и за долгие годы жизни подлинной фамилией.

Сейчас можно строить разные предположения, каким образом к Петру Герасимову попал паспорт с такой фамилией. Сам он попросил туда вписать Ф.И.О. или же товарищи по партии снабдили его уже готовыми документами, а выбирать ему было просто не из чего – остается неизвестным. Факт, что молодой человек оказался в 1906 году в Париже с подложными документами, но продолжал писать семье и не терял из виду самарские дела.

Может быть, в конце концов Петр Герасимов смог бы вернуться на родину, осесть в Самаре или другом волжском городе, стать рабочим, ремесленником или торговцем. Во французской военно-учетной карточке сказано о профессии до мобилизации – «коммерсант». Глядя на фотографию Петра Герасимова, веришь, что ему достало смекалки и наглости (один побег из самарской тюрьмы чего стоит!) проворачивать какие-нибудь рискованные сделки. Но маховик истории повернулся, и в 1914 году судьба Петра Прокофьевича Герасимова/Марка Юльевича Волохова непоправимо изменилась.

 Офицер ордена Почетного легиона

Разразившаяся в августе 1914-го война сорвала миллионы людей с насиженных мест, чтобы, обряженные в военную форму, они полегли на полях сражений по всей Европе. Во Франции необычайный прилив патриотизма заставил вступать в армию не только французских граждан, но и живших в республике многочисленных легальных, полу- и нелегальных эмигрантов из России, благо это позволил закон, подготовленный военным министром и подписанный президентом Франции Пуанкаре. Вместе с остальными иностранцами не менее 9 000 добровольцев – уроженцев России – пришли записываться на призывные пункты. В Париже это был Дом инвалидов. Туда ли пришел Марк Волохов, мы не знаем, но из цикла рассказов «Цветы на войне» Михаила Герасимова известно, что пролетарский писатель и поэт, сам оказавшийся в эмиграции в 1907 году, записался добровольцем именно там.

Война разделила братьев, до того, кажется, живших относительно дружно в Париже. Марк Волохов/Петр Герасимов имел на руках документы, в которых было указано, что он – офицер запаса российской армии. Возвращение на родину, конечно, не сулило ничего хорошего беглому боевику РСДРП. Пришлось обратиться к Ознобишину, сотруднику русского военного атташе в Париже. Ознобишин, про которого посол Извольский говорил, что тот «хорошо исполняет цыганские романсы», посочувствовал молодому офицеру и написал бумагу, в которой удостоверял, что Волохов именно тот, за кого себя выдает, – по доброте ли душевной, за взятку или Волохов ловко обманул Ознобишина, так и осталось неясным.

Карьера Марка Волохова хорошо прослеживается по приказам и актам, опубликованным в периодическом сборнике узаконений Французской республики Journal officieldela République française. Loisetdécrets.

18-19-1_mihail-gerasimov-s-zhenoj-parizh-1914

Волохов, получивший звание sous-lieutenant, «лейтенанта на время войны», не успел попасть в два первых маршевых полка французского Иностранного легиона, в которых оказалось большинство волонтеров-иностранцев. В декабре 1914 года он был зачислен в 3-й маршевый полк Иностранного легиона, но пробыл там всего шесть месяцев, попав в июле 1915 года в 1-й африканский маршевый полк.

С этим полком Волохов воевал против турок в Галлиполи, а также на Салоникском фронте против болгар. 24 ноября 1915-го он впервые был отмечен в приказе как офицер, подавший пример «энергии, храбрости и отваги». В августе 1916 года Волохов получил звание лейтенанта, а в феврале 1918-го был переведен в основные силы Иностранного легиона на Западном фронте.

В приказе по армии от 20 июля 1918 года говорилось, что Волохов – «прекрасный офицер, продемонстрировавший выдающуюся удаль» во время боя, в котором он спас двух летчиков, чей самолет упал в опасной близости от окопов противника неподалеку от городка Домьер. Волохов, «невзирая на огонь немецких пулеметов с расстояния в 100 метров», вышел на ничейную землю между окопами и даже «раненный продолжал исполнять приказы. Офицер очень энергичный, настоящий командир». За этот подвиг лейтенант Волохов стал кавалером ордена Почетного легиона (это первая степень ордена).

Заслуги Марка Волохова, в котором уже никто не мог заподозрить Петра Герасимова, после Великой войны были отмечены Военным крестом иностранных театров военных действий с пальмовой ветвью, а в 1925 году наш герой стал уже офицером ордена Почетного легиона (вторая степень). В приказе о награждении отмечались 11 лет службы, девять военных кампаний, одно ранение, четыре упоминания в приказах по армии. В начале 1920-х правительство удовлетворило ходатайство бравого офицера о даровании ему французского гражданства.

По-видимому, Волохов свыкся с армейской службой и даже полюбил ее. Дальнейшая его судьба подтверждает это предположение. После Первой мировой войны бывший русский большевик, подобно Зиновию Пешкову, брату Якова Свердлова, не покинул ряды французской армии и продолжал службу летчиком в Марокко, получив чин капитана и пройдя соответствующую переподготовку. На долю Волохова выпало участие в так называемой Рифской войне против североафриканских повстанцев под предводительством Абд аль-Крима. Один из вылетов Волохова закончился ранением, а его удачные действия против повстанцев были отмечены рядом французских изданий.

Тайные страницы биографии

Последние сведения о Волохове в доступных официальных документах приходятся на начало 1930-х, когда он выходит в отставку, и на 1940 год, когда его фамилия встречается в списке раненых и заболевших пленных офицеров, отправленных из Германии домой во Францию. Есть глухие сведения о его участии в Сопротивлении в 1943-м и каких-то наказаниях со стороны немцев, но дальнейшая жизнь самарского уроженца, активного боевика РСДРП и храброго французского офицера, покрыта мраком. Войну и оккупацию своей новой родины в 1940–1945 гг. Волохов все же сумел пережить и скончался, судя по сведениям его дочери, глубоким старцем в 1979 г.

18-19-1_mark-volohovВо всей этой истории интригует не то, как не получивший нормального образования сын железнодорожного рабочего из-под Бузулука сумел встроиться во французское общество и стать своим в Иностранном легионе, а то, как быстро два брата «забыли» друг друга. Для Петра-Марка не существует брата Михаила (вспомните анкету!), и для Михаила больше нет брата (в автобиографии 1920-х поэт упоминает его один раз и то применительно к событиям до эмиграции).

Также непонятно, кто же сообщил семье о «гибели» Петра в 1915 году. То ли это было обоюдное решение братьев, то ли сложилось само собой после отъезда Михаила из Франции в 1915-м. Мемуары их сестры не проясняют этого, скорее запутывая твердой убежденностью, что брат Петр «погиб смертью храбрых».

По-видимому, для обеих сторон числить среди своих родственников французского офицера, боровшегося за интересы империалистов, или руководителя самарского ревкома и пролетарского поэта было невозможно. Связь между странами надолго прервалась, а смерть Михаила в 1937 или в 1939 году обозначила конец воспоминаниям об эмиграции во Франции, добровольцах Иностранного легиона и окопах Западного фронта.

Думается, что планируемая встреча с дочерью Марка Волохова прольет свет на некоторые детали его послевоенной жизни. Возвращение давно и прочно забытого имени самарца Петра Прокофьевича Герасимова, ставшего в силу обстоятельств французом Марком Волоховым, – одно из самых удивительных и замечательных открытий последних лет.

Постскриптум Михаила Перепелкина

Уже завершая работу над нашим – Ярослава Голубинова и моим – «литературным детективом» о братьях Герасимовых, я получил в подарок от москвички М. М. Уразовой несколько книг, выпущенных по инициативе московского историко-литературного общества «Возвращение».

В одной из них, написанной Л. Головковой, прочитал: «13 июля 1937 года расстреляли Симона Виталина, а 16 июля – еще семь поэтов; обвинение – «террорганизация, высказывания намерения убить Сталина». Это были поэты: Иван Васильев, Михаил Герасимов, Михаил Карпов, Иван Макаров, Павел Васильев, Тимофей Мещеряков, Владимир Кириллов».

Там же говорится о том, что все семеро были кремированы в Донском монастыре. Точная дата, точное место и те, кто были рядом.

«Не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе».

 Михаил Перепелкин
Доктор филологических наук, профессор Самарского университета, старший научный сотрудник Самарского литературного музея имени М. Горького.

Ярослав Голубинов
Кандидат исторических наук, доцент СамГМУ.

Фото из архива Самарского литературного музея

Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура»,
№ 15–18 за 2016 год

pNa

Оставьте комментарий