А все-таки хорошо, что «рукописи не горят». Пусть даже это и не так или не всегда так. Филолог не может в это не верить, а уж если он еще и музейщик, то верить в это он просто обязан. И – искать. Там, где до него искали уже десятки раз. Там, где заведомо «ничего не может быть». Потому что, если рукописи не горят, значит, они ждут, когда их найдут, сдуют с них пыль и – прочтут слово за словом и страницу за страницей.
Снимок на память
Собственно, с него все и началось. Уже порядком помятый и поэтому когда-то наклеенный на картон коллективный снимок, сделанный не раньше 1918-го и никак не позже 1921-го. Скорее всего – 1919-й. Литературное объединение «Звено», возникшее в Самаре сразу после революции и просуществовавшее около трех лет.
Редкий снимок, практически уникальный. Пройдет совсем мало времени после того, как «вылетела птичка», и одни из тех, кто на нем запечатлен, навсегда уедут из Самары, другие – погибнут, а третьи… Третьи будто канут в воду, так что не останется ни следа, как будто их никогда и не было. А вот снимок сохранился в фондах нашего литературного музея, куда его принесли в середине 1950-х.
Принесли, разумеется, не «потому что», а «так как». Так как научным сотрудником музея работал в те годы племянник Александра Неверова и будущий профессор Самарского университета Владислав Петрович Скобелев, готовивший четырехтомник дяди-писателя и проводивший огромную поисковую работу. Десятки людей, сотни выписок из самых разных источников, поездки в архивы и долгие часы кропотливой редакторской правки. Вот ему-то, племяннику Неверова, и посчастливилось найти этот бесценный «снимок на память», лучше многих других документов и воспоминаний рассказывающий о том, как жили, кто с кем был на «ты» или на «вы» и как рождался неверовский «Ташкент – город хлебный».
Первый узелок
Можно себе представить, как радовался Владислав Петрович, разыскав фотографию, которую он, разумеется, тогда же и опубликовал, а затем она несколько раз перепечатывалась на страницах разных изданий и в шестидесятые, и в семидесятые, и в девяностые годы. Это и неудивительно, ведь других изображений некоторых из тех, кто на ней изображен, просто нет в природе. А потому снимок воспроизводился то по одному, то по другому поводу.
Когда он попал ко мне в руки, первое, что я сделал, – перевернул его лицом вниз. И увидел на обороте тоненькую надпись, появившуюся в уголке фотоснимка, вероятно, тогда же, когда карточка оказалась в музее. Всего несколько слов, на всякий случай, чтобы не перепутать с другими музейными документами: «В дар музею Горького от жены куйбышевского писателя, Н. И. Тисленко. 25.1.57 г.».
Кто такой Тисленко? И какое отношение имеют он и его жена к этому фотоснимку?
Кто такой Тисленко?
Это рассказал Неверов – в мемуарном очерке, обнаруженном мною на страницах редактировавшегося им журнала «Понизовье». Вот он, номер пятый за 1922-й год. И вот очерк Неверова памяти Якова Тисленко:
«Весной 1918 года я и покойный ныне Г. С. Саров шли по Красноармейской улице. На углу Саратовской встретился нам молодой человек, шагающий бодрой, размашистой походкой. Как сейчас помню: на плечах накинут летний плащ-безрукавка, на голове низенькая шляпа «блином». Шел очень быстро, с внутренней уверенностью, с чуть-чуть заметным вызовом в слегка приподнятой голове. Георгий Николаевич сказал: «Это самарский поэт. Яков Тисленко». Я давно слышал о нем, читал его стихи в «Ниве», «Пробуждении», в «Волжском дне» (самарская газета), «Русском богатстве», но встречаться с ним не приходилось.
Прошло около месяца. Получаю приглашение от местного литератора Б. Л. Краснослободского придти вечером к нему на квартиру для организации литературных «Пятниц». Иду. В первый раз встречаю там Н. Степного, поэта старика Бахметьева (покойный), Н. Ф. Жоголева, Д. И. Медынского (Спасского), И. П. Малютина, еще кое-кого. Сидим. Ждем прихода Тисленко. Без него хозяин не открывает деловую часть собрания. Звонок. Он. Опять я чувствую в нем внутреннюю уверенность. С виду – франт, чесучовая рубаха с отложным воротником, черный галстук пышным бантом, выбрит самым тщательным образом, волосы – пробором.
Пьем чай, едим у хозяина хлеб, делаем складчину на будущий раз – шутим. Начинается читка. Прочел тогда Яков Михайлович одно или два стихотворения. Вызвал общее признание. Помнится, я возразил, указал на заимствование у Есенина. Потом читал он свои рассказы: «Не ушел», «Самоплен», «На Гордеевых песках» и другие. Мне опять пришлось выступать с критикой, и, пока я говорил, он все время ощупывал меня испытующим взглядом…».
Итак, «самарский поэт». Да и «Волжский день», в самом деле, – газета самарская, издавалась в Самаре накануне и даже чуть позже октября 17-го. А вот другие перечисленные Неверовым издания – совершенно не самарские. «Нива», «Пробуждение», «Русское богатство». Большие издания, если и печатавшие чепуху, то довольно редко. Так что этот самый Яков Тисленко – поэт, может статься, большого, «не самарского» масштаба.
Зимой
В «Русском богатстве» за 1910 год я нашел стихотворение Тисленко. Потом еще и еще. Так постепенно у меня скопилось около трех десятков стихотворений «самарского поэта Тисленко», увидевших свет на страницах столичных и местных изданий, самое раннее из которых было опубликовано в 1907-м, а последние появились уже после 21-го, с редакторской припиской «посмертное».
Удалось найти примерно столько же фрагментов разных поэтических текстов, цитировавшихся современниками и мемуаристами, несколько рассказов, пару статей, автобиографию. Незнакомый поэт рос на глазах, превращаясь в забытого странным образом большого мастера. Почему это произошло? Как случилось, что имя крупного художника практически бесследно исчезло из истории литературы? Этот вопрос не давал мне покоя, пока я не перечитал неверовский мемуарный очерк.
Яков-дурак
«Весной 1921 года, встретившись в Лито Губполитпросвета, я предложил ему выступить со своими стихами на одном из литературных вечеров в Рабочем Клубе. Помню, долго смотрел он на меня, молчал, улыбался.
– Это где? Я не найду.
Я повторил адрес.
– Нет, не найду.
Я подумал, что он шутит, и не обратил на это внимания. Дня через три говорим ему:
– Яков Михайлович, вот тебе талончик, иди в столовую обедать.
Опять долго глядел на нас.
– Я не найду ее.
Мы показали в окно.
– Да вон напротив.
Вышел он, походил с полчаса, вернулся, улыбается.
– Я не нашел.
И опять никому из нас не пришла в голову мысль, что мы имеем дело с душевнобольным. Через несколько дней Яков Михайлович покидает город, семью, уходит в деревню. За Самарой его обкрадывают, арестовывают, «доставляют» в город, сажают в уголовку, как личность подозрительную. Трое суток больной провел в обществе уголовных преступников. Когда к нему явилась жена, чтобы взять его на дом, он с невыразимой душевной болью сказал ей:
– Ах, зачем вы меня бросили?
Потом – Томашев Колок и смерть.
Помешательство было тихое. Чуть ли не до самой смерти покойный имел свежий, здоровый вид, чувствовал потребность в еде. Сначала ни с кем не говорил, многих не узнавал – странно улыбался. Все время работал: переписывал, редактировал свои стихи, читал их вслух, делал на полях всевозможные пометки. На тетрадке своих стихов, принятых к изданию в Лито Наркомпроса, крупными дрожащими буквами написал: «Яков Дурак».
Навестил я его месяца за два до смерти. Сидел он за своими стихами. Увидев меня, улыбнулся. Я сделал вид, будто ничего не знаю о его болезни. Начал говорить с ним непринужденно, шутить. Он то улыбался, кратко отвечал: «да», «нет», то мучительно морщил лоб, как будто припоминая что-то. Желая понять его внутреннее состояние, я сказал:
– В Москву еду, Яков Михайлович. Ты поедешь?
Он неожиданно встрепенулся.
– Да, да, обязательно!
Минут через десять, так же неожиданно, умоляюще, сказал, называя меня уже на «вы»:
– Если вы поедете, пожалуйста, возьмите меня с собой…
Голод в Самаре разогнал писателей в разные стороны. Десятого августа я и Степной уехали в Туркестан. В городе никого почти не осталось. Второго октября Яков Михайлович скончался в психиатрической лечебнице Томашева Колка. Никому из нас не пришлось проводить тело покойного, кроме поэта Тернового. Похоронен Яков Михайлович на кладбище Никольского мужского монастыря».
Пропавшая рукопись
Кладбище Никольского монастыря – это совсем рядом, примерно там, где сегодня находится четвертая очередь набережной, только чуть выше, ближе к Ново-Садовой. Вот где-то там, среди прочих, покоится и Яков Михайлович Тисленко. Ну, а что до меня, то я сейчас же споткнулся о вопрос, не споткнуться о который, наверное, просто не мог: «крупные дрожащие буквы», если верить Неверову, были написаны «на тетрадке своих стихов, принятых к изданию в Лито Наркомпроса». Тетрадка стихов – это не шутка! Это не те крохи, которые «с миру по нитке» удалось наскрести мне, прошерстившему горы периодики начала века в поисках публикаций Якова Тисленко. Тетрадка – это тетрадка! Авторский порядок, правка, полные тексты найденных мною фрагментов.
Иголка в сене
Собранная в 21-м, накануне смерти в Томашевом Колке, неизвестно куда подевавшаяся тетрадка Якова Тисленко казалась мне песчинкой на берегу моря. Я обратился в Государственный архив Российской Федерации, где, по идее, должны храниться документы Народного комиссариата просвещения.
Вот что мне ответили: «В ответ на Ваш запрос сообщаем, что в составе архивного фонда Министерства просвещения РСФСР имеются документы литературного отдела Наркомпроса за 1917-1923 гг. При исполнении запроса были просмотрены документы ЛИТ/О за 1920-1921 гг., но рукопись Я. М. Тисленко «Весенний взмах» не обнаружена. Одновременно сообщаем, что в справке (автор не указан) в управление делами ЛИТО отмечено: «Литературно-издательский подотдел с 17-го апреля по 6-е июля 1920 года, приняты к печати следующие произведения: <…> Я. Тисленко «Весенний взмах», книга стихов в количестве 4-х листов – в первую очередь».
«Не обнаружена». И не просто «не обнаружена», а была – и сплыла.
Не дало результата и обращение к человеку, который знает про литературу 1920-х, пожалуй, все, потому что всю свою жизнь занимается ею и тысячи раз перелопатил, наверное, все есенинские архивы, готовил к публикации стихи Ширяевца, писал о Николае Клюеве и других «крестьянских» поэтах.
Сергей Иванович Субботин, ведущий научный сотрудник отдела новейшей русской литературы и литературы русского зарубежья Института мировой литературы. Кстати, наш земляк, куйбышевец. До сих пор, общаясь с Субботиным по тысяче самых разных вопросов, я всегда получал от него исчерпывающе полные и точные ответы – одним словом, не человек, а энциклопедия. Но на этот раз моя энциклопедия помочь мне не смогла, и от Субботина пришло вот такое письмо:
«Дорогой Михаил Анатольевич, перелистав свои записи по ГАРФ, о Тисленко, увы, не нашел ничего. Зато обнаружил изложение открытого письма А. Неверова в Госиздат от 12 июля 1921 года (карандашный автограф). Он интересуется судьбой своего, посланного в ГИЗ еще весной 1920 года, сборника рассказов «Новый <второе слово названия разобрать не смог>»… Вот Вам пример тогдашнего отношения сотрудников ГИЗа к рукописям, приходящим туда самотеком. Успехов и всего светлого. Ваш С. И.».
Иголка затерялась и не собиралась находиться.
Kbnt
Ответы и новые вопросы
Потерянную рукопись я пока не нашел, но кое-что выяснил. Например, почему самарцу Тисленко удалось «пристроить» книгу в московское издательство: весной 21-го года должность секретаря ЛИТО Наркомпроса занял еще один вчерашний самарец, Александр Кондратьевич Гольдебаев, остававшийся на этом посту до 1 октября 21-го. Кстати, сменил его в этой должности… Михаил Афанасьевич Булгаков. Очевидно, что это самарец Гольдебаев приложил все усилия к тому, чтобы «Весенний взмах» Якова Тисленко увидел свет.
Разыскал я и еще один документ, из которого следует, что рукопись «Весеннего взмаха», скорее всего, добралась до Москвы и должна была осесть где-то в архивах издательства. В альманахе «Художественное слово», номер первый за 1920-й год, мне попалась крохотная рецензия на нее, написанная Иваном Аксеновым, отметившим, что книга Тисленко «настолько свежа и молода, в хорошем смысле этого слова, его гуманизм проникнут таким глубоким чувством, а современные темы трактуются с таким скромным достоинством, что над этой рукописью невольно отдыхаешь, легко прощая автору несколько слабых и два или три совсем плохих стихотворения».
Завершает же рецензию фраза: «Полагаем нужным приобрести и напечатать рукопись». Полагаю, что Аксенову верить можно: великолепный знаток поэзии 1910-20-х годов, он был лично знаком, дружил со многими настоящими и будущими классиками и был даже шафером на свадьбе Анны Горенко и Николая Гумилева. Ясно и то, что Аксенов эту рукопись читал, – но вот что сталось с ней потом? На этот вопрос ответа пока нет, но искать его надо. Потому что «рукописи не горят» и потому, что если мы хотим знать историю «из первых уст», значит, должны найти все потерянные рукописи и прочесть их слово за словом.
Михаил Перепелкин
Литературовед, краевед, доктор филологических наук, профессор СамГУ, старший научный сотрудник Самарского литературного музея, член Союза журналистов России.
Фото из архива Самарского литературного музея
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета» № 16-17 (83-84) за 2015 год