Это было в феврале

Февраль. Веселиться недолго зиме.
Но чувствуют рощи и реки:
У всех февралей что-то есть на уме.
А что — это тайна навеки.
Недаром их ветры так странно горьки
И чем-то на судьбы похожи.
Скажите, зачем феврали коротки?
Ведь это загадочно тоже.
Опять у окошка в метель я стою
И спешной любуюсь игрою.
Что будет, февраль, если тайну твою
Нечаянно я приоткрою?

Мне это стихотворение Бори Свойского всегда нравилось. Оно мне нравилось еще и потому, что я сам очень люблю этот месяц. Я люблю сломы. И поэтому я люблю февраль. Я не люблю устоявшейся, жаркой, яркой погоды июля. Я не люблю устоявшейся, яркой, но зимней погоды января. Мне это не нравится, а вот февраль… Февраль мне нравится очень.
Он только начался, нынешний февраль. Но это февраль 2006 года, а значит… А значит, ровно пятьдесят лет назад состоялся ХХ-й съезд партии, ХХ-й съезд Коммунистической партии Советского Союза.
Сегодня 2 февраля, а съезд начал работу… Тогда партийные съезды, съезды партии (партия в стране была одна), шли помногу дней. По девять, по десять, а то и по одиннадцать. Так вот, ХХ-й. Помню, что был он не в начале месяца. Но вот когда точно? Открыл энциклопедический словарь и нашел: съезд продолжался с 14-го по 25-е февраля. А год был 56-й. Год — в памяти. Навсегда.
Даты партийных съездов с нас еще в школе требовали, и мы никогда не ошибались с годом, никогда. Есть мнемонические способы запоминания. И не только, скажем, правил в русском языке. Нас этим способам учили. «Все съезды с VI-го по XIV-й были в том году , — учили нас, — который образуется, если к номеру съезда прибавить одиннадцать. Например, VI-й. Прибавляем к шести одиннадцать, получаем семнадцать. С VI-го по XIV-й — очень просто, — говорили нам. — Даты всех остальных съездов надо запомнить».
Все мои ровесники знают эту формулу: номер съезда плюс одиннадцать. И если вы их спросите, когда был VI-й съезд, то они вам скажут, что VI-й съезд партии состоялся в 1917-м году и взял курс на восстание. АVIII-й был в 19-м: если к восьми прибавить одиннадцать, получится девятнадцать. А XIV-й, тот, что вошел в историю как съезд индустриализации, был в 1925-м. Очень легко, с VI-го по XIV-й . Даты всех остальных съездов надо запомнить.
ХХ-й съезд был в 1956 году. Это я помнил всегда. Если бы только я. XХ-й съезд партии — это особый съезд. Это веха, разделившая две эпохи. Поделившая жизнь. На ту, что была до ХХ-го съезда, и ту, что наступила после.
Что же произошло на съезде? Что сделало его таким особенным?Все дело в том, что именно на ХХ-м съезде партии Хрущев, Никита Сергеевич Хрущев,выступил с тем своим знаменитым докладом. Докладом о культе личности Сталина.
1956 год, февраль. Мне 17 лет, я — первокурсник, учусь на историко-филологическом факультете Куйбышевского пединститута, и на одной из последних лекций нам вдруг говорят, что после занятий мы все должны идти в актовый зал. Все. Мы не знали, зачем нас собирают, и я не помню сейчас, кто делал объявление, но было почему-то ясно, что в актовом зале надо быть обязательно. И мы туда явились.

На сцену поднялся Александр Андреевич Гребнев. Он преподавал нам современный русский язык, и он же вел у нас практические занятия по старославянскому языку. Он поднялся на сцену, и нам было очень спокойно сказано, что сейчас будет прочитан доклад Никиты Сергеевича Хрущева, сделанный им на ХХ-м съезде партии. И мы услышали то, что изменило очень многое в нашей жизни, в жизни нашей, да и не только нашей, страны. Но это потом выяснится. Потом.

Потом мы узнаем, что старшеклассникам в школах доклад не читали — было принято партийное решение прочитать всему населению страны, начиная со студентов. Читали несколько дней. В организациях, учреждениях, на заводах, фабриках… Мама меня звала: «Хочешь пойти? Завтра читают доклад Хрущева в детской поликлинике» — она там работала. Я не пошел. Я все запомнил. Я постарался все запомнить там, в актовом зале пединститута.

Доклад Хрущева о культе личности Сталина — это очень большой доклад. Нам его читали двое, сменяя друг друга, и, я так думаю, около трех часов. Читал Александр Андреевич Гребнев, и читал кто-то еще, не помню, кто.
Александр Андреевич Гребнев умер. Недавно. Я был на его похоронах, и, когда подошел к гробу (с Гребневым прощались в корпусе на Льва Толстова) и на секунду задержался, то из всего, что связывало наш курс с этим удивительным преподавателем, а связывало нас многое, вспомнил вот этот вот эпизод. Вот то, как он читал доклад Хрущева о культе личности Сталина.

Невозможно передать, что творилось в зале, когда читал доклад Гребнев. То есть тишина стояла кромешная — никто не плакал, никто ничего не выкрикивал. Но я не оговорился — творилось. Именно творилось, творилось в душах, а это пострашнее, чем крик на митинге. Много страшнее.

Он перевернул нас, этот доклад. Три часа, всего три часа, и мы стали другими. Мы стали… Нет, не взрослее — мудрее. Доклад нас сделал людьми, которые вдруг поняли (вдруг, именно вдруг!) насколько сложна, насколько загадочна и непредсказуема жизнь. Насколько сложна, загадочна и непредсказуема история. Мы ведь даже представить себе ничего такого не могли! И мы не имели представления, как будем жить дальше.

Рассказывать о 1956-м годе, о феврале 1956-го года, о ХХ-м съезде партии и ничего не сказать о предыдущих годах нельзя. Ну что? Я, конечно же, был сталинистом. И, конечно же, смерть Сталина в 53-м году была для меня трагедией.
В 1949-м Сталину исполнилось 70 лет. Юбилей отмечала вся страна. Газеты завели специальную рубрику и печатали приветствия, что приходили в адрес юбиляра. Завершился 49-й год, 50-й, 51-й, приветствия все шли. Поток приветствий не иссякал, и газеты печатали и печатали телеграммы и письма, в которых Сталина поздравляли с семидесятилетием. 1 марта 1953 года страна узнала, что Сталин болен.

1-е марта 1953 года. Я в восьмом классе. Во время перемены в класс ворвался Володя Мулкиджанов: «Сейчас в учительской по радио сказали, что болен Сталин!» Ворвался, и как будто разорвалась бомба: Сталин болен! Тяжело болен Сталин! А потом начали поступать бюллетени о состоянии здоровья товарища Сталина. Их печатали в газетах, постоянно передавали по радио. Неграмотным людям, у которых не работало радио, бюллетени читали вслух агитаторы.

Я жил недалеко от Покровской церкви, совсем недалеко, на углу Самарской и Некрасовской, и видел толпы людей, которые туда шли. Только о Сталине, о его здоровье между этими людьми был разговор. Люди шли и шли, шли и шли, шли и шли в церковь. Шли молиться за Сталина.

С 1-го по 5-е марта страна жила в напряжении, 6-го ей сообщили, что Сталин скончался. Умер. Вчера. В десять пятьдесят вечера. Об этом сообщили по радио. Рано утром. В шесть. Я не поверил. Я спросил маму (она врач): «Может быть, это неточно, что он умер?» И, думаю, не я один в этом сомневался. Он же умереть не мог. Сталин умереть не мог! Поэтому я маму спросил:»Слушай, может быть, это летаргический сон?» — «Нет, — сказала мама, — это не летаргический сон. Он умер».

Я учился в очень хулиганистом классе. У нас были ребята… какие надо ребята. Но видели бы вы, что творилось с этими хулиганами 6-го марта. Рыдал весь класс. Мы учились в мужской школе, мы учились в восьмом классе, и мы лежали на партах и плакали. Учителя входили и тоже рыдали. И говорили, что отвечать будут только те, кто может отвечать. Только те, кто может. Только те. Помню, что один из уроков прошел просто в тишине. Учительница (был урок по биологии), рыдая, ушла, и все сорок пять минут мы просидели молча.
И вдруг — урок физики. Я никогда не забуду этого преподавателя. Его звали Владимир Гаврилович, фамилия его Левин. Он вошел и сказал: «Контрольная по физике». Мы сказали: «Сталин умер! Мы не можем писать контрольную». — «Ну и что же? — сказал он. — Ну, умер. Конец четверти — контрольная по физике. На листочках». — «Мы не можем!» — «Пожалуйста. Но получите двойки».

Поняли мы что-то тогда? Поняли, но не тогда, а позже.Тогда это просто врезалось в память: контрольная по физике 6-го марта 1953 года. Контрольная, на которой настаивал человек, что-то… нет, наверняка, многое знавший уже тогда. Уже тогда он был старым человеком и через два года умер. Мы учились в 10-м классе, и мы были на его похоронах, на похоронах человека, который не только знал многое, но и многое понимал.

Что понимали мы? Тогда — ничего. Хотя кое-что уже тоже знали. Например, про «Дело врачей». С января 1953-го года, с 13, по-моему, января 1953-го года началось это страшное «Дело». Потом наступит апрель, потом у Тимашук, врача, что «доложила», так будет написано в газетах, по поводу кремлевских своих коллег, отнимут врученный ей за «доклад» орден, а дело закроют. «Дело», про которое я очень хорошо знал. Я не мог о нем не знать, потому что почти все, проходившие по делу врачи, были евреи, и моя двоюродная сестра Алька, которая в это время училась в мединституте, явилась и сказала, что завтра в институт не пойдет. Что вообще туда не пойдет. Потому что там все смеются над евреями, и на Доске почета, где висят фотографии отличников, все евреи уже имеют под собой огромную надпись «Будущие Вовси».

Вовси — один из известнейших терапевтов страны, фамилию его, как одного из врачей-вредителей, треплют в это время по радио и в газетах. А в коммунальной квартире, большой коммунальной квартире, где сестра живет со своей семьей, по коридору ходит сосед Александр Иванович Махов и все время говорит: «Этого не может быть. Их оправдают. Этого не может быть».

Так что нельзя сказать, что я совсем уж ничего не знал. Знал и я. И тем не менее, конечно же, сталинист. Конечно — летаргический сон и, может быть, все-таки мама ошибается. Без Сталина ведь нельзя. Жить нельзя без товарища Сталина. Невозможно! И вдруг — 9 марта. Похороны.

Сталина хоронили 9 марта. И в Москве, в центре Москвы, у Колонного зала была Ходынка — гибли люди, раздавленные толпой. Но мы только потом, потом, много позже узнали об этом. Телевидения не было, а по радио не давали репортажей с улиц Москвы. По радио шел репортаж из Колонного зала, в котором стоял гроб. Передавали выступление актера, его фамилия Дикий. Алексей Дикий играл Сталина в фильме «Сталинградская битва». Он подробно рассказывал, как работал над ролью. В эти дни, стоя у гроба, Дикий подробно рассказывал о том, как Сталин ему позволил посидеть у него, Сталина, в кабинете и изучить его, Сталина, жестикуляцию и манеру говорить. О том, как сидел в сталинских лагерях, Дикий, конечно же, не рассказывал.

И об этом мы узнали позже, много позже. А тогда, 9 марта 1953 года, мы слушали по радио рассказ девочки о том, как она Первого мая и Седьмого ноября преподносила Сталину, стоявшему на трибуне Мавзолея, цветы. Девочку пропустили к гробу без очереди. А очередь растянулась на несколько не километров даже… дней! И в ней погибли люди, но мы узнали об этом позже, много позже.

День 9 марта 1953 года был объявлен нерабочим днем — хоронили Сталина. Сталина и Сергея Прокофьева. Они оба умерли 5 марта и их обоих хоронили 9-го. Только о смерти великого музыканта не было сказано ни слова. Ни в газетах, ни по радио. И венков его близким не удалось найти. Все венки были в Колонном зале в этот день.
В Колонном зале у гроба был в этот день и Вячеслав Михайлович Молотов. А его портрет в этот день был на отрывном календаре. В нашей семье всегда пользовались отрывным календарем, и я хорошо знал, что Молотов, Вячеслав Михайлович Молотов, родился 9 марта. Но о Молотове тоже в этот день ничего не писали. Все статьи были об одном — о смерти Сталина. В «Правде» огромные статьи, в «Известиях». И все их читали. Все читали Эренбурга.

Эренбург написал очень яркую статью, как всегда, очень яркую. Писал о том, как весь мир скорбит в связи со смертью выдающегося человека, рассказывая, и очень подробно, о тех странах, в которых он, как борец за мир, не раз, конечно, бывал. Писал, что очень хорошо себе представляет, что сейчас там творится. Что творится в Южной Америке, что творится в Англии, что творится во Франции. Как рабочий класс и крестьянство всего мира скорбят в связи со смертью товарища Сталина. Писал, как всегда, талантливо, и все это читали и слушали радио. По радио звучали траурная музыка и выступления на траурном митинге.

На похоронах Сталина выступили три человека. Я это очень хорошо помню. Выступил Молотов, выступил Маленков, выступил Берия. «Кто нэ слэп, — говорил Берия, говорил он с акцентом, — тот видит, как смерть товарища Сталина сплотила всех вокруг Коммунистической партии. Кто нэ слэп, тот видит…» И все потом повторяли эти слова.

Начались похороны часов в одиннадцать, и очень много самарцев пришло к одиннадцати на площадь Куйбышева. Митинга не было, все стояли и слушали репродуктор, «колокольчик», который был выведен на площадь. Очень многие плакали. И так вот стояли и плакали на всех площадях огромной страны. По всей стране транслировался репортаж с Красной площади.

Я на площадь Куйбышева пошел с приятелем, с Валеркой. Он жил у нас за стенкой. Мы с ним сшили траурные повязки — красное с черным, мы их сами сшили, сами отгладили и на площади повязали. И вот об этом я тоже вспоминал, когда Гребнев читал доклад Хрущева.

Гребнев читал доклад Хрущева, а в зале стояла кромешная тишина. Я такой тишины никогда не слышал. Я даже представить не мог, что может быть такая тишина. В докладе — о тридцать седьмом годе, в докладе о смерти Кирова… А я вспоминаю 1952-й год.
Летом 52-го года мне посчастливилось съездить на экскурсию. Потрясающую экскурсию по сталинским местам Закавказья. Нас было 44 человека. Четыре преподавателя и сорок школьников. На десять ребят — один преподаватель. Куйбышев, Москва, Сочи, Сухуми, Батуми, Тбилиси, Гори, снова — Тбилиси, Баку, Астрахань и по Волге — домой. Вот маршрут этой экскурсии.

В Тбилиси нам показали пантеон. Там похоронен Грибоедов. Там Нина Чавчавадзе, ее скульптурное изображение склонилось над грибоедовским надгробьем со знаменитой надписью: «Ум и дела твои бессмертны, но зачем пережила тебя моя любовь?» Экскурсию с нами там проводил старый учитель, грузин, хорошо знающий русский язык. Экскурсоводов летом не хватает, и учитель этот таким образом подрабатывал. И вот он ведет нас по пантеону, подводит к могиле и говорит: «Перед вами могила Сталина». Мы остолбенели. Мы стояли, как вкопанные, а он начал плакать и умолять: «Простите меня! Я оговорился! Я ошибся! У меня сегодня много экскурсий, я очень устал. Это могила матери товарища Сталина! Матери!»

Он плакал. Он рыдал. Он страшно боялся, что кто-нибудь доложит о его оговорке. Мы сказали: «Не беспокойтесь». Но он продолжал рыдать. А когда мы уже выходили из пантеона, то услышали за спиной торопливые шаги. Старик бежал за нами. Он нас снова нашел и снова просил: «Пожалуйста, никому! Я сегодня очень устал, сегодня очень много народа, это могила матери, мы были сейчас у могилы матери товарища Сталина. Сталин жив! Я просто оговорился. У меня большая семья, я вынужден подрабатывать. Прошу вас — ни слова!»

Вот его я тоже вспомнил, этого старика. И вспомнил Батраченко. О нем мне рассказывала мама.

Мама окончила наш мединститут в 35-м году. Это был первый выпуск мединститута. А первым его директором был вот этот Батраченко. Батраченко был расстрелян. Батраченко был арестован и погиб, но мама о нем отзывалась всегда только очень хорошо. Когда мы с ней оказывались около анатомички, здесь, в Студенческом переулке, она говорила, что строила анатомичку. «Вот этот угол выкладывала я, — говорила она. — Рядом с Батраченко. Он тоже со студентами строил анатомичку. А потом его арестовали. А потом его не стало. Мы не могли понять, за что взяли Батраченко, прекрасного человека, прекрасного врача, прекрасного директора института.»

Я знал сына Батраченко, Олега Батраченко. О нем «Волжский комсомолец» как-то написал. Олег учился тогда в нашем строительном институте, и в «Волжском комсомольце» появилась небольшая заметка «Случай на экзаменах». Там было написано, что Батраченко занимается много художественной самодеятельностью и не готовится к экзаменам. Поэтому вчера на экзамене по физике он получил двойку.
Я хорошо знал Олега Батраченко. Я знал его теток. Мать у Олега умерла, отец был расстрелян, воспитывали его тетки, и одна из них — Александра Андреевна Малыгина — пришла к нам и сказала: «Какое несчастье вчера случилось с Олегом! Ему надо было сдавать экзамен, а в это время его вызвали в спецчасть (в каждом вузе была такая особенная часть) и стали спрашивать, что он может сказать о своем отце, «враге народа». Олег сказал, что ему было три года, когда арестовали отца. «Я помню, что он брал меня на руки и подкидывал вверх, — сказал Олег. — Это я помню. Больше я не помню ничего».

«Скрываете? — не поверили ему. — Но не забывайте, что вы — сын врага народа». — «Я не забываю об этом ни на минуту. Но об отце ничего рассказать не могу. Ничего, кроме того, что он меня подкидывал вверх и ловил». — «Ладно, — сказали ему. — Идите сдавайте экзамен. После поговорим». Олег пошел, взял билет, но отвечать не стал. Ему поставили двойку, и появилась вот эта заметка в «Волжском комсомольце». И я и об этом тоже вспомнил, когда в актовом зале пединститута в феврале 1956-го года Гребнев читал доклад Хрущева. А потом началась оттепель.

Потом началась оттепель. После ХХ-го съезда, который открылся 14 февраля 1956 года и через десять дней закончился. Началась оттепель.

Откуда взялось это слово? А Эренбург написал повесть, которая вот так называлась — «Оттепель». Он там писал о времени, которое наступило в нашей стране после 1956 года. В литературной газете тут же началась дискуссия. Дискуссия между Симоновым и Эренбургом.

«Оттепель» Эренбурга — это художественное произведение. Но не оно, по сути, стало предметом спора. Дискутировалось название. Симонов и Эренбург работали в одной газете во время войны. В «Красной звезде». Были друзьями, но тут вдруг столкнулись. Симонов упрекал Эренбурга в том, что он не только повесть свою, но и эпоху, которая наступила после ХХ-го съезда, назвал оттепелью. «Это навсегда!» — убеждал Эренбурга Симонов. А мудрый Эренбург возражал: «Оттепель. Могут наступить заморозки». И за этой дискуссией между этими двумя писателями, между двумя этими людьми следила вся страна. Заморозки, заморозки могут наступить. Или все-таки навсегда? Оказалось, что прав-то был Эренбург.

Но это все будет потом. А пока мы покидали зал, где нам читали доклад Хрущева о культе личности Сталина. Покидали другими, во многом уже другими. Детьми оттепели, как нас потом назовут. Еще нас будут звать шестидесятниками. Мы окончим институт в 60-м году, в 60-м году нам будет 22-23 года. Но это будет потом, а тогда, в феврале 56-го, мы еще не осознавали, что стали другими. Но уже на другой день на лекции по истории, на практических занятиях нас всех интересовало одно: почему об этом не было сказано раньше? Почему пинают гроб? Где Хрущев был раньше? Где все были до этого? И нашим преподавателям было нелегко, очень нелегко отвечать на эти вопросы.

Историю древнего мира нам читал Марков, Владимир Иванович Марков. Он говорил, что вообще-то он преподаватель Ленинградского государственного университета, что в Куйбышеве у него много родственников. К ним он и приехал. В отпуск. На летние каникулы. Но ему позвонили из Ленинграда и сказали, чтобы он ни в коем случае не возвращался: арестована вся кафедра. И он остался в нашем городе.

А в 1957-м году к нам пришел Медведев Ефрем Игнатьевич. Читать советскую историю. Историю страны с семнадцатого года до наших дней. И мы тогда впервые узнали из его лекций, что, скажем, Колчака зовут Александр Васильевич. Медведев с огромным уважением рассказывал нам о Колчаке. А мы просто столбенели, слушая его. Нет, мы уже были в оттепели, мы уже многое понимали, но чтобы вот так откровенно, с огромным уважением к Колчаку… Мы все сдавали Маяковского в свое время и знали наизусть его подписи в Окнах РОСТА. И вот эту знали: «Шумел Колчак, что пароход. Шалишь, Верховный, задний ход!» И вдруг: Александр Васильевич, интеллигент, каких мало, крупный специалист по минированию…

«Это ему, — рассказывал нам Медведев, Александру Васильевичу Колчаку, обязана Россия тем, что была разгадана схема минирования Северного морского пути, составленная англичанами, и путь был разминирован. Александр Васильевич сделал это, конечно, до первого похода Антанты, который он возглавил, до», — рассказывал нам Ефрем Игнатьевич, человек, который пришел преподавать советскую историю, отсидев в советских лагерях. После ХХ-го съезда он был освобожден. После ХХ-го.
«За что же вас-то, — недоумевали мы, — взяли? Что вам вменили в вину?» — «Меня обвинили в том, — рассказывал Медведев, — что я готовил взрыв на одном из куйбышевских заводов. Но,знаете, мне очень повезло. Очень. Прежде, чем постучали, я успел выпить стакан чаю. Но самое главное — я был хорошо одет. В тот день в институте было большое совещание, на мне был очень хороший костюм, и я не успел его снять. Меня прямо в нем взяли, в этом костюме. Удача огромная! Я в нем проходил много лет. А ведь многих брали ночью, брали в нижнем белье, и в нем они потом и ходили. А я был тепло одет. Я был в хорошем костюме. Огромное везение!» — рассказывал Медведев.

«Но как же вы могли согласиться с этим диким обвинением? Зачем?!» — кричали мы. Мы были молоды и глупы. Мы были безумно молоды, и точно также глупы. Он сказал: «Да очень просто, молодые люди. Если к каждому из ваших висков приставить по пистолету, то вы согласитесь с тем, что это вы готовили похищение луны с неба. Я согласился. Но повезло мне необыкновенно. Квартиру я покинул в отличном костюме. И до тех пор, пока он не превратился в лохмотья, я в нем ходил. А многим и этого не давалось. Брали совсем раздетыми», — рассказывал нам Медведев.

Потом он покинет наш институт. Уйдет в только что открывшийся университет и будет преподавать там. Я посмотрел, когда умер Медведев. В нашей историко-культурной энциклопедии. Написано, что умер он в 82-м году. А в 89-м году умер Машбиц-Веров. Тоже вернулся к нам после ХХ-го съезда. И тоже после лагерей. 17 лет отсидел. Знаменитый Машбиц-Веров. «Чем же он знаменит? — спрашивали мы. — «Ну, как же, — говорили нам. — Приятель Маяковского, приятель Блока…»

Машбиц-Веров родился в 1900 году, много писал о Блоке, много писал о символизме Блока, написал несколько книг о своем приятеле Маяковском. Он родился в Днепропетровске, в 34-м году оказался в Самаре и работал в нашем институте. Недолго. В 1938 году он был арестован. А потом вот снова вернулся в наш институт. Я никогда не забуду встречи, которую он нам, студентам, устроил. Встречи с его приятелем, со знаменитым Лавутом — организатором поездок Маяковского по стране, Лавутом, которого Маяковский вспоминает в поэме «Хорошо».

Вообще его фамилия — Машбиц. Иосиф Маркович Машбиц. Веров — фамилия его жены. Он взял ее второй своей фамилией. И стал Машбиц-Веровым. И это, между прочим, у него учился Финк Лев Адольфович, тоже, как вы знаете, отсидевший. Как и Медведев, Машбиц-Веров вернулся к нам после ХХ-го съезда.

После… Вся жизнь тогда поделилась на «до» и «после». Вся! Вот что произошло тогда, в феврале 1956 года.Закончилась одна эпоха, началась другая. А что за эпоха началась? Что такое вот эта вот оттепель? А оттепель — это вот что такое. Это совершенно другое дыхание, другое восприятие окружающей действительности, это появление уймы имен, имен, о большинстве из которых многие только, может быть, слышали. Борис Пастернак, например. Или Сергей Есенин. Или Анна Ахматова. Их произведения хлынули, хлынули буквально.

Я вам могу сказать, как я читал в институте Пастернака. Или, скажем, Есенина. Я — студент историко-филологического факультета. До ХХ-го съезда, до. Убежишь с лекций, поднимешься на шестой этаж этого же, первого корпуса, в нашу прекрасную читальню… Кстати сказать, в пединституте одна из лучших библиотек в нашем городе, если не лучшая. По крайней мере, как гуманитарной, ей нет цены. Так вот, убежишь и там тихонечко попросишь Пастернака. И тебе его дадут, но только скажут: «Пожалуйста, сядьте там, где газеты, чтобы никто не видел, что вы читаете». Садишься там, где газеты и читаешь: «Февраль. Достать чернил и плакать.\\Писать о феврале навзрыд…»
Это потом Куйбышевское издательство, потом, после ХХ-го съезда, издаст прекрасный сборник Есенина. А тогда — между газет. И ничего — на лекциях. Ну, в крайнем случае, рассказывая о литературе начала ХX-го века, упомянут Есенина, скажут, что имажинист и не больше. Но после ХХ-го съезда мы уже читали Есенина со сцены. Я хорошо помню, как на нескольких студенческих вечерах читал его стихотворение «Собаке Качалова». Но это будет потом, потом, после ХХ-го съезда.

Потом появится молодой Евтушенко, появится Роберт Рождественский и, как гром среди ясного неба, — Дудинцев со своим романом «Не хлебом единым». И сразу — огромная дискуссия по поводу этого романа. И многие наши писатели, тот же Паустовский, потребуют немедленно выдать Дудинцеву Государственную премию за этот роман. Все читали, все! А напечатан он был в «Новом мире». Другая литература, другая живопись, другие мысли, другое дыхание, и люди, возвращающиеся и возвращающиеся из ссылок и лагерей. И все это после февраля, февраля пятидесятилетней давности. После ХХ-го съезда партии.

Вот как после этого относиться к Хрущеву? После этого всего? К Никите Сергеевичу Хрущеву, который сумел тогда это все прокричать в своем том докладе? Мы знаем, мы знаем, что Хрущев сам был сталинист. Мы это хорошо знаем. Все недостатки хрущевские нам хорошо известны. Мы помним расстрел рабочих в Новочеркасске, знаем, что при Хрущеве рушились церкви, знаем о Карибском кризисе, чуть не погубившем мир, и о том, что творил Хрущев в сельском хозяйстве и на встречах с писателями и художниками. Встречах, о которых анекдоты ходили. Известна нам и фраза великого остроумца Черчилля: «Хрущев совершил только одну ошибку в своей политике. Он решил перепрыгнуть пропасть в два прыжка». Но мы помним и ХХ-й съезд, и вот этот доклад, и вот эту оттепель. Это ведь все тоже — Хрущев.

Почему он? Почему именно он? Думаю, не случайно. Думаю, что время само находит того, кто нужен времени. Нашло время Хрущева, и наступила оттепель. Нет, потом, конечно, начались опять заморозки — пришел Брежнев, потом Андропов, потом Черненко… Но потом время нашло Горбачева, а потом появился Ельцин. Что сделали эти два человека, пока сказать трудно. Недостаточно времени прошло, чтобы по-настоящему оценить. Но началось все тогда, тогда, в феврале 1956-го. Все началось с Хрущева. А то, что сделал Хрущев, оценить уже можно. Уже оценили.
Как-то сотрудников музея мадам Тюссо, где стоит восковая фигура Хрущева,спросил посетитель из наших: «Политических деятелей по какому принципу отбираете?» — «Здесь, — сказали музейщики, — только те политические деятели, которые оставили страну в лучшем положении, чем приняли, Мы считаем, что Хрущев как раз из таких».
Оттепель, наступила оттепель. Во всей скованной льдом стране. Другими стали литература, живопись, музыка, другой стала жизнь, иначе стали дышать и мыслить люди. Страх пропал. Страх! Нет, во мне, ребенке, тогда никакого страха, конечно, не было. Но страна жила в страхе. Я видел слезы грузина- учителя, и знал об аресте директора мединститута, и о «Деле врачей».

9 марта 1953 года мы прощались на площади Куйбышева со Сталиным, а под нами был бункер Сталина. Мы не подозревали о нем. А он между тем был. Мы не подозревали о сталинизме, а он между тем был. Сталинизм был. И был страх. И я его ощутил в полной мере, когда, уже будучи взрослым человеком, работал на студии кинохроники и, роясь в архивах, читал в наших газетах, в наших самарских газетах 37-го года, о разнарядках по «врагам народа». Каждый район должен был определенное количество «врагов народа» обязательно выявить. А если приближался какой-нибудь праздник, например, 1 мая, то партийное руководство районов так и рапортовало: «Накануне Дня международной солидарности и братства рабочих всех стран сообщаем, что перевыполнили план. Несмотря на разнарядку в 9 человек, мы обнаружили 12 «врагов народа». Вот ведь что писали газеты, вот ведь что было в стране! Одних этих строчек довольно, чтобы понять, что значит ХХ-й съезд, что значит доклад Хрущева на ХХ-м съезде. Одной только этой строчки…

Фильм идет по телевидению. «В круге первом». Не принято говорить о фильме до тех пор, пока он не завершился, но я все-таки скажу. Пять серий посмотрел, и мне кажется, что это очень талантливая картина. Просто очень талантливая. И прежде всего это, конечно, заслуга Панфилова и Солженицына. Но какого высокого класса актерские работы в этом фильме! Миронов прекрасен. Прекрасна Чурикова. Прекрасны Дроздова, Певцов… Совершенно удивителен Мадянов, который играет Абакумова. Просто ослепителен Мадянов! Превосходны все. Все. Об одном актере мне хочется сказать поподробнее. Об Андрее Смирнове. Мы его пока что видели только в эпизоде. Старого инженера играет. Того, которого вызвал на беседу Абакумов. Сцена роскошно сыграна. И Мадяновым, и Смирновым. Изумительно поставлена Панфиловым. Текст потрясающий. Но — об Андрее Смирнове.

С Андреем Смирновым я хорошо знаком. Я думаю, что многие кинематографисты с ним знакомы. Он одно время возглавлял Союз кинематографистов. Это было после того, как Климов вынужден был покинуть пост первого секретаря. Уехал в Америку для того, по-моему, чтобы провести переговоры о производстве фильма «Мастер и Маргарита». Союз остался без первого секретаря, и его возглавил Андрей Смирнов. Изумительный актер, изумительный режиссер. «Белорусский вокзал» он снял. И «Осень«тоже он. А Ивана Бунина он сыграл. Изумительный режиссер, изумительный актери человек изумительный. Человек, который имеет прямое отношение к ХХ съезду. К тому февралю 1956 года. Но несколько слов о его отце, о Сергее Смирнове.

Сергей Смирнов. Те, кто постарше, хорошо знают, кто такой Сергей Смирнов. Знаменитая книга «Брестская крепость» — его книга. И знаменитая телевизионная передача «Подвиг» — его передача. Передача, которая шла по воскресеньям, которую ждали и о которой говорили: «Завтра — воскресенье, завтра — „Подвиг“ Смирнова». Сергей Смирнов в ней разговаривал с теми, кто прошел Великую Отечественную войну и был забыт. С людьми, о которых не помнили, которые не имели нормальных пенсий, нормальных квартир, которые растеряли все свои ордена. Дети играли в эти ордена, потому что ордена эти, и подвиги, за которые их получили, совсем не ценились.

И вот на телевидении появился Сергей Смирнов, появился, чтобы за них за всех заступиться. И я знаю, как Сергей Смирнов настойчиво отказывался от того, чтобы эта передача шла в записи. Он боялся, что начнут монтировать, начнут «резать» вот эти его разговоры, горькие разговоры с воинами. И, думаю, что именно Сергею Смирнову мы обязаны тем, что День Победы был восстановлен как праздничный, выходной день. Восстановлен в 65-м году. К 20-летию Великой Победы. Это он, Сергей Смирнов, добивался, он ходил в Центральный Комитет партии, он стучался во все двери и рассказывал, что даже Германия отмечает этот день как праздник, как день освобождения от фашизма и гитлеризма. А мы, потерявшие 20 миллионов человек (тогда считалось, что 20 миллионов), работаем в этот день.

До 1965 года мы все работали в этот день. И учились. Именно 9 мая у нас, окончивших в 60-м году пединститут, было распределение, и я ходил по вузовскому коридору и говорил: «Сейчас нас будут вызывать и распределять. Ребята, стоим до Победы». Это было 9 мая. Так вот, Смирнову, Сергею Смирнову мы обязаны тем, что день этот стал вновь великим государственным праздником.

Сын достоин своего отца. Это благодаря и ему, Андрею Смирнову, сыну Сергея Смирнова, дневники Хрущева были напечатаны. Он один из тех, кто их прятал, один из тех, кто сделал так, чтобы воспоминания генсека, которого «ушли» на пенсию, воспоминания автора легендарного доклада о культе личности прочла страна. Вот как это все переплелось. Вот что такое февраль. Вот что такое этот самый короткий месяц. Короткий, неизбывный и непредсказуемый. Порой счастливый, а порою страшный.

Для нас, самарцев, он еще и страшный, страшный этот месяц, февраль. Именно в феврале, 10 февраля, был тот трагический пожар в здании УВД. Пожар, в огне которого погибла масса людей. В огне, что бушевал в самом центре города на улице Куйбышева, в доме номер 42. Доме, которого теперь нет.

Борис Кожин

Фотография: Олег Давыдов

Опубликовано в газете «Волжская коммуна», февраль 2006 года.