У девочек не бывает возраста. Только уши, глаза и сердце.
Наш культурный город привык гордиться писателями. Максим Горький служил в газете, женился и сбежал, чтобы не сойти с ума от провинциальной тупости. Алексей Толстой, рабоче-крестьянский граф, покинул Самару в подростковые годы. Но душой остался, вспомнил родной край в прекрасной повести «Детство Никиты» и в эпопее «Хождение по мукам». Кто еще? Артем Веселый, автор «России, кровью умытой». Он поминается во всех учебниках среди талантливых авторов славных двадцатых. Здесь его арестовали, вскорости расстреляли.
Людмилу Петрушевскую можно было увидеть вживую. И слушать, любоваться, получить автограф и автопортрет на память. Пожертвовать денег за стишок, сколько не жалко. Выручка пойдет на колодец для семьи инвалидов.
Эту возможность предоставил расположенный в усадьбе Алексея Толстого Самарский литературный музей имени Горького. Он постарался и устроил литературную бьеннале. Моя бывшая студентка Алеся, зам. директора по науке, носила за рассеянной Людмилой, которая в раннем детстве звалась Долорес (в честь пламенной испанки Ибаррури, Пассионарии, да), сумки и пакеты. Алеся сопровождала… Ну с кем бы сравнить? Алеся ходила за Джеймсом Джойсом. За великим писателем.
Вот кто такая эта Петрушевская.
Каждый критик спешит назначить своих гениев. Но я-то не каждый. Я девочка, родившаяся в Куйбышеве, филолог, доктор наук, профессор и почти писатель.
Про регалии я, адекватный человек, умолчала.
Она спросила, как зовут. Я ответила: Ира. А маму как звали? Эмма, и она тоже была эвакуированной, ровесница девочки из Метрополя, жила с бабушкой, сирота при живых родителях, ела суп из очистков.
Таких девочек было здесь полно.
Людмила Петрушевская запомнила их голоса, и они зазвучали как живые. Девочки не были сентиментальны. Они были подранками, но хотели выжить, чтобы настал день, когда им придется пожертвовать собой ради ребенка.
Только жертва спасает. Петрушевская вспоминает мальчика-нищего, подал ей копеечку. Он пожалел ее, у которой ничего не было, ни обуви, ни белья. Это было в городе Куйбышеве.
Зачем-то соврала, что ей 72 года.
У девочек не бывает возраста. Только уши, глаза и сердце.
Жизнь проходит в заботах о еде и надежде на любовь и чудо. Живая память заключается именно в этом. В женском? Ну да.
Если женщина пишет литературу, называется «женская проза». Разумеется, критика тонко различает и лучших писательниц – Татьяну Толстую, Людмилу Улицкую, Петрушевскую – объявляет высокохудожественной литературой, ничем не уступающей образцам написанного мужчинами.
Словно оправдывается. Или забыла, чем прославился Джойс? Потоком сознания Молли Блюм, которая с пятого на десятое думает одно бабье: еда, любовь, чудеса, в смысле всякие глупости про брак графина с водопроводным краном. Великий ирландец превратился в женщину и перевернул представление о литературе.
За Петрушевскую пишет не женщина, а та отчаянная замарашка, девочка, у которой в доме на углу Красноармейской и Фрунзе (правда, потом выгнали, на улице пришлось обитать) было всего четыре книжки. Среди них «Краткий курс истории ВКП(б)», созданный великим товарищем Сталиным, и «Жизнь Сервантеса». Это тот оборванец, который в тюрьме написал про Дон Кихота.
Она всегда оставалась такой. Шныряла по миру, смотрела, слушала. Она была маленькой и с виду хрупкой, эльф в Мордоре. Жизнь открылась ей со стороны, пропитанной кровью, по́том, семенем, заляпанной детскими соплями изнанки. Квартирки, кухни, подворотни, лестничные клетки. Очень боялась детдома. Жизнь не жалеет, концовки у Петрушевской мрачные, но девочка-повествователь с цепким взором и чутким ухом, с сердцем, которое бьется в ритме мира, заходится от соучастия. Проза дышит аффектами. Так рождается письмо, внешне беспристрастно-дурковатое, внутренне напряженное, как сжатая пружина.
Ей под восемьдесят, но она всегда будет писать современно, в ее ушах – гул изломанной родной речи. В нем нет четких ориентиров: вот добро, а это зло. Впрочем, имеется. Жалость к тем, у кого ничего нет, и юмор.
Люблю эту грешную землю, потому что иной не видал.
Так сказал Мандельштам.
Людмила Петрушевская видала. Ее восторженно принимают в Дании, Британии, Бразилии, Италии, по всему миру. Все хорошо.
Сергей Лейбград спросил ее об эмиграции. А она сказала: «Я при Сталине жила. Предпочту в тюрьму. Слишком завязла в языке…»
Ирина Саморукова
Литературовед, доктор филологических наук, профессор СамГУ.
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета» № 16-17 (83-84) за 2015 год