Тоска по многомерному человеку, или Перечитывая Арсения Тарковского

Идет тотальная экспансия вещи. Набирающая темпы роботизация производства, насыщение элементами искусственного интеллекта окружающих «умных» предметов – все это оставляет сложному человеку все меньше и меньше места. Уже стали говорить о кризисе человека как биологического вида.

Попытки заглянуть в будущее большого оптимизма не внушают. Человек и сам в этих прогнозах уподобляется вещи, наделяется немногими четко очерченными функциями. Начинает осуществляться «модульный принцип» отношения к человеку, о чем писал еще Олвин Тоффлер в давней своей книге «Футурошок». Сложный человек с его сферой интуитивного, «подпольем» иррационального, капризно переменчивыми эмоциями бывает, увы, непредсказуем, неисчислим. С вещью, имеющей жесткую программу, куда как проще.

Думается, чем дальше, тем больше человечество, осознавая реальные угрозы разрастающегося машинного мира, технократической цивилизации, будет тосковать по живому, а значит, безмерно сложному, «сокровенному человеку» (скажем тут словами Андрея Платонова). Эту тягу к Человеку-Миру понимали многие поэты: «Я признаю / С учеными родство, / Но признаю / И разницу от века: / Ученый / Расчленяет естество, / Поэты / Собирают Человека!» (Василий Федоров). Вот это крайне важно – именно «собирают» целостного человека, не сводимого только к одной ипостаси.

В контексте размышлений о тревожных антропологических поворотах современной цивилизации будет чрезвычайно продуктивным перечитывание поэзии Арсения Тарковского. Долгое время поэт находился на периферии внимания читателей и критиков. Первый сборник поэта вышел, когда автору было за пятьдесят.

Можно, наверное, без натяжек сказать, что он был одной из многих косвенных жертв печально известного партийного постановления 1946 года. Лирика, существующая вне зоны социального заказа, находилась под подозрением. Самоуглубление личности, философская рефлексия – все это было, на взгляд власть предержащих, «от лукавого». Серьезный поэт, став заложником несвободы, был наказан творческим одиночеством, изоляцией – я имею в виду отсутствие читателя, драму непечатания. «Ах, восточные переводы, как болит от них голова!» − горько признавался Тарковский, вынужденный для хлеба насущного заниматься посторонним делом.

Но все «большое видится на расстоянии». Прошли годы, увидели свет поэтические сборники Тарковского, вышел трехтомник, и мастер вполне закономерно переместился с периферии, из зоны тени, невнимания и забвения, в пространство серьезного интереса. Читатели увидели, что, казалось бы, слишком отвлеченные от конкретики повседневья «вечные» вопросы, ставящиеся Тарковским, обречены на более долгую жизнь, чем «животрепещущие» (как писали критики тех лет) стихотворно-публицистические выступления иных представителей так называемой «громкой» поэзии.

Арсений Тарковский, не покушаясь на стадионно-широкоэкранную славу «горланов-главарей», создал свой неповторимый поэтический Космос, в котором Миг способен парадоксально развернуться в Вечность, а крохотная точка в пространстве – расшириться до безмерной Вселенной. Это были верные координаты поэта-философа. Именно на осях этих координат он выстраивал чертеж своей творческой судьбы.

Поэт-философ осмысливает непростые отношения человека с самим собой, с социумом, с мирозданием. Он создает стихотворения-формулы. Таково, скажем, ключевое в художественном наследии поэта стихотворение «Посредине мира» (1958). Это не просто спокойная рефлексия на «вечную» тему. Это принципиальный спор с примитивно-мажорными официальными эмблемами человекобожия, утвердившимися в общественном сознании еще с 1930-х годов.

Тарковский фактически создавал формулу человека вообще и перебрасывал мостик к известному державинскому поэтическому тексту, где человек амбивалентен: он то возвышается до самого Бога, то уподобляется презренному червю. И эфемерная бабочка в финале стихотворения Тарковского охлаждает пыл занесшегося в гордыне и высокомерии лирического героя, смеется над ним, зная какую-то свою, неведомую человеку тайну.

Посредине мира

Я человек, я посредине мира,

За мною мириады инфузорий,

Передо мною мириады звезд.

Я между ними лег во весь свой рост –

Два берега связующее море,

Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,

Времен грядущих я Иеремия.

Держа в руках часы и календарь,

Я в будущее втянут, как Россия,

И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,

Я из живого самое живое.

И, боже мой! Какой-то мотылек,

Как девочка, смеется надо мною,

Как золотого шелка лоскуток.

В самом деле, все стихотворение А. Тарковского построено как философски-многомерная формула Человека, Поэта. Эта формула имеет свои пространственные и временные масштабы. В первой строфе созидается пространственная вертикаль – от микромира («инфузории») до макромира («звезды»). При этом сопоставление человека со «связующим морем», с «мостом», соединившим «два космоса», приобретает и временной смысл. Человек, прошедший, как и все живое, длительный путь биологической эволюции и в какой-то степени явившийся одним из ее конечных результатов, − еще и мост во времени.

Вторая строфа стихотворения построена на образах времени. О том, что автор движется от прямых упоминаний («часы и календарь»), от простых сравнений к более сложной, многомерной метафоре, свидетельствует как будто немотивированное соседство слов «Нестор» и «мезозой». Выражение «летописец мезозоя» расширяет смысловое поле образа, не заставляет думать о конкретной фигуре древнерусского летописца, а фиксирует наше внимание на уделе человека разумного и духовного нести в себе безмерный груз прошлого (слово «мезозой» поэтому выступает указательным знаком гиперболы, выражая степень этой безмерности). Имя «Нестор» в этих строках лишено конкретно-исторического значения, оно скорее просто знак, кодовый сигнал. Человек – всегда свидетель эпохи, ее участник, ее летописец.

Несколько загадочно звучит последняя строка второй строфы – «И прошлое кляну, как нищий царь». Расширительно-метафорический смысл присутствует, безусловно, в этой фразе. Наверное, не найдется на земле человека, который бы категорично заявил, что использовал все возможности, большие и малые, предоставленные ему судьбой. Всегда отыщется нереализованный проект, несостоявшаяся поездка, возникнет в памяти череда преждевременных потерь, подобных той, о которой пишет А. Вознесенский в стихотворении «Плач по двум нерожденным поэмам». И, кроме того, прошлым опытом не всегда можно воспользоваться, когда живешь в принципиально иное время.

Как афоризм построена фраза «Я больше мертвецов о смерти знаю, / Я из живого самое живое». Человек, наделенный способностью осмысливать как непосредственный собственный опыт, так и совокупный опыт человечества, в самом деле знает очень много. И о смерти, и о жизни. Человек есть «из живого самое живое» уже хотя бы потому, что он живет не только по вложенной природой программе, но и по собственному разумению, пользуясь персональной свободой выбора. И тут нас поджидает парадокс: обретя интеллектуальное могущество, человек остается уязвимым, и природа может посмеяться над его самонадеянностью: «И, боже мой! Какой-то мотылек, / Как девочка, смеется надо мною, / Как золотого солнца лоскуток».

Лирический герой стихотворения, гордый своим местом в этом мире, своим особым предназначением, думается, не позволил бы смеяться над собой недругу или пустому зубоскалу. Исключение составляет ребенок, чей смех простодушен, незлобив, а может быть, не столь уж наивен – ведь, как известно, «устами ребенка глаголет истина». Точно так же воспринимает поэт и «смех» мотылька.

Мотылек – часть огромной Природы, взрастившей человека и поднявшей его в буквальном смысле на ноги. Можно ли отмахиваться от неизбежной и справедливой насмешки? Не лучше ли повнимательнее посмотреть на себя и поубавить громкое упоение своим Всезнанием?

Сергей Голубков

Доктор филологических наук, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы СГУ.

Кадр из фильма Андрея Тарковского «Сталкер»

Опубликована в издании «Культура. Свежая газета», № 2 (90) за 2016 год