Мнения: ,

Ах, мама-маменька!

2 мая 2017

А в тихом домике зажжется свет,
И голос тоненький сорвется вслед:
«Куда ж ты, маленький? Мир полон бед!»
Ах, мама, маменька, я уж не маленький!
Ах, мама, маменька, мне много лет!

Страшно, когда маменьки все разом сходят с ума. Так бывает в переходные эпохи. Тучи мракобесия вдруг заслоняют от них мир – и ничегошеньки становится не видно. Страшно маменькам. Неприветливо. И вот они начинают «бабий бунт»: кто в веру по-неофитски истово, кто в секты, кто в нетрадиционную медицину, кто в розги, кто в волшебную педагогику, кто в историю, кто в огнепоклонство, кто рамками с домовыми разговаривает, кто рожает в стогу вместе с одуревшим от восторга супругом, перегрызающим пуповину, кто вышивает солярные знаки на самостоятельно сотканных холстинах, кто ваяет глиняных идолов, плетет венки и взывает к Велесу, кто в веригах, кто во власяницах, кто в метрологии, кто в хронологии, кто в тренингах по личностному росту, кто в скетчах, кто в проблемах прикладной этики, большинство пишут романы и фотографы.

Я выруливаю за город. По самой-самой тоже Самаре продираюсь к Зубчаниновке. Трубы торчат. Девятиэтажки, грязью забрызганные. Заборы бетонные с колючей проволокой. Остатки рельсов – карта памяти индустриального Куйбышева. Зубчаниновские мавританские безлюдные дворцы. Лужи глубины бездонной. Мосты. Западни из стоп-линий. Джунгли.

Головой вертишь на жидких плечиках. Глазами вращаешь. И вдруг – звонок. Нащупываешь сотовый. Тебе говорят. Ты после этого разговора резко припарковываешься к какой-то петрадубравовской таверне. Набираешь номер пострадавшей от твоих академических лекций. И начинаешь извиняться. Объяснять. Что ты вовсе не антихрист, как показалось. Что ты ходишь со студентами в Духовную семинарию. Что у тебя нормальные научные контакты с исследователями, занимающимися историей церкви.

Вот так лепечешь изо всех сил в страшных грязях выезда из Самары. А параллельно думаешь: что же такое случилось с маменьками, что такой бардак в их головах?! Ведь не только в юных головах, у которых нет идеологического фундамента, ну такого настоящего, марксистско-ленинского. Но ведь и зрелые головушки все исковерканы разными светящимися аурами и реинкарнациями.

Я даже уже и в себе не уверена. Вот рассказываю студентам про язычника, заблудившегося в лесу, ну что он начнет беседу с лешим, чтобы тот вывел, не маял, не плутал. И сама уже точно не знаю: не начну ли беседовать с лешим, если в Борском потеряю тропинку в бору. И тут же вспоминаю все сглазы, порчи, в которые верила даже; правда, мрак в моей голове полнейший тоже, но смешанный с «Мирами Гумилева»: иду по Борскому, вижу – веревка поперек дороги валяется, ну я сразу думаю: кто-то свадебный поезд в волков-оборотней превращал! Реально так думаю. Потом проморгалась, рационализм включила – дальше пошла.

Иду в лес. А сама вдруг весь русский раскол XVII века понимаю. Теперь понимаю. Что если понимать веру буквально, то любое слово, любая запятая, не в том месте поставленная, может показаться еретичеством. А «опаганишься ересью никонианской» – и всё. Никакого Царствия Божьего. Иду в глубину Волчьего Бугра за Самаркой – и не о чем-нибудь красивом думаю, а об уваровской формуле: «Самодержавие, православие, народность». Если когда я писала диссертацию, смотрела дела фонда духовной консистории, мне было жалко старообрядцев и разных так называемых «духовных христиан», то теперь – не жалко. При такой страсти народа к поискам «китеж-градов», а еще и при любви к канонам, к правилам, при уверенности в том, что каждый правило знает, – вдруг принимаю организмом всем уваровскую триаду: никакого духовного свободомыслия!

А вокруг – Грабарь, лазурь. Очищение Красотой начинается еще на трассе, когда сворачиваешь на Богатое – вообще другой мир начинается. А уж после Богатого, по грунтовке, – Господи, поля бледно-песочные, небеса с россыпями великих движущихся облаков. А водонапорные башни Печинино! Это ж «Мосты округа Мэдисон»! Поэзия, новелла, повесть, роман в одних их деревянных штрихах над горизонтом. Насыпи Заливного! Верба бордовая. Лес синий. Кусты фиолетовые. Вороны. Грачи. Мир сотрясается от великой Земли – рыхлой, доброй, жадной до соков жизни. Птицы. Капели. Весенний шум. Краски.

Вот ты в Борском. Борское ушло под воду. От луж. Чистейшее песчаное село. С широкими улицами. Улицы – в воде. В кристальной воде. Я ее фотографирую, эту воду, – как пью взахлеб, бычком в детстве, молоко. Оторваться не могу от красоты. А ко мне из домика выбегает женщина и спрашивает: «Девушка, вы из МЧС?» И мне становится стыдно.

Я через мосточек – и в лес. Мосточек через Самарку крохотный. Водоросли на дне меленькой Самарки извиваются: «Иванушка, братец, тяжел камень ко дну тянет, шелкова трава ноги спутала!»

В ветвях ив розовыми всполохами гаснет тоскливое весеннее небо. А ты, как безумная, как одуревшая, ловишь, ловишь эту Красоту после города. И вдруг понимаешь: вот он, Бог! Вот он где! В этой великой непотревоженной красоте, в этой гармонии, еще не оскверненной человеком.

В недрах села – маленькая неприметная пекарня. Пекут хлеб. Покупаешь буханку – в руках не удержать: огненная. Из печи. Корочка хрустящая. Хлеб этот не черствеет вообще. Куда ж делся в городе такой хлеб?! Я, городская, бестолковая, хочу сложить этот хлеб в пакет. А мне из пекарни, из окошечка, кричат: «Привезешь в пакете – мокрый будет!» И вот рулишь, а у тебя на коленях огонь такой пышет, буханка, запах – слюнки текут! Придешь домой, отломишь, медком намажешь, с чаем – ух! А в догорающем дне, в полоске, на кустиках вишни в огороде – вишенки прошлогодние, черные, раскрасавицы. Воздух как вкусная-вкусная вода. И баньками к вечеру потянуло. Еще везде снег. Но уже тепло. И дымок вьется над деревней.

Проехала, проплыла вернее, мимо женщин на улице. Они улыбнулись. Здорово! На ощупь всегда проверяются новички. Прислонилась к воротам. Жду, пока сынуля впустит. Женщина с ходу с улыбкой начала разговор: «Как без мужика-то. Без мужика никак нельзя! Вот я сейчас разговаривала на улице с одной, вот видела, когда мимо проезжала? 4 года назад она подобрала себе в Самаре мужика. Врач. Астмой страдал и после инсульта. Она его за 4 года и от астмы здесь, в Борском, излечила, и после инсульта на ноги поставила. И он сбежал от нее обратно в Самару: в мужиках растворяться нельзя. Я ей говорю, чтоб завела другого. Ну как ведь без мужика? Кто гвоздь вобьет?! Вот мой Рашид – и дома все сделает, и соседкам поможет (с Рашидами оно так, я это тоже знаю, очень нежные они ко всему бабскому свету). А она не хочет больше заводить мужика-то, говорит, что нет, сил больше нет душу в них вкладывать, лучше самой с гвоздями-то».

Расстались. Я побрела, то есть поплыла, к тете Любе. Тетя Люба – ядреная! Около голландки лепят с тетей Валей манты с картошкой из крутого желтого теста. Сели, стряхнув муку, со мной поболтать. И разговор сам выплыл на соседку, которую звали по молодости Фокусница. Мужчины ее любили очень. Я тогда маленькая была и все спрашивала: «Почему ж так любят?» А мне отвечали: «Фокусы знает!» А потом исчезли мужики, и стала она попивать. Тетя Люба завелась: «Я вот 30 лет уже без мужика живу! И ничего, не спилась!»

Эх, вот оно где правильное, гендерное! Ну нельзя без мужиков-то – ни гвоздь забить, ни приличной женщиной остаться!

Наутро снова ушла за мостик и попала в самый снегопад. И вот стою одна-одинешенька. Тепло мне. В лесу. В мокром снегопаде. В тишине. В красоте такой торжественной, такой невероятной, что весь организм мой маленький выворачивается, содрогается, уносится вместе со снежинками в какой-то невероятной вкусной хроматической черни. И понимаешь, что Бог – это вот такая Красота, такая Музыка. А расколы XVII века от чего-то узкого и приземленного происходят.

Пришла домой. Два моих мальчика пробудились и лежат под телевизором на диване. Идут суровые новости: наказать воспитательницу в Магадане, из группы которой в детском садике сбежал трехлетний мальчик. Показывают картинку: как он бежал! Бежал восторженно. В незапертые ворота. В одних колготках и в сапогах.

Накануне моего приезда 14-летний сын провел сутки в деревне. Первый раз. Ночь переночевал в пустой избе – наутро степень его восторга от собственной смелости была такова, что он побежал по деревне в одной футболке и в джинсах в магазинчик за сосиской в тесте. Я его, конечно, страх как отругала! Но вот городской мальчик, компьютерный, жиденький блондинчик, ночует один в деревне и наутро мчится вместе с шальными лохматыми жучками по лужам по колено в Весну и в Счастье!

Я, может быть, тоже мракобеска. Много во мне всего понамешано. Тоже маменька. Но как дочь хирурга и выпускница истфака убеждена: наука должна оставаться наукой, искусство – искусством, а личный, частный духовный мир человека – у каждого свой, он внутри тебя, а не в академической аудитории, не на улице, не надо идти ни в «крестовый поход», ни в «бабий бунт», дорогие маменьки.

Зоя КОБОЗЕВА

Доктор исторических наук, профессор Самарского университета.

Опубликовано в «Свежей газете. Культуре», № 8 (116), 2017, Апрель

pNa

Оставьте комментарий