Спасибо тебе, Владимир Петрович!
Я закрываю глаза и вижу эту летнюю ночь почти сорок лет назад. Где-то между Исаклами и Камышлой, рядом с заброшенной турбазой. Мы идем по Соку. Сок течет по Куйбышевской области в СССР. Петрович — молодой и страстный препод в педе, в походе — неоспоримо главный по опыту и годам, но сейчас уже ночь, все медленно тянут из кружек чай, похрустывая подушечками. И спорят. Точнее, спорят двое — Петрович и папа. Остальные слушают или делают вид, иногда вставляя ненужно-умные замечания. Тогда они меня злили, а сейчас бы только и слушал эти стихшие голоса. Спорят, конечно, о вечном. Петрович — страстно и жарко, багровые отсветы костра придают убедительности его аргументам, папа — редко и отстраненно, как бы нехотя разбивая логикой эмоциональные доводы Тарсукова. Я откидываюсь на спину и вижу звездное небо, такое невероятное, каким оно бывает в лето юности. Голоса спорщиков тают в небе быстрее света костра среди звезд. Сам не знаешь о том, что счастлив и от этого счастье еще сильней. Не надо мне тут открывать глаза, но я делаю это. И вот, я в храме. Петровича отпевают.
Прощаясь, прикасаюсь к его руке. Что только она не сжимала за эти годы! Конечно, весло. Походы были его жизнью. Даже самая короткая вылазка на Сок, где Петрович бывал уже сто раз — незабываемое путешествие. Маленькое паломничество в природу, к костру посреди бескрайней степи. К спору о вечном, летящем к небу с искрами костра. Конечно, книгу. Он был человеком слова, буквы, книги. Истовым жрецом сокровенного тайного знака, великого русского слова. Иногда, даже слишком истовым. Его любовь к литературе, раньше мне казалась одержимостью, на грани безумия. Но теперь я понимаю, что в начале было Слово. Это Петрович знал хорошо и всем, кому смог, сказал. Много слов изначальных. Драгоценную россыпь. Конечно, фотоаппарат. В те поры, когда печатали дома чб, он был страстным фотолюбителем, тратящим скромные учительские деньги на слайдовую пленку ORWO. Чтоб потом, через полгода после похода, собрать всех в комнате, где стены были из книг, и показать несколько кадров, которые я могу вспомнить до сих пор. Конечно, кружку или стакан. Чай и красное вино. Ну то есть киселя в походе он тоже мог выпить, но крепкий хороший чай — это был ритуал любого похода и каждых гостей. И пил он прекрасно. Зажигаясь остроумием и обходительностью, вдохновляясь вином, пьянея в возвышенном смысле, переходил на стихи. Хотя для стихов ему не надо было ничего. Это не совсем про стихи, но первой книжкой, которую я принес от Тарсукова, и которая остается со мною всю жизнь была Исэ Моногатари в великом переводе Конрада. Сильно помогал он людям расширить взгляд на мир.
И мне повезло, я знал очень разного Владимира Петровича Тарсукова. Друга, отца, сына, рокера, гурмана, шахматиста, читателя, фотографа, киномана. И первым был Петрович-препод, хотя у меня лично он не провел ни урока. Ирония жизни: считать одним из главных ее учителей, человека, который не вел у тебя уроков никогда. Но вёл рядом.
Почти сорок лет назад (это припев), он пришел в 26-ю школу, читать литературу в старших классах. У нас он не вел, но хиппующие восьмиклассники сразу же сообщили, что новый по лит-ре знает Аквариум и спорит про Достоевского. Да и прическа у нового учителя литературы была такой, что все хипаны школы сразу поняли — наш. А я уже это знал — с Петровичем были знакомы мои родители и начало нашего общения совпало с временем, когда ты открываешь для себя взрослый мир. Уже по-взрослому, как тебе кажется.
Поэтому наше общение началось по дороге в Букинист. Это был очень взрослый магазин. Один из важнейших источников информации о мире не входящем в официально-советский. От чешского журнала Мотор ревю до ПСС ФМД и дореволюционных открыток с «ню». Ну, почти, ню. Петровича в этом чудесном крошечном мирке интересовали тогда всякие Эйхенбаумы, Лотманы и Бахтины. Я таких фамилий в те поры не знал и довольствовался просмотром журналов. На самом деле, Букинист просто был общим пунктом в нашем пути. Я шел домой, а Петрович — к родителям в соседний двор, но мне, конечно, льстило, что из всего обилия магазинов по дороге мы с Тарсуковым ходим в один и тот же. Я б и сейчас ходил, вот только Букинистов в Самаре не осталось. А тогда по пути от школы мы с ним обычно говорили про объективы и фотографию. Я снимал одноклассников на Зенит, но уже отличал фенидон от метола, а Петрович мечтал о хорошем длиннофокуснике и ширике, Киев хотел на широкую пленку, поэтому мне приходилось больше кивать и стараться не показать своего профанства, но Петрович… Понимал ли он, что я мало что понимаю? Или самозабвенно рассказывал себе о своем увлечении? Или его увлеченность и зажгла меня, я начал снимать. Не бог весть как, но Петрович, конечно, все знал загодя. Ему же было почти сорок лет тогда…
В гости к нему я попал в те же поры. В маленькую хрущёвку рядом с Домом Молодежи, где он сделал полки своими руками на все четыре стены, от пола до потолка. Он жил за стенами из книг. А журналы складывались стопками в коридорах и как бы теснились перед входом. Сплошные ряды корешков разбивались только окнами портретов — фотографии и графика Всеволода Рухмалева. Со Всеволодом я познакомлюсь вскоре в этой же комнате. Мало кто знает, но именно Петрович, вытащил Всеволода — фактически заставил его сделать первую выставку. В очень странном месте — Окружном Доме Офицеров. Помню, как мы ее развешивали, а потом когда все повесили, выдохнули отошли и посмотрели на всё в целом, то всех проняло. Не катарсис — глупое слово, но чувство не когда ты смотришь на картины, а картины разглядывают тебя.
Катарсис был, когда я взял у Петровича послушать музыки. Тогда, почти сорок лет назад, я знал только Beatles, Дип Парпл и Эрика Клэптона, а вокруг были Форум и Верасы. Но тут для меня открылся ящик Пандоры. Сложно найти слова, чтоб описать чувства очень молодого человека, который в конце XX века впервые в жизни слушает ночью «Ночь в Опере», группы Queen. Именно, что катарсис. А еще взял послушать Trilogy ELP и это оказалось испытание в чем-то посерьезней. Я много позже понял, что произошло — я услышал и полюбил это третье течение — попытку создать новую великую музыку соединяя классику, рок и джаз. И это тоже, скорее всего, просто случайность. Но потрясение, которое происходит с человеком, просто нажавшим клавишу «пуск» на магнитофоне «Комета» было одним из самых сильных в жизни. И тут бы надо уже написать, чему меня научил Петрович. Но я, правда, не знаю точного ответа. Слишком многому, чтобы ответить сразу. Но можно закрыть глаза и вернуться в ту самую ночь у одинокого костра в степи, и спросить его самого. А потом допить чай и пойти уже спать, потому что завтра надо пораньше встать, чтоб искупаться с утра, пока совсем тихо и день еще не начался…
Первым делом, я подумал: что бы сказал Петрович, прочитав этот текст? Пробурчал с иронией в усы: что-то ты батенька, загнул, и блеснул бы лукаво глазами из-под крыла своей челки. Конечно, загнул, а ты что хотел? А ведь сколько еще важного о чем не успел написать! И первый куйбышевский киноклуб, и тысячи самых разных учеников, каждый из которых мог бы написать такую же, но свою благодарность, и моя благодарность за то, что почти сорок лет назад позвал меня с собой в самый первый поход. Конечно, идем, Владимир Петрович! В первый и вечный.