Тысячу раз был в холле первого этажа самарского Дома журналиста и литератора, но никогда не обращал внимания на небольшую мемориальную доску у лестницы, а тут — встретился с ней «лоб в лоб»: «Куйбышевские журналисты, погибшие на фронтах Великой Отечественной войны» и — одиннадцать фамилий.
Нечистокровный ариец Ходжа
Наверное, я и запомнил эти военные снимки, когда-то попавшие мне в руки в фондах литературного музея, из-за какой-то их несуразности. Ну вот, если подумать, каким должен быть военный снимок? Правильно — серьезным, с «приличной надписью» на обороте: мол, воюю, ждите, помню. На войне как на войне, и здесь не до шуточек. А здесь все было с точностью до наоборот. Как будто никакая не война, а так, снимается кино: гример наклеил усы и бороды, режиссер отхлебнул горячий чай из крышки термоса, актеры набрали в рот воздуха.
Но нет, никакое это не кино. Война, и самая настоящая. Ну, а фотографии — вот, судите сами: «Ходжа серьезный. Он думает о пути на Запад, о своей девчонке, обо всей маленькой, но семье». А на фотоснимке — и впрямь Ходжа. Тот самый, из восточных анекдотов, в полушубке и в огромных варежках. «Кому курага? Па-адхади, налетай! Сладкий, как девушка, вкусный, как поцелуй!»
А вот — другой снимок: «Ходжа с амханэго (грузинское слово, не подумайте нехорошего, означающее „товарищ“) Мерклиным потешаются над удирающим Гансом». Переворачиваем — и точно, потешаются! И Ходжа, сидя в своем полушубке прямо на снегу, и «амханэго Мерклин» — в шинели, с папироской в зубах, «не подумайте нехорошего»…
Нет, нехорошего мы не думаем. Но эти снимки всё-таки озадачивают. Хотя бы вот этот — «Ходжа-истребитель, воображающий, что он наконец-то посылает пулю в чугунный лоб Гитлера и сводит с ним стародавние счеты». Или вот этот: «Снимок явно непристойный. Вот какой у ребенка несолидный папа. Ходжа, насмешонный амханэго Мерклиным и защелкнутый врасплох. Здесь он совсем не Аполлон и уж во всяком случае — далеко не чистокровный ариец».
Не чистокровный, далеко не чистокровный. Потому что — это я тоже узнал из надписей на тех же фотоснимках — Кацнельсон. Леонид Кацнельсон. Он же — Ходжа, сводящий счеты с Гитлером.
Лейтенантская поэзия
В середине шестидесятых, когда праздновали 20-летие Победы, им было примерно столько же, сколько сейчас автору этих строк — чуть за сорок. Тем, кто встретил войну двадцатилетним, выжил и дожил до этих сорока с небольшим. Тогда они были лейтенантами, а теперь, засыпая, каждую ночь видели эту войну во сне, командовали взводами, теряли товарищей и погибали сами. Каждую ночь, без праздников и выходных. Наверное, они и жили этими самыми никогда не отпускавшими их ночами, в коротких передышках между ними заводя семьи, рожая детей и строя дома. А еще некоторые из них писали прозу, которую почти сразу же назовут «лейтенантской». Дескать, вот они, лейтенанты, одна полоса, две звездочки — желторотое племя, и проза их такая же — желторотая.
Но до желторотой «лейтенантской прозы» еще надо было дожить — выйти из окружения и отстоять Сталинград, освободить Украину и Белоруссию, войти в Берлин и не подорваться на мине через два дня после «полной и безоговорочной капитуляции Германии». Одним словом, молодо-то оно, может, и молодо, но отнюдь не зелено. Да и не так уж желторото. А вот если что и в самом деле было молодо и зелено, так это лейтенантская поэзия. А еще точнее — «политруковская». Во всяком случае, такой она была до момента, когда шпалы заменили звездами, а политруки стали старшими лейтенантами. Но ведь и рождалась эта поэзия не десять и не двадцать лет спустя после войны, а там, в окопах и в землянках, когда не вчерашним — сегодняшним политрукам и лейтенантам снились не бои и потери, а то, как сверкают на солнце спицы велосипеда, мчащегося куда-то далеко-далеко, в дальние страны, навстречу ветру и радуге.
Но ветер и радуга — теперь только во сне, а не во сне:
Под Москвой
грозовая осень.
Блиндажи.
Укрепленья.
Рвы.
Каждый
в сердце бойцовском носит
Светлый образ
родной Москвы.
Спишь в окопе,
устав от боя —
В сновиденьях
встаёт она,
Солнцем,
юностью,
синевою,
Алым светом
озарена.
Впрочем, «озарена» — это от руки, чернилами, на всякий случай. А напечатано «окружена». Напечатано, вырезано и наклеено на серый альбомный листок. Вчера написано, а сегодня вырезано и наклеено. Наспех, потому что напечатано в армейской газете «Боевой натиск», где политрук Кацнельсон «работал писателем». Потому и «окружена», а не «озарена». Будем живы — всё исправим и напечатаем со всеми исправлениями. А пока:
Много гроз
этот город вынес
И стоит,
как стоял века,
Баррикадами
ощетинясь,
Город —
меч на пути врага.
Бейся ж храбро
и будь спокоен:
День придёт —
мы окончим бой,
Красной площадью,
красный воин,
Победив,
мы пройдём с тобой!
И подпись — «Л. Кацнельсон». Нечистокровный ариец. Ходжа. Политрук Леонид Кацнельсон.
К Штыку приравнявший перо
Про Москву — это политрук. И про «Смерть героя» — тоже он. И «Письмо красноармейцу Лазареву» — тоже. А вот «Осёл-вояка» и «Как фашистский генерал из Ростова удирал» — это уже не он. То есть — не совсем он. Это — Ваня Штык.
Ну вот, например:
Фон Клейст, фашистский старый спец,
Сидел довольный, с мордой сытой:
В Ростов ворвались, наконец,
Бронёй одетые бандиты.
Но сей хвастливый генерал
До времени торжествовал.
Фон Клейста вдруг взяла тоска:
Хоть сброд фашистский бронирован,
Задали красные войска
Такого жара под Ростовом,
Что, под собой не чуя ног,
Фон Клейст пустился наутёк.
Осталось нам недолго ждать:
И все фашисты — вот вам слово —
Задрав штаны, помчатся вспять,
Как Клейст от города Ростова.
Когда и как родился этот самый Ваня Штык, вряд ли политрук Кацнельсон мог бы ответить определенно. Потому что нет у него, у Вани, ни красноармейской книжки, ни личного оружия. Вот у политрука Кацнельсона есть и то, и другое. Скажем, где, товарищ политрук, ваша красноармейская книжка, а не разрешите ли нам на нее взглянуть? — «Так точно, разрешаю!» И — протягивает нам крохотную книжицу с серой картонной обложкой, а в ней читаем: «Кацнельсон Леонид Михайлович, родился 2 августа 1913 года в городе Феодосия Крымской АССР, состоит на действительной военной службе в редакции газеты 21-й армии „Боевой натиск“, винтовка № 42316. Выдана 8 июля 1941 года, ответственный редактор газеты, старший батальонный комиссар П. Яхлаков».
— А теперь позвольте вашу книжку, товарищ Штык?
— Да ведь нет у меня книжки…
— Как же так, штык есть, а книжки нет?
— Штык есть. А книжки нет…
А могла бы, могла бы быть книжка — не хуже той самой, про Тёркина. Ведь они — родные братья. Василий Тёркин Твардовского и Ваня Штык, придуманный Леонидом Кацнельсоном, который подарил ему свои самые живые и жизнеутверждающие стихи, которые выучивали наизусть, цитировали в письмах с фронта, которые ждали и по которым скучали те, кому неунывающий красноармеец с короткой боевой фамилией оказался понятнее и ближе его создателя политрука Кацнельсона.
Впрочем, политрук не ревновал, нет. Напротив, придумывал ему взамен несуществующей красноармейской книжки самую настоящую биографию:
Пообедав, перец красный
Ваня сыплет в свой мешок.
«Будет дело — это ясно!» —
Говорит дружку дружок.
«Ваня, друг, задумал что ты?
Отвечай нам напрямик».
«Пригодится для охоты», —
Улыбнулся Ваня Штык.
На дороге танк фашистский
(Где-то рядом их отряд).
Два немецкие танкиста
В удивлении глядят.
Экипаж обеспокоен:
«Что такое? О, майн гот!
Почему советский воин
Безоружный к нам идёт?».
У фашистов ликованье —
«Этот парень, видно, трус».
Говорят фашисты Ване:
«Подходи, сдавайся, рус!».
Ваня им ответил сердцем,
Лучше высказать нельзя:
Сыпанул он красным перцем
В их бесстыжие глаза.
И, связав врагов мгновенно,
Он сказал им в свой черёд,
Мол, насчёт того, кто пленный,
Вышло всё наоборот.
По дорожкам, по полянкам
Слышен гул издалека.
Двух фашистов вместе с танком
Он доставил в штаб полка.
В феврале 1942 года приказом войскам Юго-Западного фронта № 23/Н «за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество» политрук Кацнельсон Леонид Михайлович был награжден медалью «За боевые заслуги».
«В моей медали Ваниных заслуг больше половины, — шутил политрук Кацнельсон. — А то и больше…»
Похождения бравого солдата
Но одного Вани ему оказалось мало. Потому что в нем, политруке Леониде Кацнельсоне, награжденном медалью «За боевые заслуги», жили десятки героев, каждый из которых обладал своим характером, привычками, голосом. У Ходжи этот голос — один, у бойца по фамилии Штык — другой. У самого политрука — третий. Позвольте, а чей это голос?
— Солдаты, я принес вам пищу! Не подумайте вы, сопляки и молокососы, как говорил наш командир герр Шнапс, что я сейчас накормлю вас сдобными булками и ветчиной. Я принес вам иную пищу — духовную. Ну, кто там распустил нюни?
Позвольте-позвольте, что-то этот голос нам напоминает. Но вот только что? Или кого? Сразу не поймешь, но что-то очень знакомое, неподражаемо-идиотическое… Как, неужели?
— Я пришел сообщить вам, что русская зима — плевое дело. Кто будет мерзнуть и дрожать, тот не является чистокровным арийцем. Аналогичный случай был с Наполеоном. Он тоже вторгся на русскую землю, а тут ударила зима, вроде нынешней. Ну, известное дело, солдаты стали мерзнуть, как мухи… Правда, подобная история произошла в прошлую войну в России и с некоторыми немецкими дивизиями. Тогда шубы получили только генералы и офицеры. Они командуют: «В атаку!», а солдаты — ни с места. Стали выяснять, в чем дело. Оказывается — примерзли к блиндажам. Вот что такое русская зима…
Ну конечно, это он, наш старый знакомый Швейк. Только теперь он солдат гитлеровской армии, где же еще служить идиоту и проходимцу? Ну, здравствуй, старина Швейк. Вот ты нам и пригодился! Давай, неси свою чересполосицу, ври дальше. А мы тебя послушаем и намотаем себе на ус, каков он, этот самый наш противник, так сказать, в глубине, какие у него печенки-селезенки и что у него на уме. Пардон, ума-то у тебя и нет. Что ж, тем лучше. Чем меньше ума у тебя и у таких же, как и ты, вояк, тем быстрее справится с вашей сворой наш Ваня. Вот уж кому ума не занимать! Так что мели, Емеля, то есть, разумеется, Иосиф, «бравый солдат Иосиф Швейк».
«Тут главное — твердость духа, — продолжал Швейк. — На фатерланд надежды мало. Теплую одежду наше командование рекомендует отнимать у населения. Так и сделал наш покойный ефрейтор Ульрих. Он стянул в селе женскую кацавейку, а наутро мы нашли его застреленным партизанами. Аналогичный случай произошел с рядовым Гансом Мейером, которого русские бабы утопили в колодце, с унтером Брехманом — ему раскроили топором череп, с… Новобранцы сдержанно зарыдали».
Новые похождения бравого солдата Швейка Леонид Кацнельсон сочинял почти так же охотно, как и истории про Ваню Штыка. Вначале один, а потом — вместе с товарищем, журналистом Фёдором Вединым.
«Фрицус весенниум» и другие «веселые картинки»
Да-да, веселые картинки. Несмотря на войну и на то, что «не до веселья». Оказывается — до веселья. И еще как — до веселья. Потому что именно теперь, сейчас, в эту самую войну веселье было необходимо солдату как воздух. И это хорошо понимали и художник газеты «Боевой натиск» Владимир Клюжев, и военный журналист Кацнельсон. Первый рисовал картинки, а последний придумывал стихотворные подписи к ним.
Скажем, вот он, немец, — идет на лыжах по русскому снегу. Каска, свастика, лыжные палки. И вдруг: «Сей немец был спортсмен искусный: едва ступил на русский снег, как от осколка мины русской он в скоростной пустился бег».
Или вот — «Арийский жеребец и… Александр Пушкин». Жеребец как жеребец — с хвостом и с гривой. Правда, в погонах, с кинжалом на поясе и в той же самой каске со свастикой. Изо рта — слюна, из ноздрей — пар. А рядом — небольшой постамент и бюст Пушкина, ничем особенно не примечательный, примерно такой же, какой стоял в эти годы в Куйбышеве за драматическим театром. Жеребец с кинжалом и Пушкин на постаменте. А ниже — подпись, придуманная политруком Кацнельсоном:
Пред бронзой бюста, в мыле, в пене
Плясал, орал, и, наконец,
Остановился в исступленье
Арийский бравый жеребец.
Покой поэта потревожив,
Кричит: «Тебе спасенья нет,
Сейчас ты будешь уничтожен!»
…И слышит вещий он ответ:
«Глупец! Скажи своим потомкам:
Мой прах века переживёт,
А твой останется в потёмках,
Травою сорной зарастёт!
Тебе плясать недолго ныне,
Я вижу — смерть твоя близка.
Забыл ты, видно, как в Берлине
Стояли русские войска.
Вновь будет так, а не иначе,
Врага раздавит наш боец.
И всей породе жеребячьей
Придёт заслуженный конец!».
Окончится война, и художник газеты «Боевой натиск» Владимир Клюжев будет иллюстрировать «Золотой ключик» Алексея Толстого и книжки куйбышевских писателей, а военный журналист Кацнельсон…
Снова Ходжа, отец Владимира Красное Солнышко
…а военный журналист Кацнельсон пока что наклеивает в альбом стихи и заметки — свои и Вани Штыка, подписи к карикатурам Владимира Клюжева и похождения идиота Швейка. Наклеил, вложил альбом в конверт, написал адрес: «Куйбышев, улица Куйбышева, дом 103, квартира 30. Кацнельсон Анне Михайловне».
Анна Михайловна — это жена, Аня, Анюта. Вовкина мама — Владимира Красное Солнышко. Немного подумал и написал на листочке, на всякий случай: «Здесь, в альбоме, то, что имеется в нашей подшивке. Остальное, восстановленное по памяти, есть в блокноте, который оставляю у себя. Копии (черновики) оставленного также посланы тебе по полевой почте. Если будешь нести на радио или в газеты, перепечатай или перепиши. Лёня».
Сейчас Вовка еще маленький и, пожалуй, не поймет того, о чем пишет отец. Но Вовка вырастет, обязательно вырастет, и тогда они вместе с ним будут листать этот альбом и говорить о войне и том, как они скучали друг без друга.
Крым наш!
Восьмого апреля 1944 года войска 4-го Украинского фронта начали наступление в Крыму. В ночь на 11-е апреля была освобождена Керчь. Еще через два дня — Симферополь, Евпатория и Феодосия.
Феодосия… Это в ней 2 августа 1913 года появился на свет будущий Ходжа и редактор дивизионной газеты, капитан Леонид Кацнельсон. В ней прошло его детство с ловлей бычков почти на пустой крючок и с запусканием бумажных змеев в небо, под самые облака. И вот ее-то теперь освободили от этой фашистской мрази.
Сам Кацнельсон был в это время далеко и от когда-то родной Феодосии, которая часто снилась ему во сне, и от Куйбышева, где жила его «маленькая, но семья», как подпишет он одну из своих фотографий, присланных с фронта («Маленькой, но семье!»). С весны 44-го дивизия, в которой воевал Кацнельсон, освобождала Прибалтику. И там вместе с ним били врага и неунывающий Ходжа, и Ваня Штык, и другие придуманные им герои. Там они и остались навсегда — чтобы и Крым, и братская Украина, и советская Прибалтика были «наши», и чтобы арийский жеребец не смел топтать растущий на наших полях хлеб.
Михаил Перепелкин
Литературовед, краевед, журналист, доктор филологических наук, профессор СамГУ.
Фото из архива автора
Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета», № 5 (72) за 2015 год
Но ведь и рождалась эта поэзия не десять и не двадцать лет спустя после войны, а там, в окопах и в землянках, когда не вчерашним — сегодняшним политрукам и лейтенантам снились не бои и потери, а то, как сверкают на солнце спицы велосипеда, мчащегося куда-то далеко-далеко, в дальние страны, навстречу ветру и радуге. Скажем, где, товарищ политрук, ваша красноармейская книжка, а не разрешите ли нам на нее взглянуть?